Юлия Шокол

у мамы внутри поселилась большая птица, 
чтоб выклевать маму по зернышкам, по крупицам.
ей мама - кормушка.
я плакала, пощади же! 
ведь зерна в груди моей и вкусней, и ближе.

к весне мама стала, как стебель бамбука, полой, 
ходила, уже не касаясь ни стен, ни пола.
на каждое наше "люблю" отвечало эхо,
а после собрало вещи да и уехало. 

а к лету... давайте не будем сейчас о лете.
к груди прижималась - и слышала птичий клекот.
щекой ощущала, как воздух проходит мимо,
так необратимо, о боже, необратимо!

когда на кровати стал виден лишь контур тела,
бог камерой щелкнул - 
и птичка 
к нему 
взлетела.

смотришь в небо и видишь - небо.
небо смотрит - и не вздохнуть, 
будто старец бросает невод 
в неизведанную глубь.

ничего нет непоправимей, 
чем свобода, и вот уже 
я твоё называю имя, 
как одну из своих вещей,

как бездушное, неживое.
я сама только эхо от
тишины, что идёт за воем,
если кто-нибудь вдруг умрет.

вот живешь себе, вертикален,
умещаясь в горизонталь.
небо-небо, я камень-камень.
не жалей меня.
просто жаль.

сидишь, вконец отишиневший
и немоты оглохший от, 
и гоголевскую шинель шьёшь, 
и крестишь рот
метели - медленной, унылой, 
тягучей, как зубная боль.
а мама рамы все помыла,
рисуй - изволь.
джон донн, ты был неправ, однако, 
звон колокольный сбился с ног.
что материк, что остров - одинаково
ты одинок.
 

говорение и горение,
выгорание, чернота.
если б знала финал каренина,
то не стала б себя читать.

все же краткое содержание
помещается между цифр.
не пиши про меня, пожалуйста,
и не вкладывай ни души.

то ли спойлеры кто рассыпал тут,
то ли маслице разлилось.
что за слово теперь горит во рту,
произносится, -ется, -ось...

подуй на время как на ранку
а вдруг возьмёт и заживет? 
стоишь под солнцем наизнанку 
живешь в себе наоборот 

зачем-то здесь произрастаешь
воображаешь облака
то молодой то снова старый
и все ж бессмысленный пока

соленым воздухом напоен
ты тишину берёшь на понт
эвксинский
скажут 
бог с тобою
а после смотрят
правда - бог