Артем Слонимский

Я не кормлю животных

Ни рыбой, ни хлебом, ни мясом,

голубям не бросаю

в открытую форточку крошки,

я не кормлю животных,

поскольку это опасно:

следят за мной,

не мигая,

глаза обезумевшей

кошки.

Кошка мне отомстит,

ведь кошка — это не мышка,

накормит, допустим, окрошкой,

а я не люблю окрошку,

съем нелюбимое блюдо

— и все!

И мне сразу крышка!

Ведь не прощает ошибок

мой соглядатай

кошка.

Шел тут по коридору

однажды глубокой ночью,

глянул случайно в зеркало

и заорал истошно.

Почему — и не помню.

Хотя...

Нет, не помню точно.

Досадная это оплошность

осталась в глубоком

прошлом.

Кошка следит. Притихла.

Чего этой кошке нужно?

Прикинулась верой, богатством,

любовью,

квартирным вором.

Недавно залезла в горло,

уж было решил — простужен,

А это кошачьи когти

царапали стенки

горла.

Совсем непростая кошка,

таинственная, пожалуй,

проклятье мое и слава,

ангел, судья и дьявол.

Спросить бы ее, увидев:

где твое, кошка, жало?

Но что мне ответит кошка?

Кошка ответит:

«Мяу».

Размышляя о вечном 
и предаваясь блуду,
задержись на краю, 
преподай сам себе урок:
обмани судьбу, 
например, перемой посуду,
поваляй любимую кошку, 
заштопай чужой носок.
О себе не плачь, 
о тебе пусть другие плачут:
например, тюрьма 
или дождь в больничной дыре...
Все проходит, мой друг:
кого ты любил - утрачен,
захлебнулся пОтом,
стал дыханием 
на стекле.

Как-то много мертвых 
в последнее время стало,
и свежи они, 
и золотист их взгляд!
Что-то крутится в памяти, 
вроде бы слово - жало,
и другое слово, 
вроде бы слово - ад.

Вот и нам не уйти,- 
наблюдают за нами в оба,
и, по правде сказать, 
тебе уж давно плевать,
что диктует все это: 
страдание или злоба...
Все пустое!
Ложись-ка пораньше
спать.

Растают сугробы снежные,
Вспыхнут цветеньем вишни...
Все остается по-прежнему:
Я никому не ближний.

Хоть до сих пор надежда 
Тлеет светом давнишним,
С ней я встречаюсь реже:
Мы друг для друга - лишние.

Блаженство положено нищим.
Пошли нищету мне, Боже!
Ведь Ты же нас тоже ищешь,
И не находишь тоже. 

Где бы хоть каплю нежности
Достать, подскажи, Всевышний!
Как перестать быть внешним
Прежде, чем стану бывшим?

Жарко сегодня.

Я в майке,

ты в оранжевой блузке,

Кстати, я похудел, — видишь? —

спадают брюки...

Кто там стоит на горе,

заломив в отчаянье руки?

— Это Антоний, вроде,

по слухам — последний русский.

Медленно солнце

склоняется к горизонту,

Света становится меньше

и он прозрачней.

Антоний,

ну, русский этот,

все не уходит, плачет,

кого-то зовет, возможно,

или тоскует

о ком-то.

Ночь наступила —

темное время суток.

Цикады поют,

какая-то тварь гогочет...

На фоне звезд

силуэт различим и ночью.

Антоний стоит

и вид его нам

и смешон и жуток.

Утро не наступило,

уснули мы сном тревожным.

Уж после они рассказали

о муках солнца,

Но о судьбе того итальянца последнего

или японца

мы не узнали:

тут это невозможно.

Пять неоновых звезд напоминают русским туристам

О похмельных красноармейских конно-спортивных буднях,—

Вот и скачут они на прибрежных родосских таксистах

Изгонять излишки пива из израненных солнцем студней.

Волна убегает от назойливых взрывов ветра, —

Так от марша славянки в бой бегут новобранцы,

Праздник синего с белым, смешение всех геометрий,

Приветствий, жареных наций — от викингов до испанцев.

Можно тут позабыть наконец об угрозах НАТО,

О ядовитых плевках в потерявших память и страх германцев,

И если тебе пригодится паче чаянья вата,

То в лечебных целях, а не чтоб заклеймить засранцев.

Света тут много, и он еще с прежней эры

Делал живою каменную мертвечину, —

Так говорил Роден, по словам жены, и им я верю:

У обоих есть, безусловно, на то причины.

Слово госпиталь обретает рыцарский запах:

Эти, если зароют, то прорастешь виноградом.

Но для нынешних эллинов священное слово «папа»

Свято родством, а не тем чем стало для римских гадов.

Что же добавить? Сегодня мне хэппи бездэй

Споют халдеи, блюда а-ля карте на ужин...

Я стою перед той же банальной старинной бездной:

Ни там мне почти никто,

Ни тут я почти никому

Не нужен.