Юрий Берий

каждое утро голос твой вещий        

старый еврей с рюкзаком на плече    

старые вещи старые вещи

ах пятна чернильные на кумаче        

цветные обноски ценились особо        

красное платье вечерний наряд    

вновь покатать по двору колесо бы    

да только теперь уже это навряд        

медные в руку сыпал копейки        

профиль точёный в библейской красе

его уважали наши еврейки        

однако любили точильщика все        

не отпускают памяти клещи        

киевский август наш двор на заре        

что было то будет старые вещи            

старьёвщик тогда объяснил детворе

ПАМЯТИ ОКУДЖАВЫ

о этих строчек лебединый лёт    

в белесом небе города Петрова    

на музыку романса городского      

полвека мне забыться не даёт    

стихов неутолимая печаль         

ко лжи неумолимая брезгливость     

изысканность и та несуетливость       

которые записаны в скрижаль        

к Прекрасной Даме подлинная страсть

высоких слов счастливая изнанка       

и тихий голос школяра-подранка       

его над нами сладостная власть       

сходились у меня по выходным

и пели с ним под скудное застолье

а было это в оттепель в застой ли

мы жили Окуджавой им одним

подумать только скоро двадцать лет        

в Москве отпели нашего Булата        

мне и сейчас дышать мешает вата        

но слава Богу за тебя Поэт    

Минерва спит, не спит её сова…

А. Кушнер

Портрет совы художник рисовал,

Оттенки темени её вобрали очи,

И все секреты самой тёмной ночи

Сове открыли тайные слова.

Что было, есть и что могло бы быть,

Война, предательство, невинности утрата,

Кто раз узрел слепую ночь квадрата,

Портрет совы уже не мог забыть.

Вокруг неё бушует кутерьма,

Там той же жизни суть и грубая изнанка,

Есть белый гриб и есть его поганка,

Предмет искусства – угольная тьма!

Ах, ящерка, изящнейший зверёк!    

Киваю и беру под козырёк,        

А он мне чем-то салютует тоже,    

И это что-то на жабо похоже.        

Вздувается цветная кисея,        

Как-будто бы из капли киселя.    

И вот уже играем мы в гляделки:    

Две бусинки его и две мои тарелки.    

Ни страха, ни тревоги, только грусть,    

Казалось, он внушает мне: "Не трусь,    

Тебе не повезло, слепой глазастик,    

Избыток массы только солнце застит"…

Я отступил, почти что не дыша,    

И всё гадал, в чём держится душа?    

Инне

Мне не забыть Петровскую аллею,    

Зелёный театр и подпольный джаз.    

Я в первый раз от музыки шалею,    

Дышу свободой тоже в первый раз.    

Нам, сколько помню, скармливали силос    

Про то как вольно дышит человек,        

А здесь на звуки время раздробилось,    

Я слушаю, не подымая век.            

Вот лабухи, отпетые ребята,

Трубач, ударник и саксофонист,

И мы, толпа, безумием объята,

Хвала, хула и хулиганский свист.

Блатных мы вскоре тут угомонили.

Труба взвилась, как лошадь на дыбы,

На финише была кобыла в мыле,

Такая жизнь у джазовой трубы.

Дробь пролилась, и ринулся  ударник,    

Как в рукопашную и как на мяч вратарь.    

По виду – застарелый солнцедарник,

По духу – явный спорщик и бунтарь.    

Туш оборвался, в тишине возникли    

Неведомые звуки  "Summertime",    

Как-будто к древней тайне мы приникли,

Прекраснейшей из самых тайных тайн.

Моя давно истлела папироса.        

Казалось, что не верю чудесам,        

Был саксофон похож на знак вопроса,        

И я просил, о чём – не знаю сам.            

Они потом играли в ресторанах    

При тусклом свете воска да лучин…    

Ходил ударник годы в ветеранах,    

И грамоту посмертно получил.