Борис Михалев

Я был всюду, и всюду свои невода
вглубь бросал, иступленную искру
кремнем сна высекая из глаз, мерил даль
давним оттиском, трением мысли
о предметы рожденным. В наружних слоях
атмосферы, сознания, розов,
горизонт покорежил упрямую явь
острием смертоносной занозы.
Я был всем, что стоит, что плывет, что летит.
На меня , словно бисер, нанизан
Этот мир, как на нить, был. Ныл страх возвести
в ранг единства случайную близость.

Все было не так, как словами описано,
в реальности, роль волокна
игралась не мысли стоокой актрисою,
дающей вещам имена.
Стояла немая, почти беспредметная
апокалиптичная тишь,
и Зритель гостил меж еловыми ветками,
не признан, грустил взаперти.
И Он не нуждался ни в воле, ни в разуме
и сну не навязывал явь,
склоненный над страсти нестройными фразами,
как потусторонний судья.

Я так медленно двигаюсь, что стрелки моих часов
начинают всерьез подумывать, не пойти ли
им в обратную сторону, сняв тяжелый засов
с облупившихся створок, пылью и паутиной
погребенных в толще культурного слоя. Так
как восставший раб, понадеявшийся на крепость
своего рассудка - в проигрыше, ментал
костенеет в позе мечтателя, будто слепок
из замочной скважины, понятый как шедевр
мастерами зодчества, живописи - скульптурный
прототип ключа к потайному пути в Едем
и источник странностей, вроде кольца Сатурна.
Вне понятий угла, радиуса, дуги,
биссектрисы, сектора преобладает нечто,
геометрически схожее с тем, что гипс
может присвоить: если на бесконечность
поделить число, готовое стать нолем,
то его стремленье к предельности - суть награда,
ибо ноль в периоде - это скорей полет,
чем простая схожесть знаков, стоящих рядом.

Краем глаза слежу, но не вижу нигде перемен,
погружаю в раздумье капризную сетку извилин,
воздвигая дворцы и иные строенья, взамен
получаю озноб и рассеянье мысли, бессилен
в этом плане порыв, даже самый ничтожный нажим,
чтобы сгладить разлад, только тот, кто бесчувственно ищет,
как индийский факир, непрестанно глотая ножи,
обретает познание нового образа пищи.

Если не лгать, то слово имеет вес.
Если поверить, то можно идти по волнам.
Если простить, доступно увидеть свет
в непроницаемом, будто в глухую полночь,
мраке пространства, где четыре стены
есть не барьер для рваной стези Амура
(ум обобщенный опыт прессует в сны).
Если названье, став аббревиатурой,
вновь нарицательной силой наделено,
и унаследовав качества прототипа,
на языке спотыкается, мудрено
не опознать в нем подобие плача, всхлипа,
вроде раскаянья за первородный грех
велеречивых реплик, поэм, трактатов.
Первопричина целью в своей игре
ставит найти единственный отпечаток,
выделив четкий образ самой себя
из отягчающей массы словесной пыли.
Все посторонние образы истребя
в созданных разумом комиксах, пересилив
круговорот их, сквозь сотни унылых лет
кладезь глаголов, другими частями речи
пренебрегавший, диковинный силуэт
вырастил, как кристалл, что весом и вечен.