Наталья Масленникова

Оно прорастает – стеклянной травой в ладонях,
оно утекает – из глаз слепыми ручьями,
оно стережет, косится из тьмы ночами,
и тонкое тело, изломанное в агонии –
есть ты - живой, ты хрустальной струной натянут
меж будущим и небудущим, между звуком
и пропастью тишины, и такая мука,
когда твое рваное сердце дерет когтями
играющий на тебе – на живой струне,
невидимый музыкант, кто бы он там ни был,
безглазый, огненногривый певец под нимбом…
А смерти – нет.

Ее никогда и не было-то, наверное,
сознайся, ты верил в это еще в четыре,
когда был единственным, кто что-то стоил в мире,
и ради кого весь мир… а теперь – по нервам
мгновенный удар, ты струна и летишь – повсюду,
ты звук, проникающий сквозь пустоту и стены,
ты гриф, что когтями Всеслышащего истерзан,
ты ель, что погибла ради мгновенья чуда,
ты соки земли, что питали каждую ветвь,
ты дождь, что пролился на землю, небо и ветер,
и весь этот мир – о том, что ты есть на свете,
а смерти – нет.

…и, в общем, какая глупость-то – есть ли, нет ли…
В глазах, говорят, смотрящего эта правда.
А если Смотрящий и сам не уверен, прав ли?
А он и не хочет решать, он качает ветви
не той – но такой же, что звуком однажды станет,
он ловит ладонями ласку всех летних ливней,
ему, как тебе, четыре, и мир все дивней,
и все многомирье в жучке под осколком камня,
и лето, и сосны в небе, и скоро шесть,
и мир – в отпечатках рун на его ладонях,
и что там за Слово было – уже не вспомнить…
Но это – есть.

…а пока мы сидим на холодных перилах моста,
и болтаем ногами, и смотрим в текущее небо:
на кораблик сухого листа, на продрогшую сталь
перекрытий, на время апрельской агонии снега

и на нас, отраженных в воде – или может быть, не
отраженные мы, а они отражаются в нас, и
наш апрель – только тень их апреля, и весь этот снег,
и грохочущий поезд, ползущий на темную насыпь?

Впрочем, что с того, если и так – ведь у нас облака:
пролетают под нами, над нами, вокруг и насквозь, и
мост дрожит тонко-тонко, и талое солнце в руках
утекает сквозь пальцы, и медленно кружатся оси

обнаженной земли, и сугробы стираются с карт
полушарий, чтоб в солнечном ветре и небе исчезнуть,
и над нами водой протекают века,
а пока –
мы сидим на мосту,
на холодных перилах над бездной.

Грач на березе, кач-кач, малышка, не плачь.
Мама поет где-то там, далеко-далеко мне
Про медвежонка, который не хочет спать.
Я этого не помню.

Грач, на ели грачиха, сон в рукаве.
Полночь уже, и кроватка давно остыла.
Грают, рекут, пророчат на все ответ.
Только какой – забыла.

Кот по горе гуляет, и ночь темна.
Всем за монетку дает прикоснуться к тайне.
Мне двадцать шесть. Я четвертую ночь без сна.
Котик мой, котик… Дай мне

Хоть на минутку увидеть, когда был жив
Старый мой кот. Когда мама была здорова.
Слово какое заветное мне скажи…
Нет его, нет – слова.

Только волчок за тем, кто не спит – идет,
За бок хватает, что ему – правый, левый…
Впрочем, за левый – чаще: там сердце – жжёт,
Болью сжигает нервы.

Баюшки-баю, кач-кач, малышка, не плачь.
Мамины руки – крепче всех стен на свете.
Мама тебя защитит от всех неудач.
Листья срывает ветер.

Ветер уносит листья, песни, года…
Кот еще жив, мама рядом, а то, что будет –
Лучше тебе совсем не знать никогда.
Время тебя рассудит.

Мелкая кошка – последний кусок тепла.
Тех, кто уходит, уже не отбить у смерти.
Я же не плачу, правда, совсем не пла…
Впрочем, что уж теперь-то?

Мамочка, здравствуй.
Здесь, у меня – декабрь.
Ты хоть полслова, хоть что в ответ напиши мне…
Город укутало в серые облака.
Снег выпадал. Откопала с трудом машину.

Мир дохлой мухой влип в этот снежный плен,
В пробке до светофора застрял на годы…
А у тебя, наверное, там теплей,
Вряд ли нужны зонты и прогноз погоды.

До новогодних каникул остались дни.
Смехом и шумом заполнены магазины.
Звезды, гирлянды, елки… только они
Не настоящие, мама, все до единой!

В руку возьмешь этот хрупкий фальшивый шар –
Бьется, трещит, оставляет на пальцах блестки.
Лед режет сердце так, что больно дышать.
Тает в глазах – и как тут, мама, без слез мне?

Вроде болит коленка – значит, живу.
Вечность: уснуть – проснуться, тук-тук, вдох – выдох…
Все говорят, что вот ЭТО вот – наяву,
Только инструкцию к жизни никто не выдал.

Так и дышу – в черно-белом декабрьском сне.
Газ-сцепление-тормоз, уснуть – проснуться…
Пальцы грызу до крови, трогаю снег,
Трачу – прости! – бездарно свои минуты.

Все мои дни – у Бога наперечет,
Да за тебя набежала парочка лишних…
Только время сквозь пальцы песком течет.
Мне его – меньше, а до тебя – все ближе.

И не поверить, не отменить беду,
Даже если и снишься ты мне живая…
Мамочка, я в воскресенье к тебе приду.
Холмик обледенелый снегом завалит –

Я на него положу – пусть умрут, - цветы,
И ничего в этот день уже не приснится…
А иногда в мои окна бьется синица.
Мамочка, это ты?

Знаешь, может, когда-нибудь – пролетят века,
И трава прорастет на могилах моих детей, -
Я, дойдя до конца всех возможных и нет путей,
Стану странной девчонкой – смотрителем маяка.

Это будет в Исландии, или на островах,
Где пустынны пляжи на тысячи миль вокруг,
Или там, где льды усмиряют девятый вал
Так же бережно, как сотни лет усмиряют грусть.

Это даже, в общем, неважно – когда и где,
И маяк ли вообще… Ведь важно другое, да? -
Каждый вечер в окне зажигать свечу для людей –
Для потерянных в этих пустынях, волнах и льдах.

Я сама их прошла – одна, от и до, насквозь.
Научилась чужим наречиям – и молчать.
Только как бы в груди от отчаянья ни рвалось -
Для меня никогда не горела во тьме свеча.

И теперь я просто хочу, чтобы кто-то знал –
Как бы ни был он безнадежен и одинок,
Где-то там, за гребнями волн, за хребтами скал
Для него в ладонях теплится огонек.

Я держу его, - слышишь? – пусть мне так горячо,
Пусть от жара плавится кожа, как белый воск,
Он в моих руках – и я этим равняю счет
С тем, что мне в этой жизни увидеть не довелось.

И пускай до крови ветры легкие рвут,
И пускай сегодня, как никогда, в пути
Тяжело, и упасть бы – прямо вот здесь, в траву,
Ты иди на свет – столько, сколько сможешь идти,

И еще немного: вот уже и видна
Невысокая башня, старые кирпичи…
На втором этаже – диван и стол у окна.
И – в истлевших костях – фитилек истлевшей свечи.