Анна Виноградова

Пахнет солнцем, цветами забытых полей,

коршун режет слоями пространство печали.

Стопка писем лежит у меня на столе.

Я читаю их только ночами.

Только здесь, в колдовской суете мошкары

наполняются ветром словесные крылья,

и, шурша, облетают чешуйки коры,

обнажая судеб сухожилья.

Кто-то выткал (по странной основе своей),

вышил гладью и крестиком – небо и пламя,

оставляя свой почерк на влажном стекле

паутинке живой в междурамье.

По утрам высыхает полночная жизнь,

просыпаются звуки, и тянется время

до страничек, в которые кто-то вложил

безнадёжного голоса семя.

Я по-птичьи приму этот корм дармовой,

напою этим строкам иные мотивы.

И они разбредутся, забудут конвой

и заснут наконец-то счастливо.

К перемене ветра

чайки кричат отчаянно,

тучи несутся, подгоняя друг друга на юг.

Только утка нырнёт до дна – и дальше плывёт, печально,

гордячка, разрезая рябеющий пруд.

К перемене ветра

дубы – дирижёры или начальники,

приводя в соответствие разноголосый оркестр,

допивая из облаков остатки холодного чая,

зорко вглядываются окрест.

Вороша шевелюры корявыми лапами,

партитуры мусоля, опрокинутые в глубину,

первыми каплями ветки оплакали

к перемене ветра

мгновенную тишину.

Мост не смолчит.

И в топоте шагов

он отзовётся топотом погони.

И сразу станут потными ладони,

когда ты на мосту один в ночи.

Не слышно волн, не видно берегов.

Мир отойдёт:

смотреть со стороны

так беззаботно – не в глаза глядеться.

И угадает остановку сердце

по той звезде, что вычтет звездочёт.

Шагов не слышно. Видимы лишь сны.

Нам очень повезло: мы не слыхали взрывов

ночами в детской, нет. И не теряли мать,

от ужаса немея на погосте.

Мы знали, о любви не зная ничего,

что нас случайно ночью не разбудят.

И мир вокруг был разный – далеко ли,

коль это только шар.

Казалось бы, откуда наши страхи

и шёпот в кухне: мы не в коммуналке.

Но всё-таки – на несколько замков

ту дверь – с глазком, цепочкой и защёлкой.

А за спиною, в детской (это ли не сон?),

всё тише дышит внук, обняв свою зверушку.

Соседи курят – про погоду, лето

и шалости детей,

про малые зарплаты, которых не хватает на ботинки.

Легонько тянет сигаретный дым…

Всё это было. Было, как и есть.

…И разговорный ямб слагает наши сны.

Наконец-то, кажется, я засну…

Не зови, родная, нет, не зови.

Я прильну покрепче к наволочки льну –

так, что складочка замнётся на брови,

Отзовусь – всей тяжестью рук и ног,

звоном старого дивана пружин.

Я бы встал, родная, встал бы, если б мог,

и тянулся к небу из последних жил.

Только это не сейчас, извини.

Нынче месяц – в караул без меня,

до утра, когда заезжие огни

поползут двором предвестниками дня.