Екатерина Канайкина

Я видела, как главное шоссе

толкает пробки, замедляя время.

Как домик из цветных карандашей

переживает смену поколений

за тот февраль, который виноват.

Где окна выставляя, как мишени,

горели лампы в сотни киловатт,

но не спасали. Вечер на колени

набрасывал то платье, то ладонь,

еще не веря, что теперь напрасны

и эта затянувшаяся боль,

и детская иконка под матрасом.

И сколько бы

не падал свежий снег,

пока февраль дожевывает зиму,

я тороплюсь преодолеть парсек

от звезд

до разноцветных первых примул.

По весне открываются окна чуть-чуть или настежь,

Выпуская сюжеты квартирных историй наружу.

Сквозь москитные сетки ритмично ругается Настя,

Защищая свой мир от всегда раздраженного мужа.

Огрызается Федя на вечный бубнеж бабы Мани,

Не справляясь с бушующим юным весенним гормоном.

Ведь Тамара с Петром, что снимают квартиру под нами,

Веселят и смущают вечерним и утренним стоном.

Слева Ирка пытается жить по режиму младенца,

Разрываясь порой у окна в одиноких рыданьях.

Справа ванна напротив окна, и в одном полотенце

Бродит в поисках счастья самец в перманентных свиданьях.

Рассекречены коды историй живущих в квартире,

Где у каждого свой Дон Жуан и своя Мона Лиза.

Где раскрытые окна в прямом сообщают эфире,

Миллионы историй, летящих над каждым карнизом.

Никто не плачет.

Девочка в халате

не плачет.

Ей достался чудо-мальчик,

который не умеет говорить

и думает, что сок растет в столовой.

И мамы нет. И нет такого слова.

Она смеется. За руку берет.

Потом смеется. На руки берет.

Потом берет и не уходит вовсе.

И за окном кромсает листья осень

на полотенце стираных дорог.

Весна чудит. Но Маленькое Лето

сегодня строит домики из лего,

а завтра в магазине купит сок.

Никто не плачет.

Девочка в халате

смеется.

Молча курит по ночам.

Там маленькие туфельки в прихожей,

усталость и озноб, и страх по коже.

И тихое такое «не отдам».

Я ничего не стану говорить.

Всего лишь осень — шаг, всего лишь осень

в промокшем парке — шаг

промокший

«кто здесь?» Я

ничего не стану говорить

... только хотелось мне бы

двери открыть неслышно

выйти под виноватый

серый ребристый дождь

если смотреть на небо

долго

живые листья

будут желтеть и падать

тихо

пока ты ждешь...

вот под ними земля и скроется стыло, хмуро

я читаю стихи чужие и пью вино

если долго смотреть на небо

от белокурых

сизых

облачных стай

останется только ночь

Всего лишь осень — шаг

я ничего не…

Бережет «за так», но сродни обычному крепостному,

копит каждый день за пазухой теплую дань истомы.

И боясь не дать сполна или выглядеть, как обуза,

набивает истомой пузо.

Лето сгинет в резной конструкции из стихов и боли,

в круглых мякишах, что носило эхо в своем подоле:

проходные склоны, сквозные стоны, разбитый панцирь,

надувное небо,

кисель слезливых радиостанций.

Мой усталый мачо кавычки любит и апельсины,

не выносит солнца. Небо, забывшись, рисует синим,

оставляет домыслам три пути и сто сотен версий.

Там, где солнца слепок печет боками сухих инверсий

и песок, и пустую пристань,

там, не считаясь со всем, проходит

и река,

и на нее поставленный пароходик.