Анна Денисова

после нас раскинется река.

вместо нас останется река,
в глубине искать – не отыскать,
рвётся память – стариковский невод…
вместо сердца – мерная тоска
колокола, канувшего в небо.

вместо жизни  - постоялый двор.
свет - и пепел. больше ничего.

вдох и выдох, хоровод наречий,
насекомый,  птичий, человечий,
травяной ли, каменный ли гость
у судьбы – непрошен, безымянен…
кто тебя по имени помянет?
счастья принесет хотя бы горсть?

свет и пепел, человек и клевер.
электрички тянутся на север
вслед за поездами-вожаками,
лишь одна, заблудшая, на юг…
чтобы никогда не возвратиться,
бросишь в воду молодость свою
(кто-то скажет - это просто камень)...
 
где-то верят: потерявший плоть
вседержитель местного пошиба,
бывший житель – нынешний господь
(выдуманный, но зато красиво),
выходец из тамошних крестьян,
смотрит ослепительно и грустно
в чашу среднерусского житья 
в трещинах развилистого русла.

как деревья весело горят!
отдают последние рубахи,
совершив положенный обряд.

поминальный столик пустыря.
снежным рисом вскормленные птахи.

потому ли, что память твоя – полынь,
разбазарена нежность из-под полы
за железной дорогой, за камышами -
ни за грош, за серебряное кольцо.
покрывается трещинами лицо.
оловянный солдатик,
стеклянный шарик

и не жалко ни сердца, ни живота,
и больница разинула ворота,
и приносятся люди, как будто в клюве,
в известковый осыпавшийся уют,
в медицину – медовую, цинковую.
пожуёт - и проглотит,
дай боже – сплюнет

потому ли, что время не одолеть,
первоклассники в парке искали медь,
по слогам выговаривали гербарий.
таял саван, в тетради звенел ручей.
где грачи, да не надо уже грачей,
все бригады на фронте и на пожаре.

медсестрица алёнушка, там, в огне,
все становится явственней и нужней.
кто летает в окне, погляди, алёнка.
там соседки летают – чирик и кар,
в чем родились – без трубок и без лекарств,
в только что оперившихся рубашонках.

там, где русалки выходят играть на речную мель,
где расстилается поле, еще не остыв от брани -
и самобранка-скатёрка, и ласковая постель,
а гимнастёрки по-братски закопаны с топорами,

где запылённый мужчина без женщины, как без ног,
полз по дороге, ведущей на деревенский праздник,
женщина всласть наливает колодезное вино
каждому чужестранцу. а после единым красным

делает губы и округляет квадраты дней,
преуменьшая немного, рассказывает иконе,
сколько же их, без следа, захлебнулось в её вине -
ветхозаветной вине, запрятанной под исподним.

всё передумано вдоволь, изношено до костей,
а уж такая была, что не передать словами:
и убирайтесь, и я не такая, и не из тех...
из деревянного ящика вновь доставала Ваню -

да молодого, с немного надорванным уголком,
да с полуграмотным выцветшим голосом на изнанке.
в небо глядишься – любуешься, как высоко
кружатся вестницы, соломенные веснянки.

издалека, из космоса, так хорошо смотреть,
как одноногий эдем за оградой бредёт на постриг
и опоясывает голубая лента чужую смерть,
словно бы разделяя местность на до и после.

1 
земля земля смотри какие мы
из беспробудной тьмы извлечены
незнамо кем 
за что 
и почему
 
погашен свет, чтоб накрепко уснул
совсем седой, совсем  вчерашний школьник.
всё убывал, а думал – в вышину 
перерастает маму, и страну, 
и коммунальный голый подоконник. 

смотрю и набояться не могу:
воскресным утром урожаем зимним 
чужая жизнь поспела на снегу.
а я ей ужаснулась на бегу 
от молодости и до магазина.
 
2 
я забываю шелеста азы 
и листопада обморочный танец. 
раздетый парк, утратив свой язык,
тысячепалой клинописью станет 
царапать неба глиняный сюжет, 
в котором только птица и случится…
на древнем сурдо – мой древесный жест, 
мой монолог – на ломаном ветвистом. 
а темнота, на крик переходя, 
вдруг, всполыхнув, убийственно немеет
и сердце парка посреди дождя 
прошито одиночеством скамеек -
уже без нас, развеявших себя, 
несущих жизнь как хлебную повинность, 
как человечью жертву голубям. 
такие крохи – Господи, увидь нас…

кого еще ты у меня не взял? 
бери и ешь, прожорливый октябрь, и
уж если их вернуть никак нельзя,
то сделай, чтоб почудились хотя бы -
там, где метро неведомая ветвь, 
где, щурясь, под прицелом глаз и камер, 
из-под земли на яркий божий свет 
восходят люди сонными ростками.

и ничего пока еще не знаю,
лишь радуюсь, что мир, и май, и труд...
но белое постиранное знамя 
вывешивает мама поутру
и говорит с утробой, точно с сыном.
спит бабушка, не покладая спиц -
становится гребёнкой и косынкой -
становится землёй и снова спит.

а мы её никак не отпускали -
всё ездили на поиски в санях,
бродили перелесками, песками,
высматривали в горле у меня…
кто пригласил осиновые войны
лупить по стёклам? а теперь смотри,
как детство неживое, ножевое
в земные проникает буквари.

вот кто-то чёрный по ночам пугает,
рядится то совой, то мертвецом
с висящими передо мной ногами -
и на двоих у нас одно лицо.
там, где площадка яростно хохочет, 
в заборе дыры для отцовских глаз.
и август - непреодолимый отчим,
пока с работы мама не пришла.

ура, приходит! полная дарами! 
окно открыла, занялась мытьём…
от мамы остаётся только рама
и в рамке - небо, и она на нём.

а бабушка связала всё на свете - 
равнины, горы, горьких сыновей
и дочерей своих – и жизнь, и смерть их -
в колодце, в море, в скошенной траве.
а мы им имена навыдавали,
мы говорили: Николай, Андрей,
мы называли: Александра, Валя…
мы горечь обозначили словами,
переводили в непрямую речь.
так долго эти камни нарекали,
что пальцы пересохли и устали.
кто доиграет в мяч? река ли?
а может, лес, пока не постарел?
пока выводит на листве тетрадной
одну лишь маму, мир, весну и  радость
и отдыхает каменная Таня,
по горло в серебре