Юрий Малков

Юрий Малков

Все стихи Юрия Малкова

Ввечеру

Из цикла «Стихи из Германии»

 

всё малиновей крыши и стёкла пылают мрачней

коль закатное солнце застряло средь шпилей собора

чтобы кёльнская глыба его догорала привычно черней

и прискорбней напевов его погребального хора

 

на окрестной траве знать устал копошиться студент

над распашкой подружки пожалуй бездонной студентки

на углу в кабаке поджигает Европа абсент

в общем всё как всегда тот инстинкт основной элемент

тихий вечер собор и Христос и мужского борделя клиентки

 

но покуда иной всё штудирует опусы Канта иль Кампф

за углом убирает хиджаб ввечеру

                                             философий гнилые огрызки

и метла не окурки не свечек огарки

                                                       не жизни былой

                                                                             фимиам –

выметает втихую Европы кровавые брызги

 

2011, Кёльн – Москва

 

Гармонь, гармония и рай...

 

Гармонь, гармонь, родимая сторонка…

Из песни

 

Зов

 

Ну, здравствуй, Греция, всем матерь и сестра,

всемiрная ромейская волчица,

премудрости кормилица и жрица,

и первых истин страж – с полночи до утра...

 

С рассвета споря с Иудеей древней,

не мня оставить горних дум и дел,

не ты ль готовила в Божественный удел

сонм мудрецов своих – всё пламенней и гневней?

 

Уча любви Господней, дух Отцов

отринул блудный дух Эллады,

чтоб византийской греческой громады

Христов могучий разлетелся зов

 

и на любых задворках Ойкумены –

сквозь прах пространств и временность времён –

вовек бы слышен был – ничем не заглушён! –

сей глас евангельский – Вселенской перемены.

 

26 июня 2011, о. Ээя

 

* * *

 

Гармонь, гармонь, родимая сторонка –

аттических руин и выжженных Киклад –

спой, траур мраморный, под говорок цикад,

о смерти и любви нам весело и звонко!

Сквозь строй убийственных стремлений и страстей

проложен путь на карте Жизни Вечной,

чтоб Добрый Пастырь стад Своих овечьих

подвёл и мне печальных дней итог…

И всё же слёз моих предсмертный страх и трепет,

о Боже, претвори вдруг – в чудо дней иных,

где вновь: и я, и жизнь, и мой мучитель-стих,

и новых слов моих лишь благодарный лепет…

 

27 июня 2011, о. Ээя

 

* * *

 

…Гармошка критская и скорбь Руси – трехрядка –

в аккордах горестных не вспомнят отродясь,

как чудной Троицы немыслимая связь

им в музыке Небес звучала вдруг украдкой.

Но тайны след и в них угрюмо сохранён,

и слышим мы в тоскливых их напевах

и стоны аонид, и скорбь Небесной Девы –

средь звёздных их стремнин и ангельских знамён…

 

27 июня 2011, о. Ээя

 

Пусть…

 

Пусть белый цвет – цвет эллинской печали,

и снежным мрамором здесь крыт могильный свод –

мне лилий белых нежный хоровод

ничуть не застит вечной жизни дали.

 

И пусть в руке сейчас – пучок засохших трав,

я им смету печаль и пыль Эллады,

покуда и на нём – печать былой прохлады

и трелей птичьих чистый майский сплав!

 

27 июня 2011, о. Ээя

 

Не зря…

 

От моря, гор и винограда

порой кружится голова:

здесь ионического лада

не только чувства и слова,

не только музыка и музы,

и горлинок с рассвета речь, –

не запятые, а союзы,

всем позволяющие течь,

не торопясь, нерасторжимо –

всей целокупностью времён,

всех горестей, всех счастий мимо,

где только Бог – и только Он!

 

…И всё же немощь человечья

в загадке жизни и судьбы

всё ищет суть Господней речи,

бросая розы на гробы –

в их неразрывном единенье,

в неотвратимости мечты

о дне грядущем воскресенья –

бессмертья Божьей красоты.

И тишь таверны полусонной,

под рокот волн и ветра стон,

не зря тревожит звон упорный –

церквушки здешней вещий звон…

 

2012, о. Ээя

 

* * *

 

Как скорбна музыка смиренной веры Божьей

в неверных сыновей с их музыкой земной!

И чаще – тишина... То Бог, устав со мной,

по звёздному уходит бездорожью...

 

2012, о. Ээя

 

 

Джорджии Ơ Кифф

 

Слышишь – как кричу я, взобравшись на риф?

Из последних ведь сил! Как раненый краб –

клешнями-рифмами перебирая,

в белой келье твоей, Ơ Кифф,

цепляясь за скалы былого рая –

скорее испуганней, чем быстрей, –

пусть и не трус, но не очень и храбр,

порой плутая средь трёх дверей?

 

Здравствуй, Джорджия, – я кричу, –

давненько не видел тебя, Ơ Кифф!

И, как встарь, та же змейка ползёт по плечу –

и задумчиво скрывается средь олив…

 

Помнишь солнца Нью-Мексико вещее аутодафе?

Помнишь, извечным Кащеем – любительница черепов,

жаркой кровью земли до краёв переполненный ров –

средь соблазна цветов от Альбукерке до Санта-Фе?

Помнишь их – с лепестками, смахивающими более

                                                          на матку с миомой, –

полных дурмана, смертельной исполненных дрёмой?

 

Впрочем, что ж, сообща нашей жизни написана

                                                                               повесть…

Лишь скажи – оживут ли несчастные кости сии?

И не меч ли Дамоклов – небесная склочница-совесть! –

как и прежде, над нами, над тенью земною, висит?

 

И всё думаю, сидя потом идиотом в кабаке придорожном:

Божий меч милосердья –

                               а вдруг и не срубит заблудших голов?

Что ж молчишь, ты, о Джорджия, о моя Джорджия?

Подари мне на память хоть несколько ангельских слов!

 

Я ведь тоже, о Джорджия, житель пустыни твоей

(пусть и только лишь, о душа моя, временами) –

той, где память высохших тут морей,

черепов, костей, цветов и зверей –

схоронилась в песок полёгшими в нём волнами…

 

И глядя в испуге на жизни здешней –

                       преимущественно солончаки,

на нами оскверняемые даже цветы и кости,

не жалея ни моря, ни высохшей вслед реки,

не веря ни в чьи уверенья, ни в чьи посулы,

всё сижу, как гость,

                      пришедший к себе же в гости,

и не слезаю – ни со скалы,

                            и не встаю – даже со стула…

 

2016

 

И плачет трава горечавка…

 

Василию Титову

 

где дом тот святых керосинок

и лестниц скрипучая ширь

кадушек ларей и корзинок

божок коммуналок упырь

 

где в том же углу за иконкой

задумчиво спит таракан

и ржава водица в колонке

и нет не омыть этих ран

 

огромна труба граммофона

где жизнь как известно мелка

на фоне небесного лона

плывут в никуда облака

 

и плачет трава горечавка

росой у москвички реки

откуда взялась ты красавка

средь здешней столичной тоски

 

забредши на бабушкин дворик

где в радужных каплях сквозь тень

с твоей синевою всё спорит

лилового буйства сирень

 

чьё ниже дрожит отраженье

средь лужи дворовой где луч

огромного солнца смиренье

струит из сиреневых туч

 

чтоб бывший шалун головастик

согретый небесным теплом

лягушкой балдея от счастья

помчался к реке напролом

 

куда вдруг заплыл и мальчонка

сквозь джунгли лукавой москвы

и детства дырява лодчонка

и ты уже вовсе не ты

 

и жадной судьбой набегая

чуть только пройдёт катерок

не речка а вечность играет

со мной и ложится у ног

 

2016

 


Поэтическая викторина

Мой ответ Эудженио Монтале

 

Но всё это ничто перед слезой ребёнка,

чей мячик закатился в водосток…

Э. Монтале

 

Я не знаю, ничего не знаю…

Но дороже чувствовать, чем знать

мне всё то, что копошится с краю:

жить готово – как и умирать…

 

Двадцать третье тварное пространство

не суметь освоить чудакам!

Что за дичь земное постоянство –

всё брести по собственным следам?

 

Кровью метить выходы и входы,

и валить на Господа исход,

и на Бога – все чермные воды:

кровь-водицу всех земных свобод…

 

И не слишком дорога ли плата

за слезу ребёнка – тень Креста?

Закатился мячик мой куда-то,

соловей в овраге засвистал!

 

Что с того? И, сиживая с дедом

на крыльце ночном

               средь всей земной беды,

чуял: кто-то – мне пока неведом –

числит строго жизни сей следы…

 

И когда я видел – вон они, два брата,

тащат третьего – убийцы! – по Луне,

знал уже: и к ним придёт расплата –

и не зря же дед показывал их мне…

 

И крыльца скрипучие ступени.

шире мiра ширясь пред вселенной всей,

даровали взор – мудрей и незабвенней

взрослой сказки всех грядущих дней.

 

И не жаль ни мячика, ни скорби –

сколько слёз ещё прольёт дитя!

Только б знать – что нам пути изгорбит?

Чьи пути и Вечность просвистят?

 

Что ж, летя посмертною трубою,

в измеренье Божьего суда,

знает каждый, что несёт с собою…

Но душа направится – куда?

 

В заповедный край селений чудных?

В мiр, отверстый божеским трудам?

Иль на переплавку душ подсудных:

И себе, и Богу – жалкий хлам?

 

Не ответит ночь, и утро не ответит –

только май зальётся соловьём,

майтесь, милые, и мучайтесь – как дети! –

той слезой, что все ещё прольём…

 

2016

 

* * *

 

Олегу Асиновскому

 

пахнет полынью и ржавым железом

ржавчиной жизни и смертью чужой

может и впрямь всё уже бесполезно

битый кирпич лишь да вечный покой

 

царствует чернь нас ничто не украсит

о как тоскует жасминовый куст

там где руины обломки распятий

мiра предсмертный щебенчатый хруст…

 

высунь-ка рожки улитка святая

глянь-ка как солнце ласкает любя

как муравьи мёртвый пень обживая

носятся мимо меня и тебя

 

вспомню вдруг лес выбегает на поле

вспомню скворцы копошатся в стерне

ах как чудесно на воле на воле

думать о Боге и Божьем зерне

 

что и доднесь наливаясь любовью

верно Ему зная точно о том

что и тебе умирать всё суровей

вновь прорастая Христовым зерном

 

Май 2017

 

Таверна «У Цирцеи»

 

Греческий остров Паксос (древняя Ээя)

до сих пор хранит предание о том,

что здешний пляж Харамú с небольшой таверной на нём –

и есть место легендарной встречи

царицы-волшебницы Кирки-Цирцеи с Одиссеем…

 

Когда у берега пуста с утра таверна

и – бог морей – не гневен Посейдон,

как хорошо в тиши, отринув мiра скверну,

здесь сесть на мель гомеровых времён.

 

Не так ли вот – вдруг выброшен на сушу

в сей островной таинственный притин –

с хозяйкой здешних рощ делил и дни, и душу

лукавый раб богов – Колхиды паладин!

 

Но что красавице, волшебнице, царице,

что той Цирцее – чей-то жадный взгляд?

Лишь Одиссей ей, бедной, будет сниться –

и страсти-сводницы извечный чудный ад.

 

Бродяга усмирил тебя, подружка! –

так вспоминай же, улыбаясь вдаль:

как сладостно, как горько быть игрушкой

на ложе царственном – где никого не жаль!

 

И тень скалы, и вольная олива,

и блеском солнца полная волна –

все помнят тел сцепленья и извивы…

И лишь душа – прощанием полна.

 

Промчался год охоты и веселья,

но и с цирцеина сорвался вдруг крючка

Итаки блудный сын – и флейт умолкли трели,

и сокол-кирк грустит без колпачка…

 

Из ночи войлочной – её, его, вдвоём их –

из хищной слепоты не бросит ввысь рука

в огромный горизонт, в сиянье окоёма,

где одинока вновь Цирцея – на века…

 

Но не смутит ни клёкот соколиный,

ни скорби стон – аттический простор:

всё утечёт, всё канет – смерти глиной

залепит рот и тленом сгложет взор!

 

Ни грешных игр ночных, ни рабства, ни позора,

ни волхований нежных по утрам,

ни гневной ревности, ни слов любовных вздора –

всё превратилось в выгоревший хлам!

 

...Лишь только прах времён да вечные оливы –

где тень цирцеина мелькнёт на миг порой,

да детский смех сквозь солнечные гривы

кудрявых волн – у стен таверны той…

 

Июль 2014