Дмитрий Растаев

- Давайте придумаем нового Бога!
- Ах, нового Бога? Давайте, давайте...

Он будет небрит и упрям как тренога -
в проштопанном солью столетнем халате
Бог выйдет к огню, сигаретку раскурит
и выжженым пальцем укажет на солнце.
«Веди!» - завопит человеческий улей
и станет жирнее на тридцать червонцев.
А это так просто: уластит, заманит,
и льдом поцелуя откинет на цепи:
не жди ни Голгоф,
                  ни садов Гефсимани -
лишь лес, 
лишь огонь да хронический пепел...

Бог будет распят на обычной березе,
у тысячи родин до срока отобран,
на самом зверином славянском морозе
стеклом затрепещут священные ребра.
Но что ему, Богу?
                                Он трогал руками
спирали галактик и грозди молекул...
К полуночи будет он снят лесниками
и пущен дымком в черномазое эхо.

- А что будет с нами!
- А что будет с нами?

Нам нужен был Бог, а не чокнутый Йорик.
Мы живо отыщем за пазухой знамя
и хлынем на площадь ликующим морем.
И в этом рывке - наше высшее право,
мы чтим аксиомы науки старинной:
огнём и мечом добывается слава,
и только бессмертие - кровью невинной.

День придёт и наотмашь ударит по каждой щеке,
а прощаясь, не булку оставит, но дырку в руке.

Он и завтра вернётся чесать об тебя кулаки,
но в газетах крикливых о том не черкнут ни строки.

И никто не подует на угли твоих синяков -
а кому тут охота быть против больших кулаков?

И никто не согреет бодрящего чая глоток -
лишь росток у дороги навстречу протянет листок.

Эй, дружок-подорожник, откуда в тебе этот свет,
что и псам, и пророкам - которую тысячу лет -

ты даёшь исцеленье, себе не стяжав ничего?
Только крови веленье - и ты исполнитель его.

Научи меня тоже ни страха не знать, ни обид,
и тянуться к любому, кто сломан, изорван, разбит,

и даруя себя, и врачуя нехитрым теплом,
длиться здесь и теперь, ни о чём не жалея потом.

Расскажи, подорожник, мертвящую слякоть дорог
как во мраке своём переплавить в живительный сок?

Чем усилиться, чтобы в тоске не сгорев на корню,
улыбаться светло даже самому чёрному дню?

Разреши мне любить тебя просто -
без кастрюль, утюгов и подушек -
так в лесах колоссальные сосны
         держат небо штыками верхушек,
                     так вода в ручейке говорливом
                              гладит камни, песок и осоки...

Словно в детстве, большом и счастливом,
игнорируя грани и сроки,
разреши мне любить тебя глупо -
без надежды,
без веры,
без смысла - 
          так стрела, вырываясь из лука,
                   бьёт искусно в победные числа,
                          так светила в галактиках дальних
                                    языками сканируют бездну...

Разреши мне любить тебя тайно -
даже если я сгину, исчезну
в самый адовый,
   самый заклятый
               судный день,
где беда и облава,
разреши мне любить тебя свято.
Не имея на большее права,
задыхаясь во мраке колючем,
просто верить: ты есть ещё где-то,
                мой единственный солнечный лучик,
                        мой последний глоточек рассвета...

«Я трамвайная вишенка страшной поры,
и не знаю - зачем я живу...»
Осип Мандельштам


Нам опять не уйти от великой муры,
не надуть повелителя блох.
- Я трамвайная вишенка страшной поры?
- Нет, троллейбусный чертополох.

Погоди, не диктуй телефонной трубе
номера мертвецов в тишине -
мы с тобой не поедем на А и на Б,
нам на Ы благодатно вполне.

Вороватый ли дом, виноватый ли Крым,
из Воронежа ль целится нож,
иль по улицам Киева-Вия как дым
бродит то, что уже не вернёшь,

выпрямительный вздох не для наших трахей,
ведь не то, что квартира - страна
как бумага тиха и мелка как лакей.
Мы не чуем её ни хрена.

Говоря - говори, а подумал - молчи,
шевеля кандалами тревог:
не идущий осилит дорогу в ночи,
а бегущий от всяких дорог.

Разговорца, словца, колокольца не в цок
здесь хватает для грая вины,
чтобы вздрогнуть, и дрогнуть, и дать со всех ног
грешной тяги из этой страны.

Но сколь эта страна ни грозила бы нам,
не дай Бог нам увидеть в грозу,
как несёт Саломея её к паханам
в окровавленном грязном тазу.

Если грянет и впрямь лихорадие гроз,
сняв с аорты обид тетиву,
мы вернёмся в свой город, знакомый до слёз,
и умрём за него наяву.

Нет, не спрятаться нам от муры, от юлы,
круговерти грязцы и вранья...
Но затем и даны мирозданью щеглы,
чтобы думать как ты и как я.

«...и дышат адом коридоры психиатрических гробниц...»


Что ты, любимая?
Брось,
не скучай -
скуке ни слова, ни жеста.
Скоро заварится ёлочный чай,
праздник уже у подъезда.

Мы наловчимся и включим огни
образом определённым,
и забывать будем чёрные дни,
и заливать их зелёным.

Тридцать какое у нас декабря?
То-то же, мой человечек!
Ты посмотри, как чудесно горят
обыкновенные свечи...

Только не надо,
прошу тебя,
                     нет,
не говори, что и прежде
множили свечи обманчивый свет
в предновогодней надежде.

Стрелки на стыке уже, к январю
дело идёт понемножку.
Дай мне ладошку - тебе подарю
я шоколадную кошку.

Хочешь вина?
Я вина нацежу,
выжму жемчужные соты,
сказку любую тебе расскажу...
Что ты, любимая,
что ты?

Бросишься на пол - и слёзы, и жар...
Тише, малыш, никогда ты
больше не канешь в липучий кошмар
желтоугольной палаты.

Я не верну тебя лживым врачам,
пьяным не сдам санитарам.
Варится,
                 варится 
                                ёлочный чай,
праздник удар за ударом…

Пусть в голове твоей воет палач,
пусть она гложется глодом -
всё перельётся,
не бойся,
                   не плачь...

С новым, игла моя, годом!