Виталий Мамай

Если в чем-то этот кудрявый и был мастак,

то в искусстве увековечить себя. В мостах,

храмах, портиках; бани и мавзолея

не стыдясь, не чураясь и не жалея…

Ни слова, ни деяния Клио столь бережно не хранит,

как отесанный мрамор, порфир, травертин, гранит.

Как же надо с тщеславием породниться!

Мост во имя его к его же ведет гробнице,

и без счета статуй в любом конце известного Риму мира,

от низовий Нила до Нима или Измира.

Славословия сгинут со временем, хоть миллионоусты,

но не тронут века пентелийского камня бюсты…

Лето в городе. Тело моста достигает температуры плоти

у живых, цвет воды в реке скорее подходит воде в болоте,

вековые пинии ветви к немым небесам воздели,

оттеняя массивность и пасмурность цитадели,

солнце грузно зависло над башнею, над стеной…

Император, солнце... Не так ли звал его Антиной,

отсылая вождей из покоев, писцов, ученых...

Ах, смазлив, как же был он смазлив, гречонок!

И делить с ним ложе – совсем не признак дурного тона,

все равно как чертить купола, увлеченно читать Платона,

ведь Гераклу, и Зевсу, и Аполлону века простили

прегрешения и причуды похуже педерастии…

Лето в городе. Выси чисты, кристальны

над деревьями, крышами, над крестами.

Здесь всегда так было, от Тинторетто до Тинто Брасса –

безразличны страсти и возраст, и пол, и раса,

страсть сметает все на своем пути,

ни обломков, ни памяти не найти,

если кто-то о ней не заботился так же рьяно,

в духе Публия Элия Адриана.

...Игнорируя синагогу, Саймон молится у стены.

Саймон больше не верит Богу со времен мировой войны.

Он для Саймона кровью пьян. От чекистских расстрельных ям

до Берлина с вождём, который сделал идолом крематорий,

как же часто и как же много крови льют во владеньях Бога...

...Саймон молится у стены. Все родные унесены

той войной. Не протянешь рук им. Равнодушный кирпичный Бруклин,

слёз следы на пигментных пятнах, слов обрывочных и невнятных

шорох тонет в машинном гаме, листья носятся под ногами,

залит светом внутри драгстор, осень, Саймону скоро сто,

сын двадцатого века Саймон, двадцать первый оформлен займом,

сколько лет - и все войны, войны, человека не победишь...

...Как бы мама была довольна тем, что Сёмка прочёл кадиш*.

*Кадиш (арам.) - еврейская молитва, в одной из форм поминальная.

«Если бы Вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию

и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию».

Н.В.Гоголь

Небо бездонно, счастье бездомно… Ах, Николай Васильич,

душенька ваша, красавица-донна, bella Italia сиречь,

в славе и в сраме, в борделе и храме тучна и плодовита,

вместе со всеми своими дарами снова у ног пиита.

Виа Систина, церковь, вестимо, лестница вниз, на площадь,

полдень блаженнее Августина, ветер листву полощет.

Столик, чернила, судьба очинила перья, влекла по миру…

Это ль несчастье - не возвращаться в Северную Пальмиру?

«Мертвыя души». Давят и душат нравы Петрова града.

Жить под жандармом… В Риме задаром можно дышать. И правда,.

те же здесь сини, в отчизне Россини, звезды видать в криницах…

Кто виноват, что о жизни России пишется в заграницах?

Суетность века, кофе у «Греко», вязкое, непростое

бытописание имярека не подорвет устоев,

косность, и жадность, и беспардонность сгинут не в одночасье…

Неба бездонность. Даже бездомность… Здесь и бездомность – счастье.

У царя шесть десятков жен и восемьдесят наложниц,

хохотушек, затейниц, певиц, танцовщиц, безбожниц,

у царя и дворец, и войско, и деньги, и тонкий льняной хитон.

На рассвете, когда тоска режет сердце острее ножниц,

закипает смола в преисподней и явственно тянет серным,

он идет к своим длинноногим сернам

и пасет это стадо. Усердно пасет притом.

У царя есть власть. И она не кажется лишней цацкой.

Вот на днях принимал послов от царицы Савской,

козлоногой, по слухам, но умной и жаждущей ласки царской...

Что ни день, у царя дела.

И ночами он тоже не спит, радея

о народе, о благе для Иудеи,

но не о любви, даже если бы и была.

Где-то рядом с дворцом, в садах, свежа, весела, умыта

предрассветной росою, смеется юная Суламита.

Ей тринадцать. И мир ее светел. Вчера, к тому же,

мать сказала, что надо бы думать уже о муже.

Суламита смешно и задумчиво морщит нос,

глядя на облака. И откуда их ветер нес,

из моавской земли или из Эдома?

Ах, сидела бы ты, Суламита, дома,

не глядела на облака. Не в них

прочитается твой жених,

не вольется и в плеск ручья...

Суламита, еще ничья,

слушай Бога ли, мудреца ль,

только не ходи рядом с той дорогой,

                                           по которой поедет царь....

...И привкус силлабических стихов испанской школы, рыцарских романов,

что вскоре вдохновят и Сааведру на главный в этой череде сюжет,

и строгость воспитания в марранской среде, в которой быть святее папы

не то чтобы совсем фигура речи, скорее способ избежать изгнанья,

а в худшем варианте даже казни, проклятия на земли и на род,

и вечная история о том, как матримониальные интриги

родителей, желающих поправить свои дела, а паче выйти в люди,

веселую красавицу в итоге приводят в гулкий склеп монастыря,

к свече и книге, к одинокой келье, к завистливому шепоту товарок,

к единственной любви, в которой нет катарсиса иного, кроме смерти...

Все это можно ощутить, Тереза, в сияньи лунном камня из Каррары,

в поэме для руки, резца и духа, которого не сломит даже плоть.

Ваяние из камня облаков не просто уходящая натура,

но волшебство, лишающее мрамор его привычных неподъемных свойств,

и то, что это происходит в церкви святой Марии, в бывшем папском граде,

в который раз доказывает тезис о вечной благосклонности Творца

небесного к его земным собратьям по цеху мастеров и чудотворцев,

способных поражать своим уменьем рождать миры в не лучшем из миров...

А я опять смотрю на херувима с его лукавой гаерской улыбкой,

и жду без всяких, впрочем, оснований, что он тебе, Тереза, подмигнет.