Павел Златов

Новая жизнь начнется с трамвайной ветки, с кондуктора плывущего по вагону в дрянной жилетке, с маленькой карусели скрипящей перед глазами мелодию больше почвой, чем небесами навеваемую. Начнется она внезапно. И ты не успеешь сказать: "Приятно познакомиться...", преступая границу мира, где чуму отгоняет беспечность пира. Но лучше бы ей начаться, скажем, к примеру так: под белый летящий снег, дабы прикрыть бардак окружающей тебя и меня среды, чтобы в снегу терялись люди и их следы. Все это будет сверху напоминать кино, в коем всего два цвета - третьего не дано. Новая жизнь начнется может быть с пенья птиц в майском саду напротив, скрипа рессор и спиц тянущихся к базару, с рвущегося прибоя в маленькое окно, если живешь у моря. В общем, в таком вот роде я предвкушаю негу, как побреду с тобой по густому снегу: белому, как сама эта la vita nuova, крепко ладошку сжав, не проронив ни слова.

Оказавшись теперь у моря, я наверно начну жалеть себя, заплывать всё дальше не с целью не видеть суши, а с целью увидеть рыбу, что начинает петь выпорхнув из пучины, как воробей из лужи в городе детства, юности и т. д. и т. п., глядеть на светило подобно сайре, не щуря зенки, с той стороны стихии, откуда ты вышла, ведь только она - свидетель, ее не поставишь к стенке. Оказавшись теперь у моря, я, как пить дать, не премину написать на песке ракушкой: "До свидания, Афродита..." и бросить, как Стенька бабу, в набегающую волну, чей поход оказался тщетным, чья армия перебита и сам он навеки проклят Всевышним или того хуже - памятью близких. Впрочем, это уже история. Слава Богу, тут все как было: человечье иго-го сливается с шумом моря, приватная территория - за чугунной оградой, вид на залив, валун застывший на мелководье, как стрелка на циферблате, которому по преданью столько-то тысяч лун, сколько самой стихии. Сирокко терзает платья проходящих красоток южных кровей как ты, пришлые гугеноты с ними заводят шашни, закат обагряет море с целью придать черты прошлого, то есть влить в него день вчерашний как в зольник памяти. Море есть календарь бесконечности, переживший все эры вместе с Луной висящей, как тот фонарь: единственный неразбитый у нас в подъезде.

Запомни время, место опиши и ту слезу на ласковых ресницах запомни тоже, замки, миражи в своей пустыне и, конечно, лица запомни хорошенько. Вот сосед, он - бывший зек, по малолетке взяли, соседка сорока неполных лет, по кличке Тара, с нею выпивали на лавочке исписанной шпаной все матами, словами не на нашем... Каштан когда-то цвел над головой, его спилили. И смердит парашей родной подъезд. В подвале все течет как десять лет назад, а, может, больше, сантехник дядя Коля не придет - он вкалывает нынче в братской Польше. Вот участковый, тонущий в делах, вот бригадир с пожарником "подшитый", с бессменной сигаретою в зубах (и временем и местом не забытый), вот наркоман, кричащий на плафон, как на луну, переборщивши с дозой, и скрип дверной, и стекол перезвон и прочее, что интересней прозой. Еще старушка есть... да не одна. Я понимаю, все запомнить сложно: и тех, пред кем была твоя вина и тех, кого не помнить невозможно. Ты запиши сие, как дань эпох, через сто лет невыразимым бредом покажется оно, и "Серый - лох" представит интерес языковедам. Ни времени ни месту платы нет, влажнеют веки от тоски-печали, век двадцать первый шлет тебе привет устами дворничихи тети Вали.

Пока еще всё по-старому. Разрешают Икару взлет. Отец сжимает беднягу за руку, щетиной колет, лобызая его, но тот алчно глазеет в тучное небо, сулящее гибель или грозу, и на прощание что-то мычит беззвучное, еле сдерживая слезу.

Последний день перед побегом в ту сторону, где Царь с Кипридой рядом, где смысла нет выдумывать мечту, она везде, куда проникнешь взглядом. Пусть остров, полуостров, материк, коль море, значит, край. Ты будешь c тенью моей бродить, а этот скучный стих сочтешь, как остальные, дребеденью. Ты прав, ведь уходить заподлицо с минувшим - точно требовать яйцо от каплуна – большая глупость, Мелос. Сие возможно с помощью словес, что ты не одобряешь, только без них не обойтись, а так хотелось.