Виктория Левина

Я спрошу у судьбы: что ещё приготовила мне,
чем ещё угостишь, что ещё предстоит мне отведать?
Может, счастья ещё? Или вдруг в бесконечной войне -
горький привкус потерь за желание зваться победой?

За желанье любить вдруг оплаты потребуешь в срок?
Ну, за это, положим, с тобою мы полностью квиты...
За небес глубину и за сладкий свободы глоток
вдруг предъявишь счета и вздохнёшь, что иссякли кредиты?

Дорогая моя! Поступай, как удобно тебе, -
голубиной души моей почерк уже не испортить.
За троих отстрадала, и жизнь проживала - в борьбе!
Ну какое коленце, какой ещё выкинешь фортель?

В Испании знойной, в Испании пьяной 
под ритмы ласкающих волн Барселоны 
звучала гитара, под маечкой рваной 
светилось безгрешное тело мадонны...

Как ярок фламенко в Испании страстной! – 
насуплены бровки и профиль неброский, - 
а гордая поступь и плат её красный 
расскажут о жаре любви каталонской!

Там пела струна и взрывались запястья, 
там крик вырывался как клекот орлиный, 
там он и она - два невольника счастья – 
кружили по сцене в порыве едином...

А их обступали и горы и люди, 
маячил вдали Сальвадор неуёмный, 
и яхт белоснежность на бризовом блюде, 
и привкус сангрии в дыхании томном...

Я всё прижималась к родному предплечью 
и сдерживать пламень в груди не пыталась, - 
испанская сага любви человечьей 
в крови моей красным вином разливалась!

Я Бродского читаю. День во мне 
перемешался с ночью. Руки стынут...
И с жадностью вселенскою придвинут 
чай обжигающий к губам. Как на огне,

как на поленьях адовых, душа, 
читая строки, ёжится и стонет, 
а взгляд - каким-то зреньем посторонним 
с листа вбирает буквы, не спеша.

Чем так пленит  и ранит монолог, 
такой огромный и такой негромкий? 
Я слышу, как струится голос ломкий, 
и - мозг взрывает непевучий слог! 

Читаю Бродского. Весь день, всю ночь, всю жизнь, 
читаю, упиваясь словом каждым...
Войдя строкою в жизнь мою однажды,   
до выхода в финале - удержись!

Не мантрой, не молитвой, а судьбой, 
на вымученных родственных дорогах, 
да поцелуем в темечко от бога 
мечтаю оцерквлённой быть тобой...

Благославляю мысленно твой след,
и мессианским именем болею! 
Читаю Бродского. Вот всё, что я имею 
сквозь призму стран и строчек, зим и лет.

В напомаженной Вене, кружевами кипящей,
близко знавшей Сальери и ванилью пропахшей,

в мезонине под крышей, где сквозняк душу губит,
жил в века уходивший и болезненный Шуберт.

Опрометчивым жестом опрокинут подсвечник...
Словно лебеди чёрные на луга бесконечные,

опускаются ноты непрерывною стаею
на листы, с разграфлёнными нотными станами.

Этот истовый гений, этот Франц неуёмный,
Лебединую песню пел под крышею съёмной!

Сквозняками простуженный, очарованный намертво,
он рукою натруженной  выводил Серенаду...

Пел фагот и валторна в мезонине под крышею,
звуки медного горна в этой музыке слышались!

Там стенали и плакали Горный Царь и Красавица -
до утра свечи капали, пока воск не оплавится...

Там, в обители съёмной, вне богатства, вне времени,
бился пульс неуёмный несчастливого гения!

               после скрипичного концерта Вивальди 
               в стенах Армянской церкви в Яффо

Я задыхаюсь! Музыка Вивальди 
проникла в стены храма. Скрипачами 
взлелеянные звуки - служат морю, 
что за окошками колышется лениво... 
Я пробиралась к вам, гармоний ради, 
обычным жарким днём. А на причале 
стояли рыбаки. И, ветру вторя, 
колокола звонили в церкви у обрыва.

Нас собрала здесь доля иль случайность, - 
две сотни обезличенных и сирых, 
в сравненьи с музыкой, в такую мощь и святость 
нас вовлекающей, что арки заструились 
и задрожали! Нераскрытость тайны 
Антонио Вивальди. Блеск и сила 
старинных скрипок. И шероховатость 
плит под ногами - воедино слились.

Служенью музыке, как Яффо - морю служит, 
век обучались музыканты в чёрном. 
Помеченные грифом, станом нотным, 
они уходят с зачехлёнными смычками, 
оставив тень Вивальди... Долго кружит 
его концерт, в часовню заточённый... 
Наружу - к морю! Тель-авивский потный 
субботний вечер разливается над нами!