Юлия Долгановских

— Что за дела? — услышь меня, Господи! — Что за дела?
Каждый охотник желает знать — и я вместе с ним,
где кончился цвет — лишь море черно, лишь сажа бела?
Откуда их столько — крылатых, а сверху нимб?

То вверх удаляются, то приближаются вниз —
вектор пути начинается с точки, в которой лежишь.
Глаза б не смотрели, но смотришь на женский истошный визг,
а эти, все в белом, не видят — ступени, коляска, малыш!

Плывут и плывут потоки белых — целая рать! —
лестница тянется следом — туда-сюда,
скачет коляска по лестнице — им бы сдержать,
секунда-другая — ступени, удар, беда!

Я открываю рот, я пытаюсь кричать,
воздух — горяч! — обжигает мою гортань,
в мареве дымном тает несчастная мать —
ракурс меняется  — вновь белоснежная ткань

по ветру плещется — и тишина, тишина —
где же тут кнопка, чтоб в уши ворвался звук?!
— Яков, — шепчет мне белый, — коляска катится на
небо, а вовсе не вниз — человече, ты близорук!

Только представь, он родился — и сразу в рай,
будет весь в белом, с крыльями, сверху нимб,
хочешь — ешь яблоки, хочешь — летай да играй,
не бойся, ему не больно, ведь я вместе с ним!..

/Здесь грубая склейка, здесь не хватает плёнки —
истлела, сгорела, осела в чиновном кармане —
не угадать — и не надо! — чей замысел тонкий
кадр за кадром погиб в черноморском тумане?/

...Сколь воду ни лей, но последняя капля — предтеча:
грохнула пушка на бутафорском линкоре.
Просыпается Яков, расправляет затёкшие плечи
и держит чёртову лестницу параллельно морю.

В час недобрый, когда с головой накрывает упадок сил,
с недостижимой для взгляда кроны дерева Иггдрасиль
срывается птица, царапает воздух, садится тебе на плечо —
и начинает петь.

Если птичий язык распознал как родной — ты, увы, обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
Молчать, даже если тянулся к небу, но пальцы попали в гниль
и на спину обрушилась плеть.

Птица, клюв наклонив, пропоёт, что Земля — это ком,
ком налипшей земли на корнях, что укрыты песком,
ствол томится в волнах, что дают свою зелень листве —
в ней покоится шар золотой.

В этом мироустройстве таится печальный ответ —
то, что мы испокон принимали за солнечный свет,
есть лишь сон, ибо тьма поутру распускается хищным цветком,
обволакивая слепотой.

Видят люди во сне, что летят над Землёй высоко,
что идти и бежать, и дышать — широко и легко,
дети видят во сне, что по дереву лезут вверх
и сидят на тяжёлых ветвях.

Рыбы спят — видят сны, как выпрыгивают из рек
и скользят в облаках, где идёт и бежит человек,
человек забирает руками, плывёт на восток,
обжигаясь о шар второпях.

Мрак дневной убивает живое — и множится гниль.
Каждый погибший становится семенем Иггдрасиль.
Вырастают деревья. Шатаясь, к плечу плечо,
из корней выплетают сеть.

Мой язык распознал как родной? Знай, что ты обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
...Открывается дверь, за которой раскинулся лес Иггдрасиль.
Ты начинаешь петь.

______________

Иггдрасиль - мифическое Мировое Дерево, пронизывающее Вселенную.

Откуда бы ни плакать житие,
позволь, судьба, не прекратить деяний.
Душа слаба — невидимый боец
с неведомым — лишь немота спадёт,
все тяготы ментальных расстояний
разделит с нею плоть. Искариот

в тебе поднимет голову, Фома ли —
стоишь на берегу и ждёшь Петра,
но солнце высоко, вода зеркалит
твердеющие облака —  иди,
удержит море завтра и вчера,
сегодня сможешь сам. Ушли дожди,

Содом чадит и угли горячи.
На точке с запятой глотаешь фразу.
Бог сохраняет всё — стучи, стучи,
увидев эту надпись у ворот:
за ними лес встаёт — воскресший Лазарь —
и путает побеги, словно Лот.

Мой маленький поэт, где ты, где ты?
Молчат слова, из рук текут кресты.
Мир поместился в чреве воробья —
чирик-чирик —  он тесен для меня.

Мой маленький поэт, зачем, зачем
лететь, не исповедуя фонем,
клюв наполняя кубиками льда,
в которых дремлет мёртвая вода?

Мой маленький поэт, не плачь, не плачь.
Тебя не тронет сумрачный палач —
он из пространства вырежет меня
и спать положит. Хрусталём звеня,

цепей кручёных слыша перезвон,
ты в воробья войдёшь, я выйду вон.

Настанет час — все мыши сердца моего
на выход ринутся, закупорив аорту.
Вдруг промелькнёт перед глазами полустёртый
пейзаж, в котором божество ли, ведовство
явило мне обвал надёжных прежде стен —
глубокий дол, 
гора, кряхтя, встаёт с колен,
земля дрожит, гора рычит, гора ревёт
и по спине её ручьём стекает пот.

Семян горчичных в животе горы не счесть,
ростки минута за минутой ранят кожу
и в мир выходят, чтобы души растревожить
доступной близостью чудес — благая весть,
что твой сорняк, легка, летуча, широка
и так ярка, что приносящая рука
в густой тени скрывает истинную масть —
не опереться, не прижаться, не упасть.

Палат родильных не придумано для гор — 
гора не плачет, пусть излившаяся магма
ей жжёт ступни, и проступает пентаграмма
горящим контуром сквозь дьявольский узор.
Рассвет на части режет громовержный писк — 
гора рождает мышь. Бледнеет лунный диск,
в новорождённом усомнившись естестве —
грядёт жара, взмывает ввысь благая весть,

и, ослеплённое бурлящим торжеством,
ярится солнце между падающих стен.
Гора, прошу тебя, не преклоняй колен,
иди за мной!
Но невозможность рвёт аорту —
и по ладони Бога, к свету распростёртой,
исходят мыши. 
Мыши сердца моего.