Марина Намис

Февраль лохмат и вьюжливо лукав,
растащит божий свет на облака,
и станет мягок плёс и лес белёс.
Голубизна на пальчиках берёз
очнётся,
день дыханью отворив.
И сонный март капелью во дворы
вдруг упадёт
текуч, ясноречив.
За криком крик проклюнутся грачи,
и ты придешь, оттаявший едва,
и будешь называть и согревать

по именам, забывшимся в зиме,
сквозь явь и навь отыскивая слово,
вмещающее нас и снег, и смех,
на выдохе звенящее ручьёво,
и посреди слепых, глухонемых
за талой тишиной,
скользящей с веток,
за ветром вслед
заговорим и мы,
стихами домолчавшие до света

У августа даров - не перечесть:
В нём дни-волхвы распахивают недра,
Звезда в набат вызванивает весть
И миррою умащивает щедро,
Ночь ладаном окуривает впрок,
Янтарною мелодией согрето
Полдневие, и где-то между строк
Быть яблоку предписано заветом.


Быть яблоку. А значит: кожуре
Держать нажим бунтующего сока.
За кроною-менорой догорев,
Затеплиться свечою одинокой.

Быть яблоку, а значит: быть греху,
И в ожиданье праведного гнева
К изгнанию покорно потекут
Шаги... Нагая вздрагивает Ева.

Быть яблоку. Беде навстречу течь
Троянской нареченною. Так скоро
Парису предначертанная речь
Распахивает зарево раздора.

Так пользуйся - коль целый месяц дан,
И небеса способны стать твоими,
Пока по августовью сад-Атлант
За яблоками ходит золотыми.

Пойдём в углы
дробить горох обид:
свобода стала слишком угловатой.
Поди туда  - раздольем будешь бит,
поди сюда - оскоминой чревато.
Вот и пойдешь, куда - не знаешь сам,
что принесешь - за это и ответишь.
Ни вех, ни вер неведомо глазам,
иди наитьем, видимое - ветошь.
Пойдём в углы – обиженных приют.
Они – всему основа – триединство.
Кузнец-то знает, что из нас куют,
а мы потом увидим - устыдимся,
забьемся вглубь. В углу, смотри-ка – Бог,
поверьями дремучими опутан.
Злословят все: пропал, ослеп, оглох,
но Богу тоже хочется уюта.
Куда ни глянь, вокруг – голым-голо,
а по углам – тепло, темно и тесно.
Впусти Его, побудь Его углом,
среди пустот – уютным божьим местом

Время индевелое обманчиво:
стынут речи, замерзают сны.
Тихо с поднебесья-одуванчика
облетает шапка белизны.
Усыплённый снежными балладами
дремлет свет. Таясь, исподтишка
ловит-ловит зёрнышки крылатые
желтая  фонарная рука.
Кружат вопреки оцепенелости
и внутри живущего, и вне,
а потом ты видишь поле целое
белых одуванчиков в окне.
Неземные, призрачные рядом - и,
сбросив этажи и миражи,
из ночи на босу ногу – в радости
на точёный холод их бежишь,
сны снимая, надеваешь наскоро
явь, себя, заботы, голоса.
Ускользает детство за салазками,
юность осыпается, и сам
облетаешь – облако за облаком,
и еще дыхание спустя
жалобно по ком-то бьется колокол,
а они летят-летят-летят

Не ходи за дверь – там черный весенний лес,
там промокший свет,
и стоит свернуть за угол –
заскулит капель, смывая слои колец
со стволов,
и мы не сможем узнать друг друга.
Там живое и взрослое время еще «на Вы»,
у ручьёвого берега ты – всё такой же мальчик.
И к забытому голосу тянутся из травы
желторотые дети сорванных мать-и-мачех.
Мы ютимся в ладонях старого шалаша.
Мир заботливо создан из теплой господней глины.
Вечер ходит на цыпочках, мягко, едва дыша,
держат небо апостолы – тополи-исполины.
 
Оглянешься – по просеке тучно ступает дождь,
Зябко жмётся к земле, шепчет себя во сне ей.
Лес становится холоден, изнемождён и тощ,
и чернеет-чернеет
 
Не ходи за дверь – там черный весенний двор.
В талых далях его ни мне ни тебе не место.
Просыпается дом – многоокое божество –
Выпускает, зевая, сумерки из подъезда.
Двери кашляют. Лучше поберегись:
боги – не по углу, одежда – не по погоде.
Вместо лиц и речей остаются одни шаги,
да и те уходят
 
Там в минувших пролетах - черный весенний ты,
март щебечет ветвям, не дотеплев до листьев,
и всё кажется, мир – попытка одной вражды
с нерадивым собой, покинувшим закулисье.
Там заря утопает в робости ветряной,
наглотавшись морозов, облако цепенеет.
Не ходи за дверь,
сегодня побудь со мной.
Я еще весеннее. И еще чернее