Роман Гурский

На жердочке журчит – ни о свободе
не помышляя в домике прозрачном,
ни о коротком комнатном полете.
Поговорите с ним, а лучше спойте,
о некрылатой жизни посудачьте.

Он в ней знаток: недаром колокольчик
все теребит, напыжив бакенбарды.
В лазоревом камзоле – среди прочих 
певцов – я не слыхал такого барда.
До песнопений кухонных охочий,
выводит он скрипучие коленца.
Едва откроешь кран или на плитке
тихонько чайник запоет – вполсердца
свистит сиюминутные сюитки,
как полумесяц, выгибая тельце.

Мне в комнате с обоями в полоску
порою мнится, что живу как птица
на жесткой жердочке в своей светлице
и что есть мочи дую в восковицы
и в зеркальце целую вертихвостку.

Lugete, o Veneres Cupidinesque…
Catullus* 

Разобранный домик, теперь уже клетка.
Кормушки, кольцо с колокольчиком, сетка,

поддон и ребристые длинные жерди –
все вынуто вследствие маленькой смерти.

Пустует жилье. Ни пера, ни помета,
ни пуха, ни зернышка – только свобода,

оставшаяся от сквозного уюта,
да вымытый блеск с холодком абсолюта.

Ни крыльев-индиго, ни свиста, ни крика.
На холмике пластиковая гвоздика,

что куплена за три рубля на базаре,
стоит до сих пор у тебя пред глазами.

Как смерть на падежную рифму похожа,
на опись предметов, на домик порожний

в углу нашей солнечной траурной кухни,
где счетчик скрипит своим перышком глухо.


* Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте! Катулл

Мечтали об аналое.
Встречались в конце недели.
Хмельные без алкоголя,
лежали в одной постели
невинно, как Дафнис и Хлоя.

Далекие от идиллий,
мы все-таки наследили
в лесу, где от скуки бродили,
прислушиваясь, как сосны
роняют снежок несносный.

Смотрели, как чайки пасутся
на речке стайкою куцей.
Движеньем согреться чтобы,
толкали друг дружку в сугробы.

А после чай наливали
до края, и поездом пахла
щербатая кружка. Едва ли
мы счастье осознавали,
но жили… 
                жили без страха.

Забирается город на гору –
черепичное море крыш.
Одинокому одинаково
в каждом городе ты молчишь.

Друг над другом растут, настырные,
на высокой земле дома.
Вырастает Велико-Тырново
до горы с подножья холма.

В каждом дворике пахнет розами,
на потертых стенах не счесть
объявлений – как будто розыском
поминают умерших здесь*.

И не знаю в слепом разгаре я
прихотливо-теплого дня:
может, ближе к Богу Болгария,
может, эта страна – моя?

Родословная – от терновника.
Лев осклабился на гербе.
Только я не хочу иного, как
возвратиться домой – к тебе.

* В Велико-Тырново, когда человек умирает, 
на улицах расклеивают некрологи
с фотографией умершего.

Букет соломинок цветных,

Стаканчиков картонных башни –

В кафе не замечают их

И вряд ли хватятся пропажи.

Тот круглый столик у окна,

Лишь курткой занятый покуда,

Ту праздность, что на день дана,

То промедление фастфуда,

Те не сдержавшие пока

Вечерний свет сквозные ветки –

Кради, бегущая строка.

Все пригодится. И салфетки,

И голуби, и воробьи,

Летающие по террасе,

И терпеливые бои

На подступах к голодной кассе.

– Зачем? – ты спросишь. – Скажем так:

Чтобы наполнить этот вечер,

Идущий в невозвратный мрак,

Сопротивляющейся речью.