Дмитрий Оксенчук

Я уже не становлюсь старше – только старее.

Выстроив все свои замки из песка и стекла, я

веду свой бриг. Прошлое болтается на рее,

как кровью, глупыми идеями истекая.

Я уже не становлюсь лучше, или умнее.

В сотый раз прошу не бросать меня в терновник.

Вытаскиваю, как занозы из-под кожи, сомненья,

да прячусь на бумаге в строчках неровных.

Я уже не становлюсь выше или сильнее,

а быстрей – и подавно не про меня песня.

За мельницами бесконечными не найти Дульсинеи,

и сюртук на спинку стула не повесить.

Точно в детской считалке, я  - четыре на ниточке.

Вот-вот сорвусь, только замелькают зимы и вёсны.

Я уже не пообтесан, нет – я с точностью выточен.

Нервно смеюсь: «Прошлое? Пёс  с ним!»

Свернуть бы на минуту. Свернуть на обочину,

постоять, лицо в солнечные лучи всунув…

Но прошлое смотрит окнами заколоченными,

и звенит давно разбитой посудой.

Вот и ползешь, жизнь под ногти набивая,

глотаешь время, как в парилке раскаленный воздух.

Цепляешься за эту ниточку, как за провод цепляются трамваи,

и молишься без конца: «Только б не было поздно,

Только б не было поздно…

Только бы…»

Ты проведи меня мимо домов,

Где в окнах осколки лиц,

Мимо сгоревших в пожаре томов

И целых пока  страниц.

Там, где лишь эха далекого звук,

Украденных голосов,

Где не однажды ребенка слезу

Прольют на чашу весов.

Хоть  не осталось ни слов для молитв,

Ни жил для того пути,

Там, где шаги, точно лезвия бритв,

По краю, ты проведи.

Ты проведи меня мимо камней,

Которые - срок собрать.

Ты проведи меня мимо семей,

В которых - на брата брат.

Мимо пожаров больного огня

Слепой проведи тропой,

Где чаще встретишь прикрывших себя,

Чем тех,  кто прикрыл собой.

Мимо знамен и раззявленных ртов,

Всех тех, что кричат вослед.

Там, где бабло, нефть и чью-нибудь кровь,

Всё варят в одном котле.

Где покаяния всякий просил,

Надеюсь, не всяк прощен.

Ты проведи, сколь останется сил,

Дай выйти на чернозем.

Кресты да могилы – бескрайняя доль,

Курганы пучат зобы.

Ты проведи, да запомнить позволь…

И разреши позабыть. 

Меняю адреса. Срываю километры

как листья – день за днем -  с дорожных веток. Вновь

проламывает ночь состав, и хвост кометы

из белых фонарей, перрон сует в окно.

Меняю номера. И со своих экранов

стираю имена и судьбы, и черты

знакомых лиц. И  вновь я думаю – «Не прав…» Но

ты не поделишь жизнь, не проведя черты.

Меняю ремесло. То жизнь леплю из глины,

то в строчки на листе запихиваю жизнь.

Но глина так грязна, а музы так брезгливы,

и я опять несусь, глотая виражи.

И чей-то силуэт в бумажный сумрак вклеен.

Из стали и разлук – дороги полотно.

Вагон качнулся. Все. И я в купейном плене

смотрю, смотрю, смотрю в уснувшее окно.

Там отраженный я бегу, хоть и недвижим.

И сосны сквозь меня бегут, хоть и стоят.

И то, к чему стремлюсь – становится все ближе,

но от чего спешу – не движется назад.

В квартире с желтым абажуром

книг корешки сидят по полкам.

Там наши сны еще дежурят,

и патефонною иголкой

скребет по памяти луч света –

выхватывает чьи-то лица.

Но вспоминаешь – больше нет их.

Но понимаешь – это снится.

В квартире с желтым абажуром

на стеллажах хранится лето -

под паутиною ажурной,

колючим старым пледом в клетку.

Там мы рисуем стенгазеты,

и в домино играем вместе.

Да ненароком все глазеем

на наших будущих невест мы.

В квартире с желтым абажуром

мы ищем смысл жизни годный.

И мандариновых кожурок

вдыхаем запах новогодний.

Там нам светло, и там так ясно,

и любим мы не вновь -  впервые.

И свет горит, горит -  не гаснет,

и дед с отцом – еще живые.

И абажур тот мандарином

висит на ветке хрупкой грусти.

И свет, который нам дарил он,

вот-вот, как будто дух, испустит.

И свет дрожит в дверном проеме -

его с собою не забрать нам.

Ведь мы живем в другом районе,

и не вернуться нам обратно.

Течение лет и Леты

утащит и нас, стоящих

у края, у парапета

ли. Ложных и настоящих,

и нужных, и бесполезных,

в стремнину тела втирая.

Беззвучно и безболезне…

Но всех нас. Не разбирая.

Неровное наше «завтра»,

пульсирует над ключицей.

Но время нас всех на завтрак

сожрет.  И уже не случится

пожить просто так - настоящим,

очистив башку от вздора:

минувшего черный ящик

открыт каждый раз Пандорой.

Надежда зверьком забитым

все лезет в нору былого.

Но памяти нашей биты

уже растеряли слово.

Его произносит Бродский,

поет его вечно Летов,

а мы переходим вброд Стикс,

чтоб вновь захлебнуться Летой.

Почти не держась за души,

мы смотрим вполне покорно,

как лезвие лет минувших

кроваво ползет по горлу.