Ирина Валерина[вне конкурса]

Лови, ловец, поймай меня, ловец,
среди волков в густых овечьих шкурах,
среди овец бессонниц, в сон-траве
поймай меня, как камера-обскура –
луч света – и вверх дном переверни
привычный сон, в котором дышат дни
в тягучем ритме чёрной Кали-Юги.

Искрят слова. Болотные огни
ведут по заколдованному кругу.

Дрожит перо. В нём путается сон
с иллюзией – потом родится морок.

Рассудок спит. Ум сердца не умён –
горяч и скор, а чёрный волос – долог.

Ну и пускай. Держи, не отпускай.
Я падала за край, я знаю полночь
так близко и темно, что мне не больно
когда-нибудь упасть наверняка.

Звенит струна... На линии межи
застыли сны ничейных и чужих.

Я мара, ты ловец, и чьи здесь нити,
во тьме не видно.

Ночь не пережить бы,
когда б не ты.

Пожалуйста, держи...

У кого-то щи пустые, у кого-то жемчуг мелкий.
Рассыпается над миром манна снежной пеленой.
Тьма заваривает кашу, скоро выложит в тарелку
перегруженных проспектов заметённый город мой.

Капюшоном чёрной шубки шум условно ограничен,
но бытующая данность пробивается извне –
и гудят, гудят машины, и кричат чужие лица,
напряжённо возгоняя в мат перебродивший гнев.

Я прощаю и прощаюсь, мне привычно растворяться
не в тумане, так в раздумьях. Мне не страшно уходить
по-английски, по-эльфийски, безвозвратно, поабзацно –
у меня прошита в генах глупой Ариадны нить.

Люди тёмных остановок бьются истово и яро,
оставляя на ступеньках перья, пуговицы, шерсть,
и вопит Харон-кондуктор ртом иссохшим, ярко-алым,
что салон – не из резины и оставшимся – не сесть!

Плыть им, плыть по снежной каше мимо острых шпилей рая,
мимо башен мидл-класса, мимо адовых лачуг
до исхода этой кальпы. Там, глядишь, придёт другая –
а потом сровняет складки вероятностный утюг.

Но пока случится это, я успею попрощаться,
и проститься, и растаять, и опять себя найти
в бесконечном лабиринте с нитью,

сжатой в тонких пальцах, –
чтобы стать ступенью первой на тесеевом пути.

Ходить по краю значит видеть край –
заманчивый, иззубренный, голодный.
Упавшим по законам звездных стай
положен росчерк в небе.

Тихоходом,
уйдя в себя, ползёт во тьму январь,
желейным следом метя год вчерашний.
Зима, неубиваемая тварь,
царит во мне, как жрец в неспящей башне,
где жертву ждут во имя и всегда –
и входит жертва, горло оголяя.

Гори, пока горчит, моя звезда.
Косматый снег сошёл на города,
во облацех темным-темна вода,
сосед бессмертный вывел алабая,
и чудище – стозевно, обло – лайя
о всяком о пустом на весь Аид.

Гори, моя звезда, пока болит.
Всё будет хорошо. Мне обещали
авгуры в парках с рылами в пуху.
Нет правды здесь, но нет и наверху.
Упрячем суть в словесную труху –
авось не приумножатся печали.

Безбрежна ночь в расширенном зрачке.

Ходить по краю лучше налегке:
лишь ты да я, да перышко в руке,
пока нас поимённо не назвали.

Сумерки, древние, как Шумер,
город сжирают в мгновенье ока.
Теплится в ящиках телеокон
жизнь в пересказе. Молчат пророки.
Люди не верят, что будет плохо,
людям вот-вот подадут эпоху
с лёгким гарниром надежд и вер.

Снег начинается. Снег идёт
рядом со мною по тротуару.
Светится мутно луна-динарий.
Ветру противясь, шумят анчары.
В космосе дальнем поют пульсары.
Без перемен в колесе сансары.
Я не замёрзну.

Лёд
скоро растает. Банальность истин
необратима, как мирный атом.
Март неизбежен, где б ты ни прятал
сущность свою, мой друг.

Ну, а потом налетят с апрелем
запахи, звуки, дожди, капели,
и зашуршат, просыпаясь, листья
на озорном ветру.

Сколько их было, таких Шумеров?
Сумерки божьи, больная эра...
Царства не вечны. Мы в круге первом.
Значит, пойдём по льду.

Что там бормочет седая парка?
Солнце во мне. Мне тепло и ярко.
Путь выгибается звёздной аркой.
Всё хорошо.
Иду.

Растрёпанные волосы берёз,
сухие возносящиеся листья...
 
Весна во мне надолго и всерьёз,
но ветрены, как день летящий, мысли.
И нараспашку душное пальто,
и отдан шарф на откуп ветру с юга.
В песчаном вихре лиственная вьюга
кружит в сиртаки замкнутого круга.
Во мне так много новых смыслов, что…
 
Не стоит проговаривать мгновенья.
Я знаю всё. Я скоро стану тенью,
ничейной сутью, высохшим листом,
порхающим по воле злого ветра.
 
Но всё – потом. Всё прочее – потом.
Сейчас я есть, я здесь, и зёрна света
растут и раздвигают темноту,
и я могу позвать того, кто слышит,
кто чувствует меня, к кому иду,
и сердце уговариваю: «…тише,
держись на расстоянии удара,
не говори, пожалуйста, молчи…»
Но сердце бьётся яро: мало!.. мало!
 
Ему всё мало.
Противоречив
горячий март,
разноречив и громок,
но я ловлюсь охотнее всего
на хриплый рык.
(…мой амок тёмный омут
души и тела жаркое родство
за каждым шагом –
пропасть для полёта
за каждое касание –
гореть
и льнуть к рукам
и биться как в тенётах
и мёдом течь…)
 
На уровне, где всё равно нулю,
спит в стылой глубине гадюка долга.

Растрёпанные волосы ловлю
в «ракушку».
Узел держит.

Но недолго.