Анна Виноградова

Мне кто-то улыбнулся на бегу

под шум листвы и шёпоты каштанов,

как ласточке, чей дом на берегу

лихие волны прыгнут – не достанут.

И в этом доме нашем мы с тобой

так верно говорим, касаясь то рукой,

то взглядом жизни долгой,

в которой утра сдержанный покой

бессмертный ветер выдувает в щёлку.

Ещё несём своё сквозь турникет метро

под равнодушное весны цветенье

в неугасимый свет заката на ветру,

но чей-то плач – беспомощное пенье,

последняя улыбка соловья

на память об ушедшем утре…

И кто-то крикнул что-то – может, я?

Но если я – то не тебе. Кому-то.

Не уходи так долго. Запах свеж

твоих волос, и профиль очень гордый.

Касательную линию обрежь,

чтоб на свету крик не застрял, как хорда.

У новой жизни – новый полутон

звучит, всё наливаясь силой,

сметая прошлое, ровняя все могилы.

И кажутся пять чувств, что замкнуты в кольцо,

сияньем, распахнувшимся в лицо.

…И шум листвы. И сброшено пальто.

К перемене ветра

чайки кричат отчаянно,

тучи несутся, подгоняя друг друга на юг.

Только утка нырнёт до дна – и дальше плывёт, печально,

гордячка, разрезая рябеющий пруд.

К перемене ветра

дубы – дирижёры или начальники,

приводя в соответствие разноголосый оркестр,

допивая из облаков остатки холодного чая,

зорко вглядываются окрест.

Вороша шевелюры корявыми лапами,

партитуры мусоля, опрокинутые в глубину,

первыми каплями ветки оплакали

к перемене ветра

мгновенную тишину.

Хочу в суете не бежать, наконец,

время иметь смотреть в никуда,

слушая нёбом, как малый птенец,

думать, что дырка гнезда – звезда.

Хочу победить этот истовый страх –

долго стоять босиком во дворе,

щупая пальцами пыль (или прах?),

но без намерения гореть.

Хочу распластаться на небе, как стриж,

снять и примерить к себе ветра.

Кто-нибудь ахнет: – Ты же сгоришь!

А я – уже дым от костра.

Кол подгнивший – бывшее деревце –

запутался в камышах и не держит лодку,

которой ещё не верится

в дарованную свободу.

Пару раз оттолкнуться бортом,

оглянувшись в зарю, что под тучей косая,

ветром вздохнуть бодро

и – плыть, никого не спасая.

По этой ли (гляди!) глади,

где бабочек паруса – на каждой пушинке,

так, не спеша, ничего ради,

позабыв про отставшие где-то вершины.

Далеко за туманом ведро звякнет,

в тихом омуте рыба плещет,

раки у берега шевелят клешнями –

всё такие простые речные вещи.

Расплавленное солнечное жало

слепящим золотом сползало

средь выбоин заношенных камней

на душном дне

цветного мексиканского базара –

очарования, неведомого мне.

Истошно требовали дети

себе игрушек, леденца

у разомлевшего отца,

что шёл рядами с банкой пива

и был единственным счастливым

на этом свете

до конца.

Как надоевшая настойчивая муха,

терзала ухо

разноголосица торговцев. А вдали

шарманку без конца и без начала

крутил старик, и музыка звучала

нездешним фоном – «Натали…»

… Тележка мальчика баюкала-качала

на куче апельсинов. Фонари,

как луны, плыли вдоль причала…