Марина Намис

Небо озорно и белолобо,
лижет нас ветровым языком,
люльку покачает и до гроба
шепчет колыханки на мирском,

трётся кучевым лохматым брюхом,
на беду толкает слегонца –
учит сына набираться духа,
чтобы домолчаться до отца,

тычется в туман дождливым носом,
хмарью обживает сны и дом,
дни проводит радостно и босо,
вечность оставляя на потом,

ёжится, бранится на потребу,
кормит разговорами за жизнь.
Холодно? Промозгло? – это небо
смотрит внутрь – попробуй отвернись...
 

Здравствуй, невольный отшельник, забытый костёл,
племя бурьянное молится – бьётся о пол,
колкие лики татарника смотрят из ниш.
Ты – всё стоишь.
Своды свободны от веры, от боли и тщет.
Годы испачканы кровью косых кирпичей,
и неуслышанной совестью по витражам
ползает ржа.
Утро разбитыми стёклами росоточит.
Солнце боится пораниться – прячет лучи.
Головы травьи склоняются,
жертву, как встарь,
просит алтарь.
Ветер случайных гостей прогоняет, блажа,
рыщет дорогами – ищет твоих прихожан,
тех, что уже настоявшись и ради, и для,
спят на полях
в скомканном шепоте кротких сосновых молитв.
Время закатами куцые стены смолит.
Тлеешь лампадою, крестишься башней-рукой
за упокой.
Страхи уходят, судьбу за собой волоча.
Держишь изношенный свет на усталых плечах
и сокрушёнными шпилями за небеса
держишься сам.
 

Удержи меня
наверху,
на плаву. Пусть глубины кличут,
пусть, оскалившись, стерегут
в заводь загнанную добычу.
Мимо день пробежит босой,
отсылая судьбу ко дну, и
смоет с рук не морскую соль –
растворённую соль земную.
Голоса залечив волной,
в снах январских обиду спрятав,
удержи тишину со мной
на корме.
По ночи дощатой
вслед теням прокрадись и ты,
чтоб коснуться, узнать неловко,
так взволнованные киты
под водою целуют лодку –
не дыша, не ища слова,
не по разуму, не по вере –
просто плачут, поцеловав,
и выталкивают на берег.

Отпусти меня сам,
подумай и отпусти
из холёного дня, из вязких сомнений ночи.
Не смыкает очей с полуночи до шести
на двоих разделённое чаянье одиночеств.
Отпусти на заре
по глупости, невзначай
из животного полымя – прямо в живую воду,
чтоб до хрустких костей, до одури
ощущать
обронённую внутрь нечаянную свободу.
Слово наспех накинь
и выгони
невпопад
в непочатую даль.
Хмельной тишины отведав,
будет утро скулить.
В окно будет биться сад
приручённого яблоневого света.
Сквозь солёные сны, сквозь узенькое ушко
от себя отпусти – в невстреченность и нежданность
по опавшим годам
по памяти босиком
отпусти меня сам, и может быть, я останусь.
 

Ночь на краешке недели на двоих разделена.
Сны полощутся в купели незакрытого окна.
Забывается под снегом день, раздетый донага,
а у дома бродит небо на берёзовых ногах,
дышит мартом обветшалым, прижимается к стеклу,
видит вечность, что вмещалась в час, разлитый на полу,
видит, как опустошённо темнота лежит у ног,
как сплетаются бессонно вдох и выдох, вдох и вдох.
В воздух, ласками измятый, окунается слегка,
в сон, испачканный помадой, в тёплый омут ночника,
видит и запоминает лёгкий абрис простыни,
тишину всего одну и жизнь одну, и дни одни.
Видит, как втянулись оба в сладких сумерек суму,
и запоминает, чтобы
               забирать по одному.