Евгений Лабецкий

Довольно, милый друг, сердиться на меня!

Столь радостно порой, не внемля порицаньям,

отбросить все дела, стать маятником дня —

и замереть в блаженном созерцании…

По глади водяной, не тронутой волной,

пернатый господин поплыл к царевне Леде —

её заворожил он дивной белизной

и не спешит, уверенный в победе.

Так мерно дышит бык, минуя пенный вал.

Так взглядом хитрый змей чарует-истязает.

В игре метаморфоз, космических зеркал,

где каждый образ в бездне исчезает…

От мелкого дождя укрывшись под зонтом,

беспечным рыбаком встречаю луч восхода.

Трепещет на крючке серебряный фантом,

и мир вокруг изменчив, как погода…

Повесть

последнего искупленья

и украшенье бездны белыми куполами.

Парашютисты…

Взмахи усталых крыльев,

несущих слепую птицу

по траектории смерти.

Звоны,

танцующие мерцанья.

Ныне ты призван

к ответу

светлым судом Содома.

Парашютисты…

Как рукоятку шпаги,

дар пустоты сжимают

окоченевшие пальцы.

Трупы,

заиндевелые куклы,

подвешенные за шеи

к реющим полусферам.

Парашютисты…

Крупные хлопья снега —

те, которые тают,

не прикоснувшись к тверди.

Молчанье божества подобно оригами.

Для избранных своих безликою судьбой

отведены места в условном балагане,

где развлекают люд канатною ходьбой —

над чёрной пропастью движеньем равновесным.

Мы спрячемся в толпе, случайные никто.

Не волей циркачей, но циркулем небесным

начертан в пустоте был купол шапито.

Ах, линия бедра и маленькие крылья,

заметные едва под шёлковым трико.

Пока не стал мираж серебряною пылью,

смотри: она идёт, уверенно, легко —

тугой диаметр ступнёй не прогибает.

Она хранит любовь, одушевляет свет.

Условный балаган — для тех, кто понимает:

воистину равно, сорвётся или нет.

— Так вот же ты, Гильём! А я тебя ждала —

о радостях забыв, как дева-кармелитка.

За вышивку бралась, но полотно рвала,

запутывала шёлковую нитку.

Садилась у окна, и взгляд тебя искал —

движение вдали ещё неясной точки

томительно следил… А ты всё время спал —

здесь, в погребе, тайком, за винной бочкой…

Шли годы — в никуда, лишённые примет.

Лишь изредка гостям я открывала двери —

с вопросом о тебе. Но не́ дали ответ

паломники, купцы и менестрели.

Гадалка, промолчав, качала головой,

когда её свеча над рунами дрожала.

Манил тенистый пруд развеять образ твой,

покой сулило лезвие кинжала.

Проваливаясь в хлябь мучительного сна,

я обращалась вдруг небесной голубицей —

летела в земли те, где мор или война,

и мертвецам заглядывала в лица.

Но не было тебя ни в погребальных рвах,

ни в яме, где чумных сжигали без обряда.

Как карточный паяц у плута в рукавах,

судьбою ты до срока был запрятан.

Ни в омуте речном, ни в гроте между скал…

Из темноты угла он хрипло отозвался:

— Матильда, видит Бог, я сам себя искал

все триста лет… и вот где оказался…

Мерцает над шато холодная луна,

по комнатам мистраль гуляет оголтело.

— Так вот же ты, Гильём, — а я тебя ждала!

Садилась у окна и вдаль глядела.

Кажется, есть — кажется, нет.

Шёпоты флейты, браслет-амулет.

В небе над пагодой звон журавля.

Кажется, он — кажется, я.

Кажется, бег — кажется, круг.

Рис в карамели и слёзы подруг.

В моря пучине вьётся дракон.

Кажется, ты — кажется, он.

Кажется, бог — кажется, маг.

Воланд со стопкой горящих бумаг.

Прадед с улыбкой на тёплых губах.

Кажется, мир — кажется, прах.

Тем, кто идёт из Китая в Тибет,

древние горы подскажут ответ:

кажется, есть — кажется, нет.