Раиса Кореневская

В пять окошек изба, и все ярко горят.

В ранний час пахарь поле вспахал,

по дороге домой обернулся назад –

и уже лён цветёт. И его аромат

в люльке  первенец ручками сжал.

Изо льна полотно не теряло тепло,

было белено снегом и талой водой,

но осталось в нём солнце – оно не ушло.

А рубаху надеть – и душе так светло,  

ни с бедой не столкнёшься и ни с темнотой.

Осторожно взяла в дар рубаху река:

не за ворот тащила, а за рукава;

полоскала  водой своего родника,

берегла от камней и корней тростника

и рубахе подол не рвала.

Облака собирались рубаху схватить,

просушить изо льна полотно.

Только грубо оно, перекручена нить,

и реке не смирить непокорную прыть

и смятенье не кинуть на дно.

Время сыплет мне в руки песчинки любви.

Снова пахарю рано вставать

там, где бабка моя и прабабкина мать

по росистой траве шли к реке полоскать 

с белой строчкой рубахи свои.

Где волн морских изменчиво теченье,

он возникал, не пряча облик свой.

Но был мечтой. И по людским кочевьям

плыл невесомой дымкой голубой.

А каждодневная мечта – не бремя,

и чудеса не тяжелы на вес.

Людей заставит нынешнее время

рубить запреты так, как рубят лес.

Тамань и Крым объединила дружба.

Осталось снять невидимый замок,

что отдалил степные полукружья

от Крыма и от скопища дорог.

И вот свершилось. Поднялась громада

конструкций совершенных, где бетон

особо прочен, и ему не надо

бояться ярости солёных волн.

И сталь в опорах не согнут стихии,

и взлёт дорог по Крымскому мосту,

и тех людей, поднявших флаг России

с эпохой величавой в высоту.

Я время не перебираю,

как в детстве бабушка горох,

когда под песню «Баю, баю»

наш дом дворовый пёс стерёг.

Гремит над ухом погремушка –

сухой гороховый стручок,

таится в песне-нескладушке

всё тот же серенький волчок.

В простом огне, но негасимом

мы хлеб печём для бытия.

Моя деревня и Россия

неотделимы от меня.

Там самокруток дым, как ноша,

был мужикам необходим;

там штапель нравился в горошек,

фасон у платьев был один.

Там труд ценили в малый рубль,

но было на душе светло

от туфель, купленных подругой

на Новый год в родном сельпо.

Там знали, что зима наступит,

нестойко осени тепло:

не ускоряя бег в минутах,

толкли овёс на толокно,

теляток загоняли в клети,

кастрюли чистили песком

и огурцов сухие плети

вязали маленьким стожком.

Всё это было не недавно,

когда седьмое ноября

мы по привычке стародавней

числом считали октября.

Но и теперь над чистым снегом

стоит всё тот же старый дуб,

и чётко вдавлен след телеги,

и чётко виден дым из труб.

Огонь в оранжевой скорлупке

зажжёт луна в ночи легко,

и баба Маня снова в ступке

столчёт овёс на толокно.

Но осень будет возвращаться

с теплом, с дождём. Мы примем всё.

Мы будем спать и просыпаться,

уткнувшись родине в плечо.

Там были сполохи огней,

и голос грома нарастал,

дождь становился всё сильней,

и ветер мощь не растерял.

А на болоте сухостой

скрипел, но всё ещё стоял;

и в каждой веточке сухой

листочек в почке оживал.

А по пружинистому мху

ручей бежать быстрей не мог:

он повернулся на бегу,

к зелёным  деревцам потёк.

И там не прятался енот,

шуршал осиновой листвой

и слушал, как она растёт,

воды напившись дождевой.

Он слушал свой чудесный лес

и слышал, как журчал ручей;

к нему спускался дождь с небес

и тихо спрашивал: «Ты чей?»

Годы скованы жёстким порядком

и идут, и бегут, и нельзя

мне от них убежать без оглядки,

и грозить им мне тоже нельзя.

Под дождём свет берёз не бледнеет.

Кто невеста, и кто там жених?

Но под солнцем алеет смелее

лента в детских косичках моих.

Возвращается вновь неустанно

скрип ступенек родного крыльца,

и я слышу, как хлопают ставни,
не забывшие руки отца.

И наличник резной сердце тронет,

и воркующий голубь на нём,    

и пылающий красной короной

георгин, что расцвёл под окном.

В реку дважды и в вешние воды –

не войти. Но, услышав их зов,

понимаю, какой я породы,

славлю что благодатностью слов.