Татьяна Шепелева

То не блудный сын воротится бумерангом,
не Угрюм-река утечёт, обернувшись Гангом,
не роман сгорит во сто глав и с одной ремаркой,
то – дворец-ларец и плац с триумфальной аркой.

Не гранит, не мрамор – всего лишь молдинг,
за окном – консалтинг, за дверью – холдинг,
за рекой малина. Мои три сына
не дают мне повод, но есть причина
проявлять извечную человечность –
пирожковость, водковость, чебуречность.
Заходи, прохожий, но - будешь букой, 
мы сгрызём тебя между сном и скукой.

То не утлый чёлн влеком по волнам плебейства,
не колючий тёрн, но – поэт и глава семейства,
то – пророк диванный, философ толчка и ванной,
мониторной моторной жизни, сиречь – экранной;
без руля и ветрил, под парами, укрыт ветрами,
он не здесь, не с нами, он мысленно за горами,
в башмаке дыра. «Вселенная, разверзайся!»

Улыбайся, Господи, улыбайся...

Я выкашливал зимы как кошка шерсть,
я топил сомненья в весенних лужах,
проносился вихрем, футболил жесть,
становился выше и как бы лучше.
Я ночами слушал, как шкаф вздыхал,
со своими скелетами вечно в ссоре,
я вынашивал план и летал подвал,
и чердак, и живопись на заборе.

Присобачен, приклеен, прибит гвоздем,
прислюнявлен к лику своей эпохи,
я шуршал печальным календарем -
отрывным, худеющим на издохе.
Просыпаясь, я знал – есть одна стена
за которой другая. Я был живучим.
Засыпая, я думал, что новизна –
это то, что пугает, а пуще – учит.

Мне на плечи кидался цепной кобель,
я не сразу заметил, что веку крышка;
я купил пальто (не сказать – шинель),
обернулся и понял, что жизнь – пальтишко.

Много позже, 
в прихожей снимая жизнь,
становясь горбатым, 
я шел к дивану,
а когда, надевая её, 
выходил –
становился выше 
и как бы 
лучше.

Ничего не случилось. Бредит апрелем май.
Столько ёлок в лесу! Выбирай для себя осину.
Я тащу, тащу
сосну в деревянный рай,
А звезда-макушка светит куда-то в спину.

Для зелёных лап, для вечнозеленых ламп,
Для озёрных глубин с ресницами точно пики,
Для таких, как мы – встревоженных с/нежных баб
Золотая звезда рассыплет косые блики.

Человек не меняется. Смотрит слепым зрачком,
Просыпается утром, ищет свечу и тапки,
Ищет истину, прячется в «точке ком»,
В декабре, в себе, в порядке и беспорядке;
Верит в чудо, по шею сидит в дерьме,
Тяжело бухая и отдыхая,
И уже совсем не в своём уме
Всё лепечет: «Господи, не до края…»

А когда отболит спелёнатых дней дрянца
Он шагнёт вперед – влюблённый, пустой, бездонный,
Поелику соль, что хрустит под ногой певца,
Суть кристалл, растущий по жизни оной.

А еще – мороз трещит по-над-за рекой,
А еще – дворы, костры, да колючий ветер,
А еще – небесная колоколь...
Баю-бай, качается колыбелька.

На холсте осенняя тоска,
На холсте - морока. У виска
Брадобрей шерстит и муравей…

…видно, много красок у войны…

Шорох ливня, просо, колесо,
Грязью моет улица лицо,
На холсте всё те же, но не те…

…нам бы мертвецов похоронить…

Колокол давно без языка,
На холсте солёная тоска,
У тоски ни сердца, ни строки…

…будет что по всей земле искать…

Ладошки, варежки…. Чтоб не сойти с ума
Смотрю в окно и думаю: «Зима».
Смотрю в окно – девчонка лет пяти,
Ладошки, варежки… Постой, не уходи!.. 
Бегу по лестнице, бегу куда-то вдаль,
Бегу по снегу…
…Кончился февраль…

У города и времени свои
Сквозные проявления любви.
Изношена история до дыр –
Империя, мистерия
И др.
Многосерийна, многослойна и
Многоголоса, чёрт её дери!
Но кажется, никто не виноват,
Что мы заговорили невпопад.

Пусть город спит. И даже пусть не спит –
Пускай замками ржавыми скрипит,
Пускай тоскует, жмурится и ждёт,
И никогда меня не узнаёт,
Кряхтит и кашляет и шинами шуршит,
И ворошит былое, ворошит,
Где каждый дом одушевлён и нем,
Где в каждом доме тысячи проблем…

А кто-то утром станет у окна,
Посмотрит и подумает: «Весна».