Марина Чиркова

человек человеку — почерк, две горсти букв,
мятный зелен лист письмеца и красная в нём строка.
азиатский шёлк подмышек, иероглиф губ,
гладкий воск обмана, клинопись-не-вникай.

человек другому — имя на запах, след
языка по нежным ямкам, меж пальцев рук:
белый волк по брюхо в снег заметён, слеп,
и позёмка стирает тропы... в полях, вокруг...

человек человеку азбука, ноты, счёт,
голый провод, палёная шерсть, потом-поймёшь-ерунда;
чёрный лось заходит в реку, небо пьёт,
поднимает голову... капает розовая вода...

человек между прочих — прочерк, пустой пробел.
не прошепчешь другим, что боялся вслух для неё.
белый волк темно оборачивается к тебе.
чёрный лось забредает в облако и плывёт.

1
дай мне, дай мне сказать... ты же тоже из слов,
не из взятых назад — из коленных углов,
тёплой ямки пупка, паль-чи-ков-на-вос-ток,
за границу загара, ты тоже — песок:
против шерсти взъерошен, просвечен до косточки
предпоследней — колючей, непарной — не просто так:
позвоночный язык, и не спрячешься за
щёку... ближе сказать — это больше сказать...
 
2
молчи,
но пьяной ночью — пьяной, волчьей,
приснись мне зло, —
чтобы стекло толчёное
хрустело на зубах,
кормило солью
(скрипело ломаное) —
резкой, крупной, красной...
нечаянно?
нет — в пот ошпариваясь,
небритою декабрьской щетиной
по голым розовым бутонам,
морским песком меж коцанных коленных чашек —
сжимало нас до полного,
до щастья,
до кожуры, веснушки до единой —
твоё молчание...

...так и плывём над глубиной,
как щепки, белые на чёрный
ночной гудрон: уже без счёта, 
без тонкой кожуры, больной 
(черешно-шелковично-красной)
о том, насколько мы напрасны
с тобой...
не так: во снах, когда друг друга,
как из ручья, берём на руки,
на тяжесть бёдер, губ припой,
на слово - скрипкие качели
над лебедой -
«усни-поспи-приснись...» простой
язык. но здесь о языке ли?..

Ветер!.. На сто сторон – ветер…
Заметает пылью снежной, бережной 
лёд в глазницах вчерашних следов.
Темна зима, и кроме – ничего, ничего…
И только птица-синица
день-день
говорит тонко – будет весна, разбудит!
Глупая птица! Холод сдует тебя.
А она – день-день…
 
Вьётся ветер, жаром несёт песок, песок…
Красный бисер швыряет в глаза.
Широка пустыня, глубока до дна,
ни росинки пропащей – нигде, нигде.
Лишь какая-то птица 
пить-пить
повторяет – иди, вылупится родник!..
Глупая птица! Мираж, сон высосет тебя.
А она – пить-пить…
 
А с обратной стороны сна – дождь, дождь…
Сетью опутал, утопил цветы и цвета.
Вода, вода: никогда, никогда…
Но откуда-то сверху –
упрямая птица:
синь, синь!
Выплывет небо, вспорхнёт небо!
Глупая птица, мокрая серая птица…
А она – синь, синь…
 
Вода и ветер песком стирают твои следы.
Невозможные, уже почти невидимые следы.
Нет – никого – нет…
И только глупая безумная птица,
прыгая по веткам рёбер,
высвистывает – 
где-нибудь, когда-нибудь...
когда – ни – будь.

а солнце — сквозь смородиновый лес 
по тёмно-красным, розовым и белым
упругим бусинам прихваченным губами,
упрямым косточкам прикушенным легко...
 
(а там по краю: ива наизнанку 
за пыльной тучей вскинута вдогонку
и от беззвучных судорожных молний —
которые одни и гонят ветер
вперёд товарняков и вертолётов —
уже знобит, метёт озон безумья...
и бьётся телефон — живой пескарик,
и оборвав натянутую леску 
без плеска — в тишину, во тьму как в омут,
в расколотое зеркало как в сушь... 
о нём, о немоте... в огне, во гневе...)
 
...утренним родинкам примятых летних ягод...
нет, мы другая половина неба,
где край листа двуручною пилою,
зелёным леденцом и двуязычным
блужданьем на просвет, на шёпот: слышишь,
садовник знает для чего привито,
а веткам незачем, им только дрогнуть
и прижиматься мокрым срезом к срезу,
и прирастать вживую, обнимая...
плести смородиновый лес... прилипших мошек,
мышей летучих с тонкими резцами,
грызущих нежный сахар полнолунья
и распускающих одежду у влюблённых
до нитки, до последнего, до «кто ты?»