Подборка стихов, участвующая в конкурсе «45-й калибр – 2018»

Ксения Правкина

Россия, Москва


В утробной тишине...

В утробной тишине голосовых связок зреет корчась, хрипя, звук,

шелестит, медленно поднимаясь к шершавому языковому устью.

Ты идешь по обледеневшей земле, к низовью реки, от сумрака близорук.

Телесная канва набита затхлым воздухом, гулким небытием до хруста.

 

Бредешь вдоль желтоватого берега, ближе к воде, дальше отвесных скал.

Садишься у самой реки, вынимая из себя страх, словно тряпье старьевщик.

Мнешь в ладонях песок, пока от страха не останется тоненький скальп,

речные крабы растаскивают его по частям, ледяной ветер полощет.

 

Словно старинные дубовые ставни, открываешь глаза в ноябрьской тьме,

безвременье, разливаясь по телу, застывает, как вулканическая порода.

Ты безлюден, необитаем, тоска тянется по артериям длинная, как полимер.

И нет ни песчаной отмели, ни хлипкого деревянного мостика, ни брода.

 

В масляной тишине проступают диалекты древних, глубоководных рыб.

Ты слышишь их донные мантры, почти становясь прозрачным, как сальпа.

Рассматриваешь розоватое мясо, хребет, рыбы поют про сушу навзрыд.

Смеющийся водяной надевает перчатки, начищает до блеска скальпель.


Вязкий сон, волокнистый сон...

Вязкий сон, волокнистый сон,

туман над живой водой.

Пряная дурман-трава, перелет-трава

блестит у неровного черепного дна.

Залезай, глупая, в розовое мягкое ушко,

обувь только оставь снаружи –

от ваших ног и так голова потемнела,

от печной копоти почернели стены, чердак.

Гудит землянка, пахнет пшеничным горячим хлебом,

дымит серая глинобитная печь.

Подходи ближе,

залезай в правое ушко, не бойся…

Кипит дровяной самовар,

в оловянные кружки льется чабрецовое зелье –

здесь нас не достанет смерть.

 

Сколько тут таких же потерянных,

до седого ужаса одиноких,

не бойся – потом меня раздробит,

в прах и пепел раскрошит,

сейчас тепло, хорошо.

Усни глазок, усни другой…

Двуногие скоро придут с топорами,

не ешь моего красного мяса,

не дай собакам мои кости

размолоть в порошок.

Ни за что не ешь моего

жареного на углях мяса,

усни глазок, усни другой…

Белые косточки собери в узелок

да в сырую черную землю зарой.

Каждую полночь поливай родниковой водой

да горячими густыми слезами,

а взойдет яблоня – садись рядом,

станем обрастать новой крепкой корой.

А поспеет урожай сочных зеленых яблок,

приноси их двуногим,

тихо нашу старинную песенку пой –

усни глазок, усни другой… усни третий.


Усталый волшебник...

Усталый волшебник каждой молекулой чувствует, как выцветает мир,

золотые блестящие рыбы все больше молчат – постигая родное наречье.

Седой волшебник добавляет змеиную кожу в дымящийся эликсир,

от которого только больше кружится голова и ужасно ноет в предплечье.

 

Он нервно глядит в стекла пыльного советского стеллажа,

если долго смотреть – ощущаешь себя чуть ближе к могиле,

совы, с письмами в лапках, рушатся на подоконники, уже не дыша,

не раскрывая конверты, понятно, что все мы, в общем-то, влипли.

 

Волшебник до хрипа набит фонемами, которые не хотят срастаться в слова,

переваренные смыслы гневно шипят, выкипая из чугунной кастрюльки –

остаются между конфорок на липкой плите, превращаясь в налет и ржавь,

живая вода становится мертвой, прекращая вздыхать и булькать.

 

Густое отчаянье, сливаясь со страхом, соединяется в сталагнат,

если бессилие – минеральное вещество, то оно заполняет тело, словно жеоду.

Степень излома зависит от того, насколько нутряной темнотой богат,

воздух становится углекислый газ, не оставляя места для кислорода.


Не забыть...

Не забыть свежесваренное малиновое варенье

положить в белый хлопковый узелок.

Хорошо бы еще крепких антоновок,

мягких моховиков, хрустящих сушеных вешенок…

Да только кроме листьев ничего не найдешь.

Нарвать хотя бы еловых, можжевеловых веточек,

сплести под звездами душистый венок.

Даже лапки не видно…я чувствую, за мной кто-то идет,

над головой ухает филин бешеный.

Эй, слышишь, узелок-то с вареньем не трожь.

 

Где же ты, медвежонок, где ты…

Я не слышу тебя. Лошадка, закутай меня

с головою в молочный густой туман,

Пусть обволакивает иголки, кожу,

растворяя усталое тело, как щелочь,

как муравьиная кислота.

Где же ты, медвежонок, где ты…

Я упал в холодную реку,

рыбы плавниками сооружают

донный могильный курган –

садись на мою спину,

кто-то подводный шепчет,

и мы плывем, тихонечко

подвывая филину в такт.

 

Уже скоро, медвежонок, совсем скоро,

я выйду из темной воды на тихий

нездешний берег –

так что вари луковый суп быстрее,

ставь на огонь самовар.

И мы станем прозрачные, невесомые

пить липовый чай, вдыхать можжевельник и вереск,

станем молчать, по кусочку отламывая

слоистый облачный каравай.

 

Но на самом деле,

никто никого, конечно, не встретит –

Это сказки для маленьких, лупоглазых,

чтобы было спокойно дышать.

Ежик лежит, по дну оврага пустые бутылки

катает ветер,

и пластиковые лапки,

и глазки пуговки,

и мягкий тряпичный шар.


Сколько веков уже...

Сколько веков уже ни вдохнуть поглубже, ни толком пошевелиться,

мысль о покое пульсирует гарпуном в голове.

Три кита вытягивают серебристые лопасти плавников,

расслабляют сведенные мышцы,

шепчут друг другу – так будет лучше, поверь, просто поверь.

Три кита шепчут друг другу на своем китовом – хватит.

Выгибают огромные, истертые спины –

через минуту свободы позвоночники с хрустом вдавливаются

в их тяжелые, распадающиеся тела.

Погружаются на прохладное дно

гулкие новостройки, просыпающиеся дома,

тихие лофтовые кофейни, чей-то любимый винный.

Cтарухам обратно в глотки заталкивает ругань вода,

Триер не успевает схватить камеру, но успевает подумать,

что, в общем-то, концептуальный финал.

Мясному крошеву городов на завтрак приносит водоросли,

приправленные подводной тоской, седой Магеллан.

 

Косточки памяти, слов, смыслов

доедают беспокойные, вертлявые

то ли головастики, то ли мальки.

Человечьи позвоночники сжимаются в рыбьи,

легкие становятся жабры,

руки-ноги – ребристые, скользкие плавники.

Кожа зарастает разноцветными чешуйками.

Три кита падают в глубь мутной воды уснувшими баржами –

донные рыбы заботливо их укутывают в вязкий, прохладный,

приятный уставшему телу ил.

Летучий Голландец расправляет рваные сухожилия парусов,

отрывает от липкого дна заржавленный киль.


Перейти к странице конкурса «45-й калибр – 2018»