Ольга Козэль

Терять в свою победу веру
Невыносимо, только все ж:
"Поручик Лермонтов, к барьеру!"-
Вот это вызывает дрожь.

Еще вчера за детской партой
Ты скрытничал и рвал тетрадь,
На карту жизнь! Но бита карта!
И на ноги тебе не встать.

Пусть двести лет струят молитвы
Молочный поминальный свет.
Бывает проигравший в битве -
В дуэли проигравших нет.

В тот год машины шли по Ладоге.

Казалось, стоит лишь вздохнуть,

И не по Ладоге – по радуге

В блокадный город ляжет путь.

Зима  разила белым оловом,

Столярным снежным ремеслом,

Она обхватывала голову,

Припомнив зло другим числом.

И, как рубанок стружку нежную,

Кардан позёмку нарезал.

Под снегом, пахнущим  подснежником,

Маячил ожиданья зал.

Где как влюблённый ли, помешанный,

Не различал ты тьму и свет.

Никто не стоит злобы бешеной.

Никто, никто. Лишь белый цвет. 

Я шатаюсь день-деньской,
Сдерживая шаг некстати
У гравёрной мастерской
В переулке на Арбате.

Гравировка серебра,
Гравировка на оружье,
И, рассеянно-щедра,
Чья-то память смотрит в лужи.

Как кружится голова,
Что задета словом громким!
Нас переживут слова -
В назидание потомкам.

Но когда ты нелюбим,
На душе скребут не кошки:
В лёгких стынет едкий дым,
Залежи гранитной крошки.

Так пылают от стыда
Уши. И сказать неловко:
"Никогда так никогда.
Уберите гравировку!

Командировка. Хрипы в горле.
Моздокских сумерек провал.
Очнувшись, он не сразу вспомнил,
Как в этот госпиталь попал.

Рвало осипший воздух в клочья
Трамвайной трели торжество.
Потом настала ночь, и ночью
Входило в город Рождество.

И вдруг, у туч у низких в лапах,
Как мягкий колыбельный свет,
Зажглись невиданные лампы,
Каких теперь на свете нет.

Деревья, детство, снегопады
Кружились в керосинной мгле.
Горели лампы, как лампады,
На стенах, в окнах, на столе.

Он выглянул. Прожектор с вышки
Глодал древесную кору.
Худая женщина с мальчишкой
Шла по больничному двору.

С тревогой, с видом деревенским,
С нелепым узелком в руке,
И в стареньком своем смоленском,
Пуховом нищенском платке.

Безлюдье. Снежный перекрёсток.
Огни застыли, как один.
Молчал, на пальцы дул подросток,
Её большеголовый сын.
 

 Пятнадцати лет я шагнул в предрассветную хмарь.

Оставил квартал свой, где сплетни дороже, чем вести.

А помню лишь только на кладбище древнем фонарь -

Такой же неяркий, как осень в еврейском предместье.

Хотел я узнать у своих, дуралей -мальчуган -

Вон те, под камнями, - то люди иль все же не люди?

А слышалось им: «Это правда, что смерть - ураган?

И как мне смириться, что нас в этом мире не будет?»

Хотел я узнать, как устроен флагшток корабля

И есть ли такие суда, что летают по небу…

А слышалось им: «Рай - не небо. Рай - это земля.

Простая земля с кислым запахом пресного хлеба.»

В субботу, когда свою Тору читает раввин,

Встречал я курчавых красоток - их было так много.

Я вовсе не робок. Я им о любви говорил.-

Меня принимали, смущаясь, за глухонемого.

Дай, Боже, мне речь! Дай мне жизнь - как у всех и как встарь!

А после кидай меня в землю - остывшее семя…

И будет все так. Иль иначе.  И только фонарь

Всегда загорится в свое отведенное время.