Павел Шаров

Кэптэн Блад и твоя «Арабелла» –

сон из детства. Душа оробела

и прикована цепью к ядру.

Но полощется флаг на ветру,

парусов развернулась громада.

Левым галсом проходит армада

кораблей – склянки бьют, склянки бьют.

А ты думаешь, сколько минут

сон волшебный продлится? Под утро

затрезвонит будильник, и пудра

париков превратится в снежок.

И ты слезешь с кровати – шажок

за шажком – и отправишься в офис.

Вот и жизни кончается пропись –

от звонка до звонка… Кэптэн Блад,

был ты в детстве кумир мой и брат,

левым бортом встает твое судно –

общий залп! Что дремало подспудно,

закипает в груди: как же так?!

Но не рында – секунды «тик-так».

Пусть пробоина в сердце, шпангоут

лопнул с треском, но – show must go on.

* * *       

Память – это она

спать не даёт ночами.

Так и сижу в печали,

пялясь в проём окна.

В шутку или всерьёз

я свою жизнь уже прожил.

Знает об этом прожелть

двух заоконных берёз –

ветками в темноте

шарят по стёклам слепо.

В комнате сумрак склепа.

Где они, годы те,

когда душа по ночам

жила на улице Лунной,

наивной была и юной,

а неба бездонный чан

звёздами был набит –

зодиакальной сельдью.

Сетью – зовётся смертью –

с орбит их сорвал Арбитр.

Что же? Спальный район.

Старуха-пятиэтажка

кряхтит и вздыхает тяжко,

и ни гугу телефон.

Может быть, это сон?

Жизнь не меня запинала

в этот отсек пенала?

Может быть, я не он –

не тот, который пером

водит, дурак, по бумаге,

веря, что эти знаки

не вырубить топором?

Я выхожу на балкон –

руки пожать берёзам. 

Я задаюсь вопросом –

кто я, если не он?!

Но тишина в ответ.

То ли виновна осень,

то ли меня просто нет –

нет и не было вовсе.

Бессонный вакуум ночей.

И ты ничья, и я ничей,

а между нами километры.

И лишь две тени при луне

зовут: «Ко мне, мой друг, ко мне!»,

да бесятся ночные ветры.

Седеет смоляная шерсть –

редеет сумрак ровно в шесть,

и солнце с заспанною миной

перелезает горизонт.

Луч, проникая, точно зонд,

в мозги, их подрывает миной.

Неужто всё, что было, – зря?!

В окне – банальная заря.

Моргает лампочка в прихожей,

и день, затеяв шум и гам,

бьёт по глазам и по мозгам,

ложась на сердце чёрной ношей.

Апрель. Страдает белизна.

А чувства, что несёт весна,

суть неродившиеся дети.

И в свете солнечных лучей

и ты ничья, и я ничей,

а может, нас и нет на свете.

* * *

Если я настоящий, то всё ж не индеец.

Я не ведаю, сколько мне лун, а высчитывать – лень.

Но пока я живу – я надеюсь

и с утра говорю «добрый день».

Где здесь логика? Выйду на улицу, гляну – составлю депешу:

день недобрый, но ради него этот гимн.

Перед коброй аптечной опешу –

где достать ностальгин?

Сколько лун, сколько лет, сколько зим, сколько вёсен –

не считаю, одно лишь приходит на ум,

что всю жизнь я плутал меж трех сосен,

окликая «ау!»

Но в ответ не дождался ни звука. В индейцев

мы играли в «Лесном», когда были детьми.

Жить – живи, а надеяться – нет, не надейся.

Ты последний, пойми.

* * *

Жизнь как больничная палата,

где мучиться уже нет сил.

Я видел ангела-медбрата,

тот с глазу на глаз огласил

мне мой диагноз: «Дух твой стынет,

в неверии ты уличён,

предела нет твоей гордыне».

А я ему в ответ: «Ты чё,

лохом меня считаешь, что ли?!»

Но ангела простыл и след.

Душа вся скорчилась от боли,

и стал постыл ей белый свет.

«Я» и «не-я» – больное эго –

ведут бесплодную борьбу.

А мне найти бы человека –

стучу, как в дверь, себе по лбу.