Марина Матвеева

Бессильная встреча. И жарно, и стужно…

И Млечных путей разлетается рой…

Она была хищным цветком Кали-южным,

а он – из Двапары наивный герой.

У «лилии» этой – полсердца на свалке,

другой половине – куски выгрызать

у тех, кто умеет любить из-под палки,

под дулом – и только.  …Какие глаза!..

Увидела в фильме – и сразу за книгу:

а что это было? Ползи, партизан,

по строкам «писаний» к саднящему сдвигу:

плевать на идеи! … Какие глаза!..

Их боль – как твоя. О тебе и с тобою.

Уйти переносом из слова «шиза» 

на новую строчку – да к новому бою

за что-то живое… Какие глаза!..

Не варится кашка («за маму», «за папу»),

борщ переассолен – привет, паруса!

За жизнь поднебесью давая на лапу,

швырни её кошкам....  Какие глаза!..

Из комнаты выйдешь – ипритовый Бродский.

Умеешь на газ – проверяй тормоза.

…Свирепое мышкинство по-идиотски

всё тянет и тянет его за глаза,

сминая, ломая, почти удушая,

граня под себя – иступилась фреза…

Вселенная стонет: «Я слишком большая!

Я вся не вмещаюсь в Какие глаза!»

«Да что ты, Голахтего? Аль ушибилась?

Тебе я в натуре имею сказать:

не боги горшки обжигают – на милость

нельзя полагаться, имея глаза!»

Была она вечной, и главной, и нужной,

спасительной – встреча! Живая лоза!..

…Ну вот, дожевала в тоске Кали-южной

ошмётки Двапары – «Какие глаза» –

и что теперь делать? Других-то не будет…

Я из лесу вышел – был сильный вокзал.

Гляжу: поднимаются медленно люди

в небесные дебри, держась за глаза. 

***

Что ты мне сделал такого полезного, славный Ясон?

Вот я кую тебе строки железные, памяти сон.

Что ты мне сделал? Купил мне квартиру ли? Шубу надел?

Вот я дарю вам, плеснувшим потиры в Аидов предел…

Вот не Елена, но местные даны, данайцы… да ну…

Вырвать из плена не могут как данность родную жену.

Вот не Брунгильда, но местные свеи да норманны… но…

Титло и тильда. Для золотошвеи слепое кино.

Что ты мне сделал такого прекрасного, Один и Тор?

Боль головную хоть вылечишь ласкою, о Денэтор!

Спелым джедаем налившись на облаке – склюнет назгул.

Стаями, стаями… Йоханы Гоблины! Жизни прогул:

«воли» и «личности», целедобития, кучи бабла…

Ох, неприличности: тело из лития, не изо тла.

Вот что вы сладили, витязи-викинги старых планет:

лёткие, плавкие, сереброликие волосы мне…

«Будем отрэзать?»  – под разумом «выкая»... Выкрикнет «Ха!»

Эврика.

              Эври-Кая!

                                Эвридикая жизнь у стиха!

Не обязательно древнее прошлое. Можно сейчас.

Что ты мне сделал такого хорошего, нынешний час?

Как-то вот даже не падаю замертво, к жизни спиной.

Что ты мне сделал такого гекзаметром? Значит, не ной.

***

Никуда от кармы, Етит, не деться:

от души, от кризиса, от войны.

Люди переходят в режим младенца:

мне-дай-дай! – и писаются в штаны.

Хочется на море и петь акулам.

Хочется на дереве рыть канал.

Но, Етит, наставлены наши дула:

кто сейчас расплачется, – тем хана.

Понятийно мыслить или картинкой,

доглубинно познана суть вещей.

Мировые матерные инстинкты:

всех послать подале и покрепчей.

Потому что маленьким – так сурово....

Слабеньким так плохо – что всё сожрут.

По теченью Ганги бредёт корова.

Мама мыла Кришну, священный прут.

Вот, Етит, какая у нас харизма:

маленькие мамы глобальных ляль.

Сущее Победы, и декабризма,

и другого умного ля-ля-ля.

Материнство – миленькая задача:

внутренний десантник суёт цветы

в дула пушек – или совсем иначе:

расстреляет первым – не детствуй, ты!

Не страдай, не майся, не хлюпай, няшо,

не реви, не вешайся, не проси.

Сердце было наше. И попа – наша.

Это наше тело святой Руси.

                   В мире есть трое ненасытных:

                   смерть, пустыня и женское лоно.

                                Арабская философия

Кто Комугде не даёт, тот безданно сгинет.

Солнце белое моё, я твоя пустыня!

Паранджа мне не идет, куфия тем паче.

Принеси мне небосвод – расфасуем в пачки.

Их павэсым на вэрблюд – и по каравану.

Кошельки – пещерный люд: не берут нирваной.

Нет бы просто, как балет, сквозь пустыню клином…

Сколько надо было лет, чтоб её покинуть!

Сорок или сорок два – ох, ненасытима!

Сколько надо было вас для её интима!

Сколько смерти, рождества… И опять брюхата:

из ложесен – голова, а в зубах граната.

Сколько надо было спин, плёток, нефти, шёлка,

чтоб единственный один истину нашёл там –

да вскричал ей: «Гюльчатай, ой, закрой скорее!

Ты огромна, как Китай бедного еврея,

ты прекрасна, как глаза древних моавитян,

потому я только за, что конец не виден…».

Вот такие, брат, дела под аллахобогом.

Рядом скачет Абдулла на коне трехногом. 

Сердце увидело там, где не рождалось для взгляда.

Сердце учуяло то, чем заполняют провал.

Лёд звон-торосами встал – гонгом «Оннно-тебе-нннадо?»

Год по-весеннему тал. Только одна голова.

Только одна голова. Крыльев не хватит мамаше.

Только одна голова с выводком шустрых сердец.

Каждое хочет срывать клювиком шейки ромашек.

Каждое хочет сбивать тёплый песок в холодец.

Если б хоть знала она, как у которого имя,

чтобы сзывать и скликать, хоть иногда, иногда…

Тонкого коршуна знак. Небо им неисчертимо.

Поздно кого-то искать. Надо кого-то отдать.

Сердце, смотри на него. Ох, и красивая птица!..

Золотом льются глаза, перья иссиня-ножи.

Это не громоотвод, это увод из больницы

смертника. Кажется, за дверью взрывается жизнь.

Только за нею – поля выжжены, вырваны жилы…

Можно привольно летать, да, но всегда через них?

Сердце, смотри, утоляй жажду немыслимой силы

во избежание тех, кто не умеют одни,

если блаженная страсть  – нужен ей кто-то из тела

или хотя бы души. Если не гадко душить.

Сердце, смотри на него. Мама уже прилетела,

броситься хочет, как вопль, вся – на иссиня-ножи!

– Мама, уйди, не гори. Я хоть мало и пушисто,
но вырастаю – смотри! – прямо из глаз – из твоих.

Ты не меня подари хищнику с ликом лучистым,

ты не меня подари – нас, непременно, двоих.

…Только одна голова. Сердцы – они разбегутся.

Только одна голова. Ей, только ей принимать.

Каждое хочет слова… Каждое хочет вернуться…

…нет, не смотри на него! Он не выносит ума!