Геннадий Акимов

А вчера в лесу были совсем другие деревья,
хорошо это помню, я их ещё жалел —
похожие на усталое, измотанное кочевье,
тяжело застывшее воинство грузных тел.

Наверное, лес подменили? — сегодня стволы незнакомы,
свежие, бодрые, как будто освободились из пут;
у них мускулистые корни, у них ажурные кроны,
вот-вот запрыгают или же побегут.

А опустишь взгляд — там и сям любопытствующие головки,
желтые, голубые, пестрые — выглядывают из трав,
кажется, в слое почвы таятся подземные лодки,
перископы цветастые приподняв.

Муравьи все в трудах. Сороки стрекочут самозабвенно.
Кувыркаются бесенята, так что дрожит земля.
В воздухе носятся замечательные перемены,
cкоро, скоро проклюнутся первые дембеля.

Если дух в упадке и голос квёл — 
приходи к сосне, чей раздвоен ствол,
где тропа ведовством заклята.
Там змеится тускло речной изгиб
и плывут огни красноперых рыб
в темно-синей воде заката.

Береги тишину, стереги росу,
схоронись волчонком в глухом лесу,
ты почуешь: неслышным шагом
подступает срок потаенных строк — 
не спугни его, не спеши, сынок — 
и мотив налетает шквалом.

Зашумят верхушки, гроза взревёт,
деревянный идол откроет рот,
и гортань расщепится в стоне.
Помни: бог созвучий жестокосерд — 
изогнется небо, щербатый серп
полоснет по твоей ладони,

заструится песнь  —  солона, сладка...
А когда из чащи звезда цветка
позовёт, просияв крылато — 
улетай скорей, не иди пешком
там, где ночь с бездонным стоит мешком,
из которого нет возврата.

Я вступаю в возраст скверных предчувствий,
верных предвидений, отсеянной чепухи;
то, что было потоком, становится тихим устьем,
расползается вширь, 
лениво дробится на ручейки.

Время писать покаянки оставленным жёнам:
бес, мол, попутал, вселился в ребро (а на деле — в пах!).
Отражать облака. Быть самому отражённым
в этих всепоглощающих облаках.

"Сынку, подай воды. Нет, лучше крепкого чаю.
Да ну его, чай, принеси мне вина стакан."

Русло мелеет, мельчает, а я по капле впадаю
во что-то большое, солёное, древнее...
Видимо, в океан.

Я имя позабыл и место не запомнил,
там хрупкая трава, тарковская вода,
и кашель, и романс притих, недоисполнен,
подсолнухи, перрон, глухая слобода.

Электропоезд пьян, страна слегка устала,
раздумья тяготят, коль совесть нечиста,
в вагончик с двух сторон внедряются каталы,
а дальше лязг колес и рельсы вдоль моста,

а дальше ни страны, ни денег. Поезд прибыл.
На ужин — протокол и вялая ботва.
Проматывая вдрызг неправедную прибыль,
гуляет по ларькам отвязная братва.

В какую из эпох случилось это лето,
кто ставил в паспорт штамп, куда пропал билет?
Козырный туз побил и выбросил валета,
в уплату отобрав цветущих двадцать лет.

И нужно ль протирать слезящиеся линзы
/там резкий свет в глаза, там окрик, будто плеть/,
чтоб вспомнить имя той, проигранной, отчизны,
где не было дано ни жить, ни умереть?

На поверхность выходят подземные короли
через мглистую трещину в чреве земли,
остывающий воздух утаптывают сапогами,
королевства их — черный лед и камень.

Так кончается последняя мировая война,
трещина поглощает, дымясь, технику и пехоту,
все несметные полчища достигают земного дна
и становятся кремнием, грязную сделав работу.

В безвоздушном календаре дни не имеют числа,
ледяные часы лишены кровеносных стрелок.
Наступает и наш черед. Никого любовь не спасла.
Все равно — поцелуй меня напоследок.