Надежда Бесфамильная

Этот год не из робких. Он канет вот-вот в века.
Вновь достанешь коробку из старого сундука,
Вновь волшебное действо поднимет в настое хвой
Самый ранний, из детства, твой первый «культурный слой».
Сколько «серебра-злата» окажется в сундучке:
Мандарины из ваты на проволочном крючке,
Из картона корзинка, обвитая мишурой,
Парашют тёмносиний, фонарик сторожевой,
Разномастная стая воробышков, снегирят,
Что ночами летают, а днём на ветвях сидят...
Их не трогает кошка, беря деревцо в разбег,
Это даже не прошлый – совсем допотопный век.

И напрасно я силюсь сдержать удивлённый вздох:
Как они сохранились на ломке былых эпох?
Вижу в призрачном свете неровном, из-под ресниц,
Переезды и смерти, сожженье мостов, страниц...
Сколько было их, всяких, уже на моём веку,
Что никак не иссякнут, а бродят в моём соку.
Сколько будет в кипенье грядущих неробких лет
Возрождений, прощаний, прощений, худых примет,
Сколько ёлок одарит сокровищами сундук
Из трясущихся старых, из детских неловких рук…

И восходом секвенций поёт на душе сверчок,
И цепляется в сердце железный, во рже, крючок.

За кедрами - дом, а за стайкою - грядки,
Замшелая миска в пустой конуре…
Живёт баба Зоя в убогом достатке 
Одна в огороженном глухо дворе.

Поверх загородки увидишь макушку,
А всю, если дошлый,  в заборную щель,
Ей годы давно не кукует кукушка,
А только вздыхает на божию дщерь.

Лицо у неё будто отлито в воске,
Очки на резинке и просинь в губах,
Халат из фланельки в цветочек неброский,
Носки да отопки на тощих ногах.

Не вытоптан мятлик роднёю и птицей,
На тропке у дома сомкнулась трава,
Но утром дымок из трубы заклубится,
А, значит, жива баба Зоя, жива.

Сама для себя верещагу сварганит –
На это хватает трясущихся рук…
В стакане щербатом -  шестнадцати граней - 
Заварку сосёт варначина-паук.

Бранит паука баба Зоя с подсмешкой:
«Ить, чай попивает, живая душа!»
И ходит по дому  неслышно, неспешно,
Клюкой подпирая ослабленный шаг.

Но радостно Зое, что утро  игриво,
Что встала с постели, увидела двор,
А то, что морковка посеяна криво,
Так это с уральских срисовано гор.

Смотри, вон какие кривые хребтины,
А древние кедры стоят прямиком!
И нет бабе Зое родней палестины,
Чем грядки  и этот, за кедрами, дом.


Сысерть - Москва
июнь 2015 г.

Утро в тени комнатных штор
Бежево и даже серо.
Сказывают умники, что
Холода идут с северов.

Но попробуй штору откинь,
Дверь приотвори на балкон, 
В комнату польётся теплынь -
Лета отлетевшего клон.

Если не по нраву октябрь,
Августом его нареки!
Знаешь, как обманчива  явь -
Стоит постоять у реки...

У реки тумана клубы –
Листьям мягко с веток лететь,
Не боясь ледовых глубин
В Яузе на мелкой воде.

Где к  югам  всего  полпути,
Не сомкнётся в заводи лёд -
Птица ль с северов прилетит,
Рыба ли во сне забредёт.

Будут спать в прибрежном песке, 
Перья  да чешуи менять.
Яуза течёт по Москве,
А впадает точно в меня.

Где орёл, там и решка... то бишь
Половчее подбрось монету.
Если в паводок не утонешь,
Доживёшь до ожогов лета.

А целительности к плацебо
Добавляет лишь сила веры...
 
Если снизу смотреть на небо,
Снег покажется пеплом серым,
Клочковатой бумагой жжёной,
Опадающей скорбной вестью...
В восприятии искажённом
Пепелищем пугает бездна.
 
Может, тот, кто творил - не ведал,
Был ли сам глубоко несчастен?
Только в небе не стало света
На какие-то четверть часа.
На какие-то крохи жизней
Стало меньше любви и веры…

А на ветках небесной выси
Распушались комочки вербы,
И смотрели в провалы судеб,
Притяжению сниже внемля...
 
Интересно, какие ж люди,
Если с неба смотреть на землю?

Как же некстати покинуло  слово-подмога,
Жизнь уводя в обезреченную пантомиму,
Время уходит, прощается невосполнимо,
В преобладанье неловкого вязкого слога.

Всё-то откушали – мёдов, хлебов и смородин,
Солнца отведали и, в назидание,  холод…
Всё-то молчим и уходим в себя, и уходим,
Взгляд по лучу устремляя обратно – к восходу.

Горсточка слов, а хотелось - сарынью на кичку,
Чтобы сбегались слова, торопливы, желанны…

Старая мама по  въевшейся в память привычке
Ходит по саду, срубает в траве одуваны.