Полина Орынянская

Я майский жучок в коробочке января.
Практически дохлый, по совести говоря.
Пожалуйста, перестаньте меня трясти.

Оставьте последнюю волю – крылатый сон.
А я бы проснулась, когда под капельный звон
оттает земля до мамонтовой кости,

на даче зажжётся лампочка над крыльцом,
и станет тепло и светло, и, в конце концов,
я выпущу крылышки, чтоб устремиться к лугу...

Но вот незадача: весёлый пацанчик-бог
привяжет меня за одну из мохнатых ног
и будет, смеясь, на нитке гонять по кругу...

Небесная нибениместная
тугая птичья недотишь.
Вот так закинешь пледом кресло
и целый август просидишь.

И будет дождь. Ах эти бусины,
на чёрных ветках бубенцы...
Как сладко нянчить послевкусие
июльской солнечной пыльцы

и днями сонными и длинными
(а есть у жизни смысл иной?)
тебя туманными малинами
кормить из кружки жестяной.

А там и лето подытожится.
Шагнёшь – остылая земля.
И солнце розовую кожицу
за лесом скинет на поля...

Здесь был забор. За ним дичалый сад.
И летом пионеров-октябрят
пасли в саду вожатые с завода.

А с этой стороны был дом и двор.
Мы на него смотрели сквозь забор.
Там был июнь. И там была свобода.

Мы знали все лазейки и ходы,
но толку? Ни туды и ни сюды...
Мы не любили лагерной еды
из заводской столовки номер восемь.

Но нас водили парами туда.
Мы по пути сгорали от стыда,
встречая вольных со двора.
Небось им,

безгалстучным, бездомным, деловым
и пыльным от носков до головы,
казалось, что мы маменькины детки.

И мы-то знали: это всё не так!
Но знаменосец нёс в столовку флаг
на пластиковом древке.

Мы тихо бунтовали в тихий час.
Вожатые наказывали нас,
в одних трусах поставив в коридоре.

Грозили, что поставят без трусов.
Завод гудел, и маму в пять часов
мы ждали, повисая на заборе.

Я не скажу, что мучилась тоской,
когда снесли наш лагерь городской
(в миру – вечорку для пролетарьята).

Всю жизнь я не любила тот забор.
А сад не забываю до сих пор –
там было дички в августе богато.

Сняв босоножки,
подхватив их рукой,
я иду по дорожке
над прозрачной рекой,

над пучками осоки,
над горбами камней,
и стрекочут сороки
чёрт-те что обо мне.

Мол, от девочки той-то
не осталось следа.
Чтой-то?! – выкрикнет сойка.
Та же, просто седа.

Шлёпнут рыбы хвостами,
распугают мальков...
Это штука простая,
человек – он таков:

вместо веры – надежда,
вместо вечности – срок.
Он становится прежним
через тыщу дорог.

Отпускает печали,
смотрит вслед с-под руки...
И снимает сандалии,
чтоб пройти вдоль реки.

Что знает собака о смерти? Что смерти нет.
Есть одуванчики, снег, прелые листья.
Так будет всегда – у собак не бывает лет.
И это важней человеческих истин.

Что знает она о любви? Что любовь проста:
будь рядом, облизывай руки, сопи под боком,
помахивай закорючкой хвоста
и жди у порога.

Что знает собака о боге? Что он придёт
всегда, даже если ушёл от неё надолго.
И я бы хотела, ты знаешь, вот так же вот
верить и в жизнь, и в любовь, и в Бога.