Саша Шиган

Моё горло –

как жерло вулкана.

Мои мысли – качели сомнений.           

Ах, луна! ты взошла слишком рано…

Убегаю –

от собственной тени.

Я не знаю,

где горше увязнуть –

на постели в телесной болезни.

Или в мыслях – они словно язвы

на душе. 

Словно тысячи лезвий…

Шрам на шее –

я спрячу под локон,

а безумство – за чёрной оправой.

Губы – алым гранатовым соком,

тень догнавшую – под руку,

справа.

И пойдём мы на людях,

открыто,

по широким центральным проспектам…

Только с губ моих дождиком смытый

сок на шее –

кровавым браслетом.

Утихла, отступила боль.

Я приняла надёжное лекарство.

И утро раннее – уже не столь

гнетуще. И страдающей от астмы           

вот этой улочке, среди домов                                 

зажатой, сдавленной (едва ли дышит) –               

осколок неба, лишь глоток – само

спасение, скатившееся с крыши…

Я чувствую физически – меня

как ластиком стирают с чьих-то клеток,                  

из памяти, ненужную, из сна –

прочь! по спине безжалостною плетью…

На коже – красные рубцы.

На сердце – чёрные ожоги.

Зачем же так? Возьмите образцы

моей, четвёртой группы крови. Боги

сказали – я больна. Больна душой.

Но это не чума, не тиф, не так ли?

Прочтите некролог… Диагноз мой:

любовью выпита –

до дна.

До капли.       

Заломила руки к небу – вою!

Звёзды, звёзды – сотни чьих-то глаз…

И мосты, склонившись над Невою,

эхо сброшенных

хоронят фраз.                     

Я, наверное, достойна плахи.

Нет спасённых.

Обогретых – нет.                             

И сама, стреноженная страхом,                      

задыхаюсь криками во сне.

Лёд реки.

Под ним луною – лица.                 

А гудок над шпалами – орёт.

Неизлеченные раны птицы,

неспасённость брошенных, сирот.

Безголосистые дни – напрасны.

Не прочесть завещанное мне.                   

Звёзды

тихо падают и гаснут,

возвращаясь криками во сне.

И надев суконную рубаху,

спящих окрестив – кем дорожу,

голову повинную на плахе

я глазами к небу

положу.

Смешаю день со льдом,

а ночь – с безумством.

Смешаю чайки крик –

с протянутой рукой.

А лёгкий свет луны –

с печальным хрустом

листвы

отчаянно багровой и сухой.

Глубокие морщины –

с поцелуем.

И острый в спину нож –

с расширенным зрачком.

И вскинутое к небу

аллилуйя! –                                         

с пульсирующим

у младенца родничком.          

И кисловатый вкус

на койке в дурке

к запястьям

присоединённых клемм –

с холодным эхом                              

в тёмном переулке.      

Лишь запах смерти

не смешать ни с чем.

Ни с чем.

Лохмотья чувств – вот вся моя одежда…

Из-под бровей домов – моллюски глаз.

По щупальцам дорог – в пасть! Съешь да

выплюни меня

куда-то между фраз

Замятина – таких же несуразных,

безумно-голых, как и я сама,

без блеска лакированных и праздных,

без запаха окисленных пластмасс.

Я из себя – рукой – кусище мяса –

и брошу гончим. Потеряют след.

К хозяину, слюной кровавой клясться –

мол, нет её,

порвали,

нет.

А я прикроюсь строчками, как платьем.

И рану – нитями из собственных волос.

Нежданная!

С плевком в дресс-код – на party,

обескуражив тех,

кто безголос.