Анна Германова

Из Москвы — в Мокропсы и Вшеноры,
на отмытый песками погост,
в год глухой двадцать пятый, в который
распрямлялась, как в гроб, в полный рост,
в эту даль, в эту боль — будто жало
или гвоздь, заржавевший в доске,
вынимала себя и рожала
в эту жизнь на чужом языке
и дома, и деревья, и сына,
и застывшие губы полей,
что тебе остаётся, Марина,
то и держит на каждой земле —
эта страсть, эта власть, это слово,
словно воды отходят, плывёт 
всё неистовей за Крысоловом 
прямо в музыку — в море твоё. 
 

Мне декабрь — наказанье сущее,
снега нет и во сне в Неметчине. 
Словно кони, в ночное пущены,
погружаются крыши в млечное,
в самолётных и звёздных оспинах,
в бубенцах беспризорных спутников,
водопойное небо. Господи,
в небе трассы как травы спутаны, 
там ведро под телегой звякает,
чалый месяц стучит подковами,
и вину и надежду всякую 
тянет волоком до Московии,
по налитым до края рытвинам
дождевыми метёт рогожами. 
Там готов мне покров молитвенный,
на бесснежную ночь одолженный.

Если снег не приходит — приходят последние сроки.
Нет ни в чём белизны — не блестит на верёвке бельё,
полиняли берёзы, в них блёклые спорят сороки, 
всё никак не поделят гнездо на «твоё» и «моё». 

Что за свет непрямой, исподлобья, беспамятно-серый,
налегает всей силой на крыши, моргает совой, 
застигает врасплох меж сомнением, страхом и верой,
окунает в бесснежье своё как в купель с головой,

отпускает листать придорожных кустарников святцы,
воробьиным пером наудачу лететь в темноте,
возноситься, и падать, и помнить, что нечем держаться, 
разве воздухом строк и дыханием спящих детей.

А дальше ехать было некуда. 
Из ниоткуда в никуда
созвездия бродили неводом
по дну зацветшего пруда,
под их прицелом уезжали мы,
тюрьму меняя на суму, 
пражанами и парижанами 
в окне раскачивали тьму. 
Текли вокзалов стыки ржавые,
платформ окурки и лузга,
искрила, испуская ржание,
дороги вольтова дуга, 
выкидывали рельсы лезвия,
валились под вагон огни,
а небо к северу прорезала
гусей вольфрамовая нить. 
Но, глядя вдаль, едва ли знали мы, 
что их закатное звено
бестрепетным холодным пламенем
в последний раз озарено.

Что за лестница крутая,
рябь страниц по всей судьбе, 
переплётов ветхих стая,
лепет горних голубей?
Кто в ночи моей Иаков,
моему ковчегу Ной, 
козье стадо в пёстрых знаках,
древних лоций перегной?
Кормщит правнук Ибрагимов,
декабрю крестовый брат,
через питерскую зиму 
на халдейский зиккурат, 
пролагает тяжкий волок
по январской целине,
по ступеням книжных полок,
дай-ка, просит, руку мне,
да поднимемся повыше
по строительным лесам, 
может, там ещё подышим
сквозь воронку в небесах? 
Здесь морочит нас морошка,
трудной смерти маета,
да серебряная ложка
у разорванного рта.