Юрий Лифшиц

Юрий Лифшиц

Новый Монтень № 35 (383) от 11 декабря 2016 года

Рукописи горят, или Роман о предателях. «Мастер и Маргарита»: наблюдения и заметки (часть 2)

Содержание

 

1. Вступление

2. Время действия романа

3. Второ– и третьестепенные персонажи

4. Маргарита и её роль

5. Мастер и его роман

6. Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри

7. Воланд и его подручные черти

8. Чем заканчивается роман

9. Предатели

10. Свет и покой

11. Рукописи горят!

12. Заключение

 

Приложение

 

6. Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри

 

Кто-то спросит: почему разговор об этих персонажах – убитом и убийце – сведён в одну главу. Между тем, всё ясно. На это указывает сам роман, а если быть точным, – роман в романе:

– Мы теперь будем всегда вместе, – пророчески говорит Иешуа Га-Ноцри, приснившийся Понтию Пилату в ту самую ночь, когда зарезали Иуду из Кириафа. – Раз один – то, значит, тут же и другой! Помянут меня, – сейчас же помянут и тебя!

Проигнорировать указания исходного текста невозможно, поэтому начнём с Понтия Пилата, главного героя написанной мастером книги, префекта Иудеи, коего историки Тацит и Иосиф Флавий называют прокуратором. Пилат – лицо историческое, не вымышленное, сведения о нём разбросаны в трудах древних авторов и систематизированы в работах исследователей, изучающих раннее христианство. Все писатели того времени, характеризуя римского прокуратора (буду называть его в соответствии с булгаковским текстом), сходятся в одном: Понтий Пилат чрезвычайно жесток, кровожаден, повинен в массовых казнях иудеев, произведенных без суда и следствия, и никогда не считался с местными жителями относительно того, что было для них свято. Так, он вошёл в Иерусалим со своим легионом, развернув изображения императора, и это сразу вызвало смуту, ибо изображать кого бы то ни было в ту пору в Иудее считалось едва ли не смертным грехом. Пилат построил в Иерусалиме водопровод, но совершил сей важный коммунальный шаг, выпотрошив казну Соломонова храма, чем опять же оскорбил религиозные чувства иудеев. А когда один местный проповедник собрал вокруг себя огромную толпу в несколько тысяч человек, прокуратор велел коннице растоптать слушавших, что и было неукоснительно исполнено. Исторический Пилат регулярно заливал кровью массовые волнения иудеев, возмущённых его жестокостью и произволом. Вспомним многочисленные в ту пору восстания зелотов (приверженцев иудейских религиозных ценностей) и их радикального крыла – сикариев (кинжальщиков). Зелотом или сикарием, вероятно, был и булгаковский Вар-равван, ведь «мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он ещё убил стража при попытках брать его». Согласно источникам того времени именно прокуратор Иудеи отправил на казнь Иисуса Христа и никогда не терзался сомнениями по этому поводу. Думаю, этот вопрос перед реальным Пилатом и не стоял (мало ли иудеев он распял?), по крайней мере, в старинных манускриптах об этом не говорится. Не случайно в рассказе французского писателя А. Франса «Прокуратор Иудеи» на вопрос давнего знакомца прокуратора Элия Ламии об Иисусе Христе:

– Он называл себя Иисусом Назареем и впоследствии был распят за какое-то преступление. Понтий, ты не помнишь этого человека? – Понтий Пилат «нахмурил брови и потёр рукою лоб, пробегая мыслию минувшее. Немного помолчав, он прошептал»:

– Иисус? Назарей? Не помню.

Примерно так и должен был бы реагировать на поставленный выше вопрос реальный всадник Понтийский, чьё прокураторство в Иудее закончилась в 36 году н.э. отстранением от должности и отзывом в метрополию.

Евангельского Пилата в отличие от исторического вроде как заинтересовал представший перед ним Иисус Христос; прокуратор вступает с арестованным в беседу, хотя не столько слушает его, сколько говорит сам.

– Что есть истина? – задаёт Христу знаменитый риторический вопрос Понтий Пилат в Евангелии от Иоанна и выходит к иудеям, не стремясь узнать мнение собеседника.

Похоже, ответы на подобные вопросы ему не слишком любопытны, да и отвечающий, по римским понятиям, низкий раб и варвар, недостойный рассуждать о таких глубокомысленных вещах. Пилат даже пытается отвести от Иисуса казнь, назначенную Синедрионом, но ему этого не даёт сделать обезумевший охлос, ревущий: «Кровь его на нас и на детях наших» (Мф. 27:25). Наконец, прокуратор Иудеи умывает руки и под давлением толпы отправляет на крест Сына Человеческого.

Ученые, однако, предполагают, что данное место в Евангелии от Матфея является позднейшей вставкой какого-нибудь благонамеренного церковного иерарха тех лет или покорного исполнителя его воли. Даже относительная лояльность правителя Понтия Пилата к безвестному в ту пору Иисусу не соответствует не только истории, но и Священному Писанию. Когда новейшее религиозное учение принялось распространяться по Римской империи, руководители христианских общин сочли за благо заретушировать трагическую роль, сыгранную римлянином Пилатом в жизни иудея Христа. Чтобы добиться расположения властей, следовало свалить вину за смерть Спасителя на иудеев, отмежеваться от них, в массе своей не принявших христианства, хотя прозелитами новой веры были как раз они, получившие в соответствующей литературе название иудеохристиан.

Проблему с Пилатом ощутил, к слову сказать, еще Данте. Римский прокуратор упоминается в «Божественной комедии» только однажды, да и то не сам по себе, а для характеристики короля Филиппа Прекрасного, предавшего римского папу. В подлиннике: ‘Veggio il novo Pilato si crudele’ (Purg. XX, 91): «Вижу нового Пилата, такого жестокого». Или в передаче М. Л. Лозинского, блистательного переводчика, тоже, кстати говоря, булгаковского современника:

 

Я вижу – это всё не утолило

Новейшего Пилата; осмелев,

Он в храм вторгает хищные ветрила.

 

Непостижимо! Новый Пилат у Данте имеется – именно в связи с предательством, а старого нет и в помине. Тем самый великий флорентиец косвенно признаёт, что с прокуратором Иудеи не всё так гладко, как хотелось бы. Впрочем, устранить из Нового Завета все эпизоды, изображающие римлян с негативной точки зрения, древним редакторам не удалось: все-таки Христа распинают римские легионеры, а не иудейская чернь, кричавшая «Распни!».Булгаковский же Пилат качественно отличается не только от своего реального прототипа, но и от его слегка смягчённой евангельской версии. Автор романа пять раз поминает его кровожадность, причём однажды устами самого Пилата:

– В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно (глава 2).

– Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата! – бросает Пилату в лицо первосвященник Каифа (глава 2).

«Жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне» (глава 26).

«Этот герой ушёл в бездну, ушёл безвозвратно, прощённый в ночь на воскресенье сын короля-звездочёта, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» (глава 32).

«До следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат» (Эпилог).

Однако настойчивость, с какою мастер говорит о свирепости своего героя, заставляет насторожиться. На самом деле романный прокуратор Иудеи не столь ужасен. Он умён, хитёр, образован, знает, кроме, естественно, латыни, греческий и арамейский (возможно, и другие) языки, склонен к самокопаниям и интеллигентским разговорам. Пилат пускается с арестованным Га-Ноцри в философские споры. Например, о висящей на волоске жизни Иешуа.

– Я могу перерезать этот волосок, – заявляет Пилат.

Арестованный возражает, а по сути дела дерзит прокуратору и тем самым, «светло улыбаясь», действительно напоминает юродивого:

– Ты ошибаешься, – говорит он, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?

Несколькими минутами ранее Пилат вопрошает:

– Что такое истина? – и сразу же принимается мысленно рефлектировать: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чём-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше...».

Засим следует пространный, не относящийся к делу, ответ Иешуа, и об этом мы ещё успеем поговорить.

Словом, прокуратор ведёт себя не совсем так, как это подобает верховному правителю. Судя по его словам и поступкам, трудно даже поверить в его воинскую доблесть, описанную им в разговоре с Иешуа:

– Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем.

А после распятия Иешуа говорит Афранию:

– Каждую минуту только и ждёшь, что придётся быть свидетелем неприятнейшего кровопролития.

Неприятнейшего?! Свидетелем?! А разве не активным участником? Это ли речь воина и тем более военачальника? Прокуратор даже не выглядит личностью, самостоятельно принимающей решения по ключевым вопросам. Однажды он пошёл на попятную, сняв из-за иудеев «со стен щиты с вензелями императора». Собирался построить для отсталых иудейских аборигенов водопровод, но почему-то не осуществил своего намерения:

– И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою!

Как я сказал выше, реальный Пилат всё-таки построил водопровод в Иерусалиме.

– Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! – обращаясь к Пилату, говорит Каифа, то есть, если верить тексту, прокуратор только собирается причинить иудейскому народу «много мучений», но пока ещё не сделал этого по неизвестным причинам.

В их числе, приходится признать, как интеллигентская мягкотелость Пилата, так и непрерывные доносы Каифы императору Тиверию о возможных действиях прокуратора, который, как мы узнаем в дальнейшем, ради карьеры готов на всё. Иначе бы рефлектирующий всадник Понтийский не перенёс бы наглых, по меркам римлянина, выходок иудейского первосвященника и не подчинился бы его неукротимому желанию казнить Иешуа.

Подчеркивая сущностное расхождение с Евангелиями, автор романа в романе не позволяет Пилату сказать знаменитую фразу насчет умывания рук и вообще изображает его каким-то неврастеником, не умеющим вести себя на людях. Беседуя с Иешуа, прокуратор «передёрнул плечами, как будто озяб, а руки потёр, как бы обмывая их». А чуть ранее он, забывшись в присутствии арестованного, «водил рукой по воздуху ... как будто хотел погладить» свою верную собаку Бангу. Гемикрания гемикранией, но римский прокуратор как человек взрослый, ответственный и наделённый немалыми полномочиями должен уметь держать себя в руках. А однажды Пилат выдал нечто, приведшее, я полагаю, в изумление Марка Крысобоя:

– И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк, – говорит он кентуриону. – Солдат вы калечите...

Совсем это не похоже на верховного правителя Иудеи.

Сложно сказать, зачем было прокуратору раздувать историю из слов Иешуа, сказанных Иуде:

– Всякая власть является насилием над людьми и ... настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

Возможно, это прозвучало диковато для античного уха, но ответ прокуратора никак нельзя считать адекватным в сложившейся ситуации:

– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!

Понятие о сменяемости власти было известно в Риме с давних времён, тем более что до Тиверия (Тиберия Юлия Цезаря Августа) были Гай Юлий Цезарь и Гай Юлий Цезарь Октавиан Август. Прокуратор мог бы и не придавать столь явный антигосударственный смысл утопическим речам Га-Ноцри, списав их на юродивость арестованного, отсылать секретаря и конвой, и кричать на весь Ершалаим, «выкликая слова так, чтобы их слышали в саду:

– Преступник! Преступник! Преступник!».

Смалодушничав, Пилат угодил в вырытую им самим яму, и совершил, даже как правитель, не стесняющийся в методах и средствах для достижения своих целей, немыслимую подлость.

Самое невероятное в истории, поведанной мастером о Пилате, это, конечно же, его месть Иуде из Кириафа. До этого не додумался бы не только исторический персонаж, но и его новозаветный двойник. Причём непонятно, когда и каким образом сын «короля-звездочёта и дочери мельника» приходит к мысли о таком повороте исторических, как он предчувствует, событий. «Всадник Золотое Копьё», герой боя «при Идиставизо, в Долине Дев» сознательно посылает на мучительную смерть ни в чём не повинного «философа с его мирною проповедью», ведь в романе мастера он мог и не утвердить приговор Малого Синедриона, а когда утвердил, опасаясь императорской немилости, то практически сразу решает отомстить – но кому и за что? Какому-то ничтожному Иуде из Кириафа – за то, что тот предал Иешуа Га-Ноцри и тем самым поставил прокуратора Иудеи перед тяжелейшим нравственным выбором, заставив римлянина проявить редчайшее малодушие? Хотя сам Иуда из Кириафа, предавая Иешуа, естественно, не ведал о грядущих муках совести Пилата Понтийского. Выходит, прокуратор мстит Иуде не столько за преданного им Га-Ноцри, сколько за то, что предатель заставил прокуратора струсить, вынудил поступить наперекор собственной воле да при этом ещё и убить невинного, повторяю, и абсолютного безвредного человека. Пилат явно заботится о своей шкуре, ведь впоследствии, когда открыли бы архивы ершалаимского КГБ, тайна доноса Иуды могла бы выйти на свет.

То, каким образом Пилат осуществил свою «месть», тоже выдаёт в нем двуличного и подлого интригана. Он ни слова не говорит Афранию о своем намерении отомстить Иуде, зато несколько раз навязчиво убеждает начальника тайной полиции учредить защиту предателю. При этом прокуратор чётко указывает, как и каким образом Иуда будет зарезан – именно зарезан! – и кому будут подброшены «тридцать тетрадрахм», вырученных этим «добрым и любознательным человеком» за предательство Иешуа. Самое любопытное – Афраний прекрасно понимает своего хозяина: видимо, подобные поручения с двойным дном и ранее исходили от патрона и были для его подчинённого не в диковинку. Большего вероломства и душевной низости ожидать от правителя трудно, даже если тот отправляет власть среди враждебного ему народа, не только не понимающего и не принимающего исконных ценностей римского мира, но и, чуть чего, хватающегося за ножи ради восстановления социальной, исторической или религиозной справедливости. Совсем не случайно именно Афраний, знающий всю подноготную своего босса, устами Иешуа по сути дела бросает в лицо прокуратору обвинение в трусости:

– Единственное, что он (Иешуа Га-Ноцри – Ю. Л.) сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

И «добрый человек» Понтий Пилат, отправляющий в Иудее «власть императора Тиверия», покорно принимает этот суровый, но справедливый упрёк, разве что его душевные терзания выражаются в треснувшем голосе, которым он продолжает расспрашивать Афрания о казни «бродячего философа».

После казни Иешуа наместник Рима, чувствуя свою вину, унижается перед безвестным иудеем Левием Матвеем, единственным вопреки Евангелиям учеником Иешуа. Пилат сносит даже такие жестокие, но исключительно правдивые слова, произнесённые Левием:

– Ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо после того, как ты его убил.

Жалкие попытки Пилата оправдаться не вызывают никаких чувств, кроме брезгливости. Обращаясь к Левию, он говорит:

– Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь.

И верх подлости, ничтожности и душевной низости, вершина морального падения:

– Он перед смертью сказал, что он никого не винит, – Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось.

Но ведь если жертва ни в чём не винит своего палача, палач не перестает быть убийцей своей жертвы!

И такого-то ничтожного во всех смыслах человека, труса и подлеца, оправдывает мастер в своем романе?! Непостижимо!

Перейдём к Иешуа Га-Ноцри. Говорить о несоответствии этого образа евангельскому Иисусу Христу, значит ломиться в открытую дверь. Порой исследователи ограничиваются одной только констатацией данного факта, не считая нужным детально рассматривать этот очевидный, с их точки зрения, вопрос. Примерно так рассуждал по поводу булгаковского «пророка» покойный отец А. Мень, отвечая на вопросы касательно «Мастера и Маргариты»: «Никакое это не Евангелие! Это роман, в котором есть лишь намёки на евангельскую историю, там нет Христа, и Пилат там не Пилат, просто взяты некоторые черты. ... Видимо, Булгаков сделал это сознательно. ... Это лишает нас возможности говорить о Иешуа Га-Ноцри как о Христе. ... Где это в Евангелии можно найти такое, например, обращение, как “добрый человек”, столь любезное Га-Ноцри? Это ни в коем случае не Христос Евангелия...»

Даже Берлиоз, человек всё-таки образованный, замечает Воланду:

– Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами.

Но, несмотря на бесспорность указанного расхождения между подлинными Евангелиями и евангелием от Воланда, мне думается, сказать несколько слов по этому поводу всё-таки необходимо.

Практически все читатели принимают Иешуа Га-Ноцри за Иисуса Христа. На самом же деле это совершенно разные лица, даже если воспринимать их в качестве литературных персонажей. Подмена имен явно указывает на подмену образов, персон, личностей. С одной стороны, автор вроде бы не отменяет сходства между Иисусом и Иешуа, с другой, делает явный намек читателю: осторожно, это – не Он, не Сам, не Сын Человеческий, не Спаситель, не Тот, Кто смертью смерть попрал. А кто? С этим и хотелось бы разобраться.

Иешу́а – исторически правильное произношение древнееврейского имени ישוע, а Иисус – русская транслитерация греческой формы (Ιησούς) того же имени. Это имя, правда, в виде Йешу га-Ноцри упоминается в Иерусалимском Талмуде в двух местах, и оба раза в негативном контексте. По поводу истолкования прозвища Га-Ноцри существует несколько версий:

1. выходец из Назарета;

2. назорей – посвященный Богу человек, отказывающийся употреблять виноград и вино, стричь волосы и прикасаться к умершим;

3. производное от др. евр. слова «нацар» («нацер», «нецер»), означающее «отрасль», «ветвь»: «И произойдёт отрасль от корня Иессеева (сына царя Давида – Ю. Л.), и ветвь произрастёт от корня его» (Ис. 11:1). Речь здесь идёт о грядущем Мессии, то есть об Иисусе Христе.

4. «страж», «пастух» от др. евр. слова «нацер» («ноцер»).

Как утверждают исследователи, Булгаков взял имя Иешуа Га-Ноцри из атеистической пьесы Сергея Чевкина «Иешуа Ганоцри. Беспристрастное открытие истины», опубликованной в Симбирске в 1922 году и резко раскритикованной поэтом и писателем Сергеем Городецким в следующем году. Таким образом, принятое в христианстве и православии имя Иисус Христос было подменено Булгаковым или, по его воле, мастером – автором романа о Понтии Пилате – на талмудическое Иешуа Га-Ноцри. Хотя бы поэтому отождествлять Иисуса и Иешуа никоим образом нельзя. Но не только поэтому.

В 1-й главе романа «иностранец» Воланд, услыхав, что речь между Берлиозом и Бездомным, «как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе», привязался к литераторам, поскольку с точки зрения того, кто «лично присутствовал при всём этом», они оба несли несусветную чушь:

– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз.

В конце той же главы мессир на возражение Берлиоза, имеющего отличную от сатаны точку зрения на Иисуса, заявляет:

– А не надо никаких точек зрения ... просто он существовал, и больше ничего.

– Но требуется же какое-нибудь доказательство... – начал Берлиоз.

– И доказательств никаких не требуется, – ответил профессор и заговорил негромко, причём его акцент почему-то пропал: – Все просто: в белом плаще...

Сатана всё же предъявляет свое «доказательство» – во 2-й главе булгаковского романа (позже выяснится, что это роман мастера), – совершая при этом, как всегда, ловкий подлог, поскольку вместо Иисуса рассказывает писателям об Иешуа Га-Ноцри. Это при том, что прочие новозаветные персонажи – Пилат, Иуда – остаются при своих именах. Примерно то же самое можно сказать и о Левии Матвее, если отождествлять его с учеником Иисуса Христа и предположительно автором одного из канонических Евангелий. Однако небольшой номинативный сдвиг имеется и здесь: автор романа в романе вместо принятого в русской библеистике имени Матфей – с литерой «ф» – употребляет имя Матвей – с литерой «в». И мы понимаем: Левий Матвей тоже не совсем похож на евангелиста Матфея, а если вспомнить кощунственные речи Левия, то и совсем не похож. Но это в духе автора книги о Пилате, кем бы он, автор, на самом деле ни был. Показательно также, что если Берлиоз и Бездомный говорили действительно об Иисусе Христе, то Воланд, рассуждает исключительно об Иисусе, не прибавляя к имени Спасителя эпитет Христос, означающий принадлежность к Святому Духу. То есть Воланд начинает рассказывать о простом человеке, а не о помазаннике Божием, который на деле оказывается Иешуа Га-Ноцри. Низложение Христа или даже низведение Его во ад ложного истолкования просто поразительное.

Итак, во 2-й главе на сцену выходит Иешуа Га-Ноцри, говоря точнее, его выводят римские солдаты: «Двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. ... Приведённый с тревожным любопытством глядел на прокуратора».

А дальше продолжается фальсификация новозаветного текста. «Прозвище есть?», – спрашивает Пилат у Иешуа, на что тот отвечает:

– Га-Ноцри.

– Откуда ты родом?

– Из города Гамалы, – ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.

– Кто ты по крови?

– Я точно не знаю, – живо ответил арестованный, – я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...

Это при том, что родители евангельского Иисуса Христа – Иосиф и Мария – были вовсе не сирийцами, а иудеями, выходцами из города Вифлеема, Сам Он родился там же («Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском...» – Мф. 2:1), после чего Святое семейство перебралось в город Назарет («Народ же говорил: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского» – Мф. 21:11). Тогда как город Гамала не встречается во всем Священном Писании ни разу. Во время иудейских войн (восстания иудеев против власти римлян) Гамала являлась форпостом мятежников и была осаждена, взята и разрушена в 67 г. н. э. тремя римскими легионами. Упоминание о Гамале как о родине Иешуа, возможно, указывает на то, что мятежником является и он сам, по крайней мере, в духовной сфере. Кроме всего прочего, в романе указан и неверный, с точки зрения традиции, возраст Христа: вместо 33 лет – 27. Словом, подмена происходит полная, всеохватная, по всем статьям.

Ничего героического в образе Иешуа нет. Обычный человек, отличающийся разве что особой разговорчивостью и в самом деле похожий на юродивого, ибо только скорбному главою пришла бы мысль обратиться к прокуратору Иудеи «добрый человек». «Тревожное любопытство», с каковым «приведённый» смотрит на Понтия Пилата, тоже присуще обыкновенным людям и совсем не подобает тому, кто знает или догадывается о своей высокой и трагической миссии, как это было в случае с евангельским Иисусом Христом. Дальше – больше. Иешуа выражает раболепную «готовность отвечать толково, не вызывать более гнева», разражается ни с чем несообразным пассажем о больной голове прокуратора, воспоследовавшим на вопрос об истине. Как я уже говорил, в Евангелии от Иоанна вопрос римлянина остался без ответа – и как же молчаливый ответ Христа далёк от болтовни, вложенной мастером в уста Га-Ноцри! Молчание Иисуса исполнено высокого достоинства и смысла, ибо Истина – в христианском понимании – находилась непосредственно перед историческим Пилатом, однако Иисус не счел нужным сказать: «Я есть Истина!». Это всё равно не убедило бы Пилата, и вообще, чтобы постичь эту истину, античному миру потребовалось немалое, по земным меркам, время. В отличие от своей романической подделки, Иисус Христос решителен и смел. Кому угодно потребовалось бы немало мужества, чтобы выгнать торговцев из храме, перевернуть их лавки и вообще наделать там много шума перед изумлёнными согражданами. И Христос обладал таким мужеством. Так же, как и сокровенным знанием того, что нет безгрешных людей, иначе говоря, далеко не все они «добрые» и что каждому придётся пройти очень долгий и трудный пусть самосовершенствования, чтобы обрести спасение. И ради этих грешных людей Он позволил себя распять, облекшись в земную плоть и кровь.

Досужие же разглагольствования арестованного Га-Ноцри о подвешенной на волоске жизни иначе, как словонедержанием, назвать нельзя. Об этом Иешуа никто не спрашивает, он сам лезет поперед батьки в пекло со своими ненужными словесами, усугубляя свое и без того шаткое положение:

– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить.

Наконец-то догадался, скажу я и снова замечу, насколько это далеко от достойного поведения подлинного Иисуса Христа, не произносящего на суде Пилата и вообще на протяжении всех четырех канонических Евангелий ни единого лишнего слова (помалкивает, когда его не спрашивают, Иисус и в апокрифических текстах). Впрочем, ничего удивительного в этом нет. В евангелии от сатаны образ Христа не мог не быть всячески искажен и унижен, и на это обстоятельство явно указывает Булгаков как автор романа «Мастер и Маргарита».

– Он всё время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и всё время улыбался какой-то растерянной улыбкой, – говорит Афраний Пилату, повествуя о последних часах жизни Иешуа.

Это евангельский Иисус-то Христос, Спаситель рода человеческого, стал бы униженно заглядывать в глаза кому бы то ни было и при этом растерянно улыбаться?! Немыслимо!

От такой трактовки образа Христа не мог уклониться мастер, связавшийся с нечистой силой хотя бы тем обстоятельством, что вознамерился оправдать предателя Понтия Пилата, умыть ему руки, очистить его совесть. Подобное намерение ничем иным, как внушением злого духа, искушением дьявола объяснить невозможно. Мастер поддался ему и поплатился, о чём мы еще поразмыслим. Мало того. Автор ершалаимских глав романа вольно или невольно следует принципу: если уж извращать, то извращать всё. Приведу два примера. В Евангелии от Матфея сказано: «Распявшие же Его делили одежды его, бросая жребий» (Мф. 27:35). И ещё (там же): «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: «Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46).

Возражая в своей версии этим новозаветным эпизодам мастер (или Булгаков) пишет: «Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал:

– За мною!».

И чуть ниже по тексту:

– Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он (палач – Ю.И.) и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:

– Игемон...

Иными словами, в «Мастере и Маргарите» распявшие и одежды распятого отвергают, и сам он славит прокуратора Иудеи (!) вместо воззвания к Господу. Большего надругательства над текстом Священного Писания помыслить трудно. Но всё это как бы сходит с рук мастеру благодаря нечеловеческой силе его таланта. Впрочем, не сходит. Но чтобы в этом убедиться, надо добраться до конца наших заметок.

В итоге Иешуа у Булгакова (или мастера) получился совсем другим, не таким, каким был на самом деле подлинный Иисус Христос (его историчность не признают разве что самые твердолобые из атеистов-ученых). Иешуа Га-Ноцри – действительно юродивый, болтливый, заискивающий, философствующий, считающий всех добрыми людьми, полагающий, что он своими словами может их переделать. Славно он переделал, скажем, того же Иуду из Кириафа! Мог ли такой Иешуа сказать: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её» (Мф. 10:34-35). Или: «И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берёт креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф. 10:36-38). Вопрос опять же риторический, стало быть, отвечать на него вовсе не обязательно.

Именно такой Иешуа – в интерпретации мастера – и был нужен Воланду. Тот Иисус Христос, каким Он предстает в Новом завете, чёрту не годится. Именно такой Га-Ноцри – юродивый, суесловящий, ничтожный – будет впоследствии сотрудничать с нечистой силой и даже подпадёт, как я это постараюсь показать, под её погибельное влияние. В такого «пророка» – глумления ради – готов уверовать даже сатана.

Интересно, что в статье «критика Аримана», вышедшей после публикации отрывка из романа о Пилате, «говорилось, что» мастер, «пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа». Критик ничего не понял. Никаким Иисусом Христом в произведении мастера и не пахнет, а если автору и досталось от оппонентов, то прежде всего за то, что у него Иешуа Га-Ноцри «получился ну совершенно как живой». А этого антирелигиозно настроенные литераторы допустить никак не могли.

 

7. Воланд и его подручные черти

 

Воланд – едва ли не главный герой булгаковского романа – представляет для исследователей наибольшую проблему для истолкования, хотя, казалось бы, никаких особенных тайн в этом персонаже нет. Но это только на первый взгляд. Начнём с имени. Булгакову во что бы то ни стало хотелось назвать дьявола так, чтобы мало кто даже из высокообразованных людей догадался, о ком идёт речь. Автор искал имя, не затрёпанное временем и литературой, и прекрасно справился с поставленной задачей. На его «удочку» из числа тех, кому он самолично читал свой роман, по свидетельству его супруги, попался кое-кто из знакомых литераторов. 27 апреля 1939 г. состоялось чтение первых глав последней версии романа, о чем Е.С.Булгакова делает следующую запись: «Вчера у нас Файко – оба (драматург А. М. Файко с женой. – Ю. Л.), Марков (завлит МХАТа. – Ю. Л.) и Виленкин (коллега Маркова – Ю. Л.) Миша читал “Мастера и Маргариту” – с начала. ... Миша спросил после чтения – а кто такой Воланд? Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся записками. Сделали. Он написал: сатана, я – дьявол. После этого Файко захотел также сыграть. И написал на своей записке: я не знаю. Но я попалась на удочку и написала ему – сатана».

О широкой же читательской аудитории говорить не приходится, для неё имя чёрта стало подлинным откровением. Впрочем, теперь, когда роман внедрился в массовое сознание, когда герои «Мастера и Маргариты» попали даже в попсовые песенки, а сентенция «Рукописи не горят» превратилась в расхожее общее место, говорить о тайне имени Воланда не приходится: все и так всё знают. Тем не менее сказать несколько слов всё-таки необходимо.

Имя для своего персонажа Булгаков извлёк из своего самого, пожалуй, любимого произведения мировой литературы – гётевского «Фауста», а именно – из сцены Вальпургиевой ночи (Walpurgisnacht). В оригинале это место выглядит так:

 

M e p h i s t o p h e l e s

 

Was! dort schon hingerissen? Da werd ich Hausrecht brauchen muessen. Platz! Junker Voland kommt. Platz! suesser Poebel, Platz!

 

Переводчик А. Соколовский в прозаическом переложении «Фауста», изданном в 1902 году, передал приведённый текст следующим образом (стр. 150):

 

М е ф и с т о ф е л ь

 

Вон куда тебя унесло! Вижу, что мне надо пустить в дело мои хозяйские права. Эй, вы! Место! Идёт господин Воланд!

 

И сам же Соколовский комментирует эту пару фраз (примечание 320, стр. 364): «Юнкер значит знатная особа (дворянин), а Воланд было одно из имён чёрта. Основное слово “Faland” (что значило обманщик, лукавый) употреблялось уже старинными писателями в смысле чёрта». У Гёте бес шутки ради примеряет на себя кличку «Воланд», потому что ему, собственно говоря, всё равно, как зваться, он и без того осознаёт свои силы и возможности. Булгакову же оказалось не всё равно: в «Мастере и Маргарите» посланцы ада называют своего начальника Воландом всерьёз, отождествляя это имя непосредственно с сатаной.

Попытаемся разобраться и с мессиром. Messire – почётный титул знатных людей в средневековой Франции и Италии. Так в ту пору обращались к дворянам, адвокатам, врачам, рыцарям и священникам, но никак не к высшей знати и уж тем более не к особам королевской крови. Именно так – мессэре (видоизмененное мессир) – обращаются к Казанове персонажи драматической поэмы Цветаевой «Приключение». Впоследствии французы перешли на monsieur (месье), итальянцы – на signore (сеньор). Однако до сих пор бейлифа Джерси (остров в проливе Ла-Манш, охраняемый британской короной) называют по-французски – messire. Таким образом, титул, употребленный Булгаковым для обращения к Воланду, как-то не очень соответствует сатане: повелителя сил ада его креатура должна была бы величать попочтительней. Впрочем, судя по очень многим признакам, подручные московского гостя из романа Булгакова, по-видимому, сами едва ли намного ниже него в дьявольской табели о рангах

На мой взгляд, редко употребляющееся по отношению к бесу имя и неважный титул говорят о многом. Во-первых, обращение к сатане – «мессир» – почти до буквы совпадает со словом «мессия» (помазанник Божий, Спаситель), и, возможно, оно понадобилось Булгакову ещё и поэтому, ведь Воланд на самом деле спасает мастера и Маргариту, но от чего именно и куда заводит его спасение, мы увидим в дальнейшем. Во-вторых, Воланд, по воле автора, играет в романе не совсем свою роль. Тогда – чью? Чтобы ответить на этот вопрос, сперва поговорим о том, каким образом ангелы преисподней соблазняют, подавляют и, в конечном счете, морально и физически уничтожают свои будущие жертвы.

Во-первых, Воланд со своей камарильей непрерывно лгут. На лживость воландовской натуры указывает его глаза, о которых в романе говорится дважды. В 1-й главе: «Правый глаз чёрный, левый почему-то зелёный. Брови чёрные, но одна выше другой». И в 22-й: «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и чёрный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней». По ходу романа правый глаз Воланда из чёрного стал глазом «с золотою искрой на дне»; левый глаз – из зелёного превратился в пустой и чёрный. Причём здесь Булгаков самым замысловатым образом сводит воедино свет и бездну. Сравните с известным местом из Евангелия: «И ещё говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19:24). «Игольное ухо», ведущее во тьму вечного ада, в описании воландовых глаз объединено с «игольными ушами», через которые заказан путь обеспеченным людям в Царство Небесное. Ошеломляющее сопоставление!

Кстати говоря, зелёными глазами обладает в романе не один Воланд. Во-первых, Гелла: «Красавица Гелла улыбалась, обратив к Маргарите свои с зеленью глаза, не переставая зачерпывать пригоршней мазь и накладывать её на колено». Во-вторых, череп Берлиоза на балу сатаны: «Тут же покровы головы потемнели и съёжились, потом отвалились кусками, глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой ноге, череп». В третьих, Иван Бездомный, ставший Иваном Николаевичем Понырёвым. Но если у Бездомного имелись «бойкие зелёные глаза», то Понырёв лишился этой самой бойкости, став попросту «зеленоглазым». Выходит, не случайно он одним из первых испытал на себе негативное влияние нечистой силы.

Но продолжим. Как сказал сам Воланд по поводу истории, рассказанной Бегемотом после бала:

– Интереснее всего в этом вранье то ... что оно – враньё от первого до последнего слова.

То же самое можно отнести практически ко всем речам его и его присных. Ни словечка правды под флёром правдоподобия, непрерывное искажение истины. Не случайно сатану называют отцом лжи, и Булгаков это блестяще иллюстрирует. Адская компания лжёт и обделывает свои грязные делишки с чистой совестью или, что больше соответствует истине, с чистым отсутствием совести. Оставим в стороне мелочи вроде воландовского разговора с Кантом по поводу «шестого доказательства бытия Божия» – это можно отнести на счет безудержной бесовской бравады. Элементарно и то, что одежда из «дамского магазина» исчезает на женщинах, рискнувших её на себя надеть; рубли, вползающие в портфель Никанора Ивановича Босого, становятся долларами; а «бумажки», выдаваемые Фаготом и Бегемотом за настоящие червонцы, превращаются в «резаную бумагу». Обвиняя несчастного Бенгальского во лжи, воландовская свора сама при этом нагло и подло лжёт:

– Это опять-таки случай так называемого вранья, – объявил он (Фагот – Ю. Л.) громким козлиным тенором, – бумажки, граждане, настоящие!

Гораздо важнее сущностная ложь Воланда и его подручных чертей, извращённое ими новозаветное повествование, подмена подлинной правды неприкрытой ложью, их перевёрнутое с ног на голову самосознание, фальшивая система ценностей, внедряемая в главную героиню – Маргариту, и пр.

Любопытно вчитаться в указанном смысле и в предсказание Воланда относительно предстоящей смерти Берлиоза:

– Кирпич ни с того ни с сего ... никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрёте другой смертью.

Иные исследователи подробно трактуют вопрос касательно возможностей дьявола: знал ли он заранее о смерти председателя правления МАССОЛИТа или, по словам Бездомного, «он его нарочно под трамвай пристроил». По-моему, очевидно: бес ведает о дальнейшей судьбе Михаила Александровича и намеренно говорит ему неправду, а сказав полуправду, утаивает от литератора существенную часть правды, ее основную составляющую, ведь «вам отрежут голову» совсем не равно «вас задавит трамваем». Берлиоз резонно спрашивает:

– А кто именно? Враги? Интервенты? – На что получает, как и в первом случае, формально точный, а на деле абсолютно лживый ответ:

– Нет ... русская женщина, комсомолка.

Лживый – потому что Берлиоза задавит трамвай. А уж кто будет за его рулем – женщина или мужчина, русская или не русская, комсомолка или не комсомолка, абсолютно неважно. Воланд лжёт, чтобы подвигнуть писателя на суетливые поиски и беготню, тем самым «пристроить под трамвай» и, в конце концов, избавиться от него, устранить из будущей «нехорошей квартирки». Берлиоз все равно бы попал под трамвай в то же время того же дня, потому что «Аннушка разлила подсолнечное масло», и это доподлинно известно нечистой силе, действующей строго в рамках предопределения и в данном случае непосредственно исполняющей его предустановление.

Во-вторых, Воланд и его демоны не желают терять даром времени, действуют оперативно и чётко, идут к цели путём наименьшего сопротивления, напрямую, не разбирая дороги, экономя силы. Возможно, посланцы от того света, посетившие Москву, имеют приказ решить поставленные перед ними задачи как можно скорее, всего за несколько дней. Они работают по строго намеченной программе, по хорошо продуманному плану, поскольку имеют возможность его составить (см. уже упоминавшийся разговор Воланда с Бездомным и Берлиозом в 1-й главе), и ничто на свете и уж тем более никто из смертных не в силах им помешать его в точности исполнить. Цели и задачи у них были, честно говоря, незатейливые: сжечь торгсин, писательский дом Грибоедова, убить мастера и Маргариту. Валютный магазин и привилегированная писательская организация были недоступны для основной массы столичного населения – вот бесы и пошли навстречу пожеланиям трудящихся. А о том, чем закончились мытарства мастера и Маргариты, разговор впереди.

В-третьих, воландовцы, резвясь и играя со всеми, кто попадает в сферу их действия, непрестанно болтают, мелют языком, переливают из пустого в порожнее, празднословят, желая всеми правдами, то есть всеми неправдами заморочить голову любому и каждому встретившемуся им человеку. Мало того. Под воздействием бесовской болтовни все столкнувшиеся с сатаной люди тоже начинают празднословить. Нечистые ведут себя почти в соответствии с латинским изречением Verba volant scripta manent – «Слова улетают, написанное остаётся». (Отметим для памяти практически точное совпадение слова volant и имени Воланд.) Бесы впечатывают свои речи в самый мозг своей очередной жертвы, оплетаемой непрерывным потоком лживых словес. Кое-что из этих пустых речей остаётся в подкорке несчастных людей навсегда. Не случайно все, спознавшиеся с бесами и выжившие после этого, получают на память от них «беспокойную, исколотую иглами память» (прошу прощения за тавтологию) – настолько сильно врезаются в неё дьявольские письмена, хотя бы только произнесённые.

Взять, скажем, Жоржа Бенгальского. После того как ему оторвали и снова приставили на место голову, «осталась у него ... привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать». Мучается в ту же пору и бывший поэт Иван Бездомный, теперь профессор Иван Николаевич Понырёв. «Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьём в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса». Примерно то же самое с различными нюансами можно сказать и о других персонажах.

Уже в первой главе Воланд без спросу вмешивается в беседу посторонних людей, навязывает им беспредметную, пустопорожнюю, не такую уж сложную для осмысления дискуссию о смертности людского рода и предопределении. Да, род людской смертен, иной раз человек умирает нежданно-негаданно, но разве это когда-нибудь останавливало людей от поступков, дел и свершений? Смертные не знают часа своего ухода из жизни, но силой своего духа дерзают творить и создают то, что силам зла, способным только разрушать, и не снилось. Ars longa, vita brevis – искусство долговечно, жизнь коротка, – хотя бы так мог бы ответить Берлиоз на соблазнительные речи дьявола, если бы тот, произнося их, не был столь напористым и наглым.

Стоит вспомнить и эпизод, когда бес в сердцах набрасывается на Левия Матвея, явившегося к нему от Иешуа. Казалось бы, за 2000 (вернее – за 1900) лет всё уже выяснено, все споры разрешены, все точки над i расставлены – так нет же! Чёрту всё неймётся. Воланд, почему-то обидевшись на посланца, не пожелавшего с ним поздороваться («Вот скука-то!»), пытается навязать пришедшему ничтожный разговор о добре и зле. Раздражаясь, он ставит перед Левием Матвеем не имеющий ответа вопрос:

– Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей.

Вопрошающий с ходу осуществляет вопиющую подмену понятий. Левий, назвав его «повелителем теней», говорит вовсе не о тенях «от деревьев и от живых существ», как это пытается представить Воланд, а о духах умерших людей, призраках, привидениях, фантомах, выходцев с того света и пр., подвластных духу зла. А ведь читатели в массе своей принимают за великую истину дурацкие разговоры беса о тенях и голом свете. Не отвечает Левий и на оскорбление, но его собеседник всячески желает показать своё мнимое (в романе явное) превосходство над светом и его насельниками. Что он и делает на глазах почтительно молчащей свиты. Может быть, Левий Матвей в самом деле глуп (достаточно вспомнить его слова и поступки, доказывающие это), но сам Воланд не намного умнее.

В-четвёртых, сатана и компания постоянно шутят. Для них подлинно нет ничего святого: всякое слово, ситуация, явление, исторический факт и пр. бесы-нигилисты вышучивают, подвергают осмеянию, доводят до абсурда, глумливо унижают, опошляют. И здесь Булгаков как писатель-юморист переходит границы возможного, превосходит самого себя, сообщая своим «злым шуткам» поистине сатанинский юмор. Черти потешаются над законами мирозданием, находясь на его обочине; издеваются над людьми, вымещая на них свою ущербность, беспомощность, творческую несостоятельность; наконец глумятся над Богом, поскольку, во времена оны отложившись от Него, ничего не в силах Ему противопоставить. Но это всё замечается читателем не сразу, а порой и вообще не замечается, ибо такова дьявольская сила булгаковского остроумия. Непрерывный глум, насмешка над плотью и духом, растление юмором мешают и персонажам романа, и читателям вдумываться в совершенно чудовищные вещи. Ближе к финалу Маргарита, встречая адского вестника, говорит:

– Простите, Азазелло, что я голая!

На что тот «просил не беспокоиться, уверял, что он видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей». Ах, как же это мило, весело и смешно: человек, с которого живьём содрали кожу!

В-пятых, духовно и телесно подавляя людей, ставя их на место, потусторонние гости столицы во главе с Воландом демонстрируют поистине сатанинское высокомерие и гордыню. Им мало одного осознания своей чёрной власти, им важно поставить человека на колени, унизить его, чтобы тот оказал им едва ли не Божеские почести. Показывая свой дешёвый фокус сожжённым романом, чёрт бросает ныне знаменитое:

– Рукописи не горят.

На что Маргарита заходится в молитвенном экстазе:

– Всесилен, всесилен!

А этого бесу только и надо: подменить нравственные ориентиры, заставить уверовать в чертовщину, отречься от Бога. Камертоном столь нечеловеческого высокомерия являются слова гётевского Мефистофеля – цитата, взятая Булгаковым из «Фауста» в качестве эпиграфа к «Мастеру и Маргарите»: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Или в переводе Н. Холодковского:

 

Ф а у с т

 

Чтоб узнать о вашем брате суть,

На имя следует взглянуть.

По специальности прозванье вам даётся:

Дух злобы, демон лжи, коварства – как придётся.

Так кто же ты?

 

М е ф и с т о ф е л ь

 

Часть вечной силы я,

Всегда желавший зла, творившей лишь благое.

 

Ф а у с т

 

Кудряво сказано; а проще – что такое?

 

М е ф и с т о ф е л ь

 

Я отрицаю всё – и в этом суть моя.

 

Вот именно: суть нечистой силы – исключительно отрицание, поскольку со-вершать – то есть вершить нечто в со-гласии с Богом – она неспособна, а может только раз-вершать, раз-рушать, раз-венчивать, рас-тлевать.

И, разрушая – внутренний и внешний мир персонажей романа, – адская братва во главе со своим паханом, в-шестых, весьма и весьма напоминает уголовную. На протяжении всего текста, где вообще очень много говорят, черти действуют абсолютно «по понятиям», принятым в люмпен-пролетарских сообществах, а именно – за базар ответишь! Любое слово, сказанное поперек шерсти бесам, или даже просто случайное вырвавшееся словцо вызывает у них более чем адекватную – по зоновским меркам – реакцию. Нечисть не терпит возражений, даже если тот, кто с нею сталкивается в романе, как говорится, ни сном, ни духом. Вести себя в соответствии со своими жизненными установками, если при этом хоть на йоту перечишь чёрту, персонажам романа категорически запрещено. Расплата за такой грех наступает незамедлительно и порой принимает самые бесчеловечные и кровожадные формы.

Тому же Жоржу Бенгальскому отрывают голову за «ахинею», вполне безобидный «случай так называемого вранья», то есть всего лишь за его работу конферансье, пусть и весьма легковесную. Варенуху за невинный разговор по телефону превращают в вурдалака:

– Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону. Понятно?

Борзописным критикам, уничтожавшим мастера, громят квартиры, и здесь Булгаков делает более чем недвусмысленный намёк: «Совершенно неизвестно, какою тёмной и гнусной уголовщиной ознаменовался бы этот вечер...». Любовница мастера, ставшая своею на этом адском празднике смерти, тут же перенимает блатные ухватки демонов: «По возвращении из кухни Маргариты в руках у неё оказался тяжёлый молоток», – а сама она всячески готова ломать, крушить, бить и даже убивать, если бы автор рискнул придержать ненавистных ему критиканов дома. Но здесь Булгаков оказался куда гуманнее Маргариты, отказавшись предать врагов мастера в руки разъярённой ведьмы, которая, ещё будучи не вполне ведьмой, выражала свирепое желание отравить Латунского.

Много веков назад пострадал за неосторожно сказанное слово и один из челядинцев сатаны Коровьев-Фагот, «тёмно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом».

– Почему он так изменился? – спросила тихо Маргарита ... у Воланда.

– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил Воланд ... – И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня ... рыцарь свой счет оплатил и закрыл!

То есть – ответил за базар, в данной ситуации – за «каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме». Игра слов показалась потустороннему пахану не слишком удачной, и он ухватил рыцаря за язык или на блатной фене – толканул на уркагана порожняк.

Нравственные ценности, исповедуемые бесом в законе Воландом и его приближёнными урками, целиком и полностью описываются следующей «сводной заповедью» (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ) или «тремя арестантскими заповедями» (В. Шаламов. Колымские рассказы): «Не верь, не бойся, не проси». Это очень хорошо показано в том эпизоде романа, где Воланд, хладнокровно помучив Маргариту, ожидающую вознаграждения за то, что была «хозяйкой» у него на балу, говорит:

– Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!

Это и есть антиевангелие, евангелие наоборот, евангелие от Воланда, идущее вразрез с подлинным Евангелием: «Проси́те, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Лк. 11:9). Ничего не бояться, как я уже говорил, научил Маргариту Коровьев-Фагот, ничего не просить её наущает Воланд, а никому и ничему не верить она наущается сама.

В-седьмых. Устраивая разборки с людьми, потусторонние пришельцы придерживаются при этом исключительно примитивной философии, делят мир – древний, современный и инфернальный – надвое, раскрашивают его только двумя красками: чёрной и белой, без каких-либо полутонов. Систему взглядов Воланда и К° можно было бы назвать манихейством, если бы их взгляды действительно походили на систему, а не на беспредельную наглость, подлость и безнаказанность распоясавшихся уголовников. Воланд гонит беса (лжёт – на блатной фене) и в своей репризе о тенях, потому что сам никаких полутеней не признаёт.

– Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и всё живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? – спрашивает сатана у Левия Матвея.

Но на самом деле к этому – только ради голой тьмы – стремятся как раз силы зла. Никаких двойных и тройных смыслов для них нет. Они исповедуют тьму и только тьму, а всё, что проблескивает сквозь неё, пытаются осквернить и, по мере возможности, истребить. По крайней мере – в людях, поскольку так гораздо проще овладевать их душой и сердцем. (Так называемый покой, которым заведует дьявол, по сути дела ничем не лучше тьмы, и в этом нам ещё предстоит убедиться.) Выходцы с того света развязывают против людей самую настоящую гражданскую войну, преследуют их за убеждения, а тот, кто не сдаётся им идеологически (Берлиоз), лишается жизни. Казалось бы, с атеистами можно было быть и пообходительнее – но нет, ведь те, не веруя в Бога, отрицают и существование сатаны, не признают возможностей того, в чьей свите имеют честь состоять прибывшие с ним в столицу СССР блатные черти. За что же они так ненавидят род людской? По-видимому, за то, что люди превосходят бесов и в физическом, и в нравственном, и в творческом отношениях, тогда как посланцы ада могут быть всего-навсего вдохновителями, скажем, художественных произведений – со знаком «плюс» либо со знаком «минус». Этого демоны и ведьмы, несмотря на все их загробные возможности, простить людям никак не могут.

Как всегда и везде, зло и в романе активнее, наглее добра, первым наносит удар, почти не находит отпора и побеждает, поскольку досконально знает слабые места своих неискушенных или ничтожных соперников. Но перед кем бряцает своими потусторонними мышцами воландовские пацаны? Кто именно, в каком качестве и в каком количестве противостоит бесам, сражается с ними, хотя бы пытается их остановить? И с изумлением приходится признать – практически никто. Безбожная страна, истребившая священников и разрушившая храмы, народ, искорёженный антирелигиозной пропагандой, не в состоянии ничего противопоставить сатане и не выделяет из своей среды никого, кто мог бы дать ему хоть какой-то более-менее значимый отпор.

Впрочем, определенное сопротивление нечистой силе кое-кто оказать пытается. Это писатели Михаил Берлиоз и Иван Бездомный. У Михаила Александровича, бросившегося за милицией, это не получилось вовсе, Иван же Николаевич некоторые шаги к поимке Воланда всё-таки предпринял. «Известнейший поэт, – заявившись в грибоедовский ресторан, – был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стёршимся изображением неизвестного святого ... В руке Иван Николаевич нёс зажжённую венчальную свечу». С какой стати в голове полуобразованного безбожника возник столь сомнительный для невежественного атеиста способ воздействия на нечистую силу, в которой как раз нечистой силы он и не признал, неведомо. Быть может, он что-то почувствовал или в его памяти всплыли детские истории «о Боженьке», рассказанные бабушкой? В общем, приспичило – вот и возник.

При виде чёрных бесовских коней пробовала оборониться от сатанинского наваждения и кухарка застройщика, но остановилась на полпути, смертельно напуганная демоном. Она «хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:

– Отрежу руку!».

Спятив, то есть сойдя с советского ума, вспоминает о сокровенном и председатель жилтоварищества Босой: «Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух ... запел какую-то молитву».

Вспоминает полузабытое и буфетчик Варьете Андрей Фокич Соков, получивший вместо своей «шляпочки» «бархатный берет с петушьим потрёпанным пером». Заметив на своей голове неправильный берет, «буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в чёрного котёнка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями вцепился в его лысину». Животворящий крест, не подкрепленный истинной верой, все-таки действует, но, если можно так сказать, наполовину, не в силах усмирить раздухарившихся бесов.

Борется с последствиями вмешательства нечистой силы, впрочем, сам о том не подозревая, доктор-психоаналитик Стравинский. И ему многое удаётся сделать, несмотря на происки превосходящих сил противника: восстанавливать рассудок «скорбных главою» – дорогого стоит.

По-прежнему влияет на силы тьмы горластый трубач зари петух, своим чистосердечным «кукареку» разгоняющий ночную нечисть: «С третьим криком петуха...» Гелла «повернулась и вылетела вон. И вслед за нею ... выплыл медленно в окно ... Варенуха».

В булгаковском СССР, повторяю, вступиться за людей, атакуемых агрессивным злом некому, а сами они, не имея чёткой нравственной опоры, лишённые веры в Бога, утратили способность отражать эти атаки. В обществе такого типа спасения от дьявола нет.

Но не всё так уж безнадёжно – и это самый удивительный в концептуальном плане мотив романа. На арену борьбы со злом выходят... органы: милиция и ОГПУ. Если верить ведомственным байкам ветеранов-особистов, указанная аббревиатура расшифровывалась двояко: «О Господи, помоги убежать!» – и в обратную сторону: «Убежишь – поймаем, голову оторвём». И в романе они принимаются ловить. Адская кодла творит деяния, описываемые Уголовным Кодексом СССР, они получают широкий общественный резонанс, поэтому в дело сперва вступает милиция, затем чекисты. И как же уважительно относится автор «Мастера и Маргариты» к своим безымянным персонажам из внутренних органов! Те упоминаются на страницах романа довольно часто и всякий раз исключительно в положительном контексте. Вот, к примеру, слова мастера о них в разговоре с Бездомным:

– Вы знаете, что такое – застройщики? – спросил гость у Ивана и тут же пояснил: – Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в Москве.

Стало быть, с преступностью в Москве, шире – в СССР в общем и целом покончено, остались только мошенники, причастные к не совсем честному решению все того же квартирного вопроса.

Но самое выразительный и показательный эпизод, отражающий романное отношение Булгакова к московским органам правопорядка и безопасности, происходит ближе к финалу книги, когда особисты безуспешно пытаются изловить возмутителей столичного спокойствия.

– А что это за шаги такие на лестнице? – спросил Коровьев, поигрывая ложечкой в чашке с чёрным кофе.

– А это нас арестовывать идут, – ответил Азазелло и выпил стопочку коньяку.

– А, ну-ну, – ответил на это Коровьев.

Войдя в квартиру, чекисты принимаются стрелять в кота, тот начинает отстреливаться, «но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала затихать ... Никто не оказался не только убит, но даже ранен. ... Кот покачивался в люстре ... дуя зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу». Все понятно: кот дует в ствол, чтобы не причинить ущерба пришедшим, а плюет себе на лапу, устраняя причиненный ими ущерб. Нечистая сила явно не желает вредить органам, печётся о том, чтобы ни единый волосок не упал с их головы. Так-то: иные москвичи пострадали от дьявольского отродья за неосторожно сказанное слово, а гепеушников Бегемот почему-то щадит за попытку недвусмысленно исполнить свои служебные обязанности. По-видимому, сатана видит в них родственные души, готовит их к будущим подвигам, ведь ни о каких массовых репрессиях, как я уже говорил, в романе и речи не идет, а партийных и советских органов словно не существует в природе.

Зачем понадобилось Булгакову облагораживать, чуть ли не обожествлять органы, у которых всю жизнь находился «под колпаком», непонятно. Но следы этого облагораживания или обожествления слишком видны в тексте романа, чтобы от них отмахнуться. Дело, по-видимому, в том, что писатель страстно хотел напечатать роман при жизни, и, быть может, поэтому создал образ идеального ершалаимского чекиста Афрания. Такую догадку высказывают иные ученые и литераторы, и она не лишена оснований. Но я полагаю, роман «не пропустили» бы в любом виде: слишком уж он выходил за рамки тогдашнего литературного потока, чтобы обрести право на жизнь и на читающую публику. И для понимания этого вовсе не надо быть всезнающим Алоизием Могарычём. Но надежда – понятие невесомое и возникает в человеке вопреки всякой логике.

Исходя из текста, враги дьявола (я уже это говорил) – писатели, поэты, шире – творческая, но бездарная интеллигенция (талантливой, кроме мастера, Булгакова и умерших писателей, роман не располагает), театральные деятели, чиновники от театра и те, от кого так или иначе зависит распределение жилплощади. Друзья князя тьмы, – говоря по-современному, силовые структуры или правоохранители. В преисподней канцелярии дьявол также проходит по силовому ведомству, ориентированному в противоположную сторону от небес. Дело Афрания расцвело в СССР пышным цветом, но если тот велел зарезать одного Иуду, то органам предписано истребить многих. Многих иуд? Ну, если и не иуд, то предателей, как об этом понимает главный герой Булгакова – чёрт; предателей, отвергающих вместе с силами света и силы тьмы.

Подведём некоторые итоги касательно Воланда. Бес часто разглагольствует по ходу текста, в результате чего болтовня становится своеобразным лейтмотивом романа, в котором практически все персонажи лживы и склонны к безудержному словоизвержению. Чёрт то и дело демонстрирует свою силу, кичится своими невероятными для обитателей подлунного мира возможностями, постоянно подчёркивает свое умственное, интеллектуальное и магическое превосходство над людьми, оказывающееся порой не столько действительным превосходством, сколько на порядок большей информированностью. Воланд периодически обижается, не желая или скорее всего не умея скрыть своего раздражения: то на современных людей (тех же Берлиоза и Бездомного), то на Левия Матвея (в том же разговоре о тенях); делает неверные выводы, допустим, об умственных способностях Маргариты (я отмечал это, касаясь её пустословия в сцене знакомства с главным демоном). Воланд непрерывно лжёт, и это понятно: отцу лжи подобает быть патологическим лгуном. В некотором отношении его подручные «гаеры» выглядят в романе значительно сдержаннее и достойнее. Это относится ко всем без исключения слугам Воланда, даже к Коровьеву-Фаготу и коту Бегемоту, несмотря на всю их развязность и наглость. Они-то ведут себя так, как это им предписано, как это обусловлено их «должностями и обязанностями». Владыка преисподней, каковым хочет казаться людям Воланд, весьма расстраивается, ещё и когда глава МАССОЛИТа Берлиоз с поэтом Бездомным отказываются признать историчность Иисуса Христа и существование дьявола, хотя, казалось бы, какое ему дело до Иисуса! Писатели задели как персональное, так и авторское самолюбие незваного собеседника: он из кожи вон лезет, дабы казаться чёртом самого высшего разряда, он так славно всё придумал с Иешуа (воплощал задуманное – мастер), а эти бездари не верят. Как говорится, не вынесла душа поэта, в результате чего и произошли воспоследовавшие события.

Резюмирую. Поведение и речи главчёрта показывают, что он вряд ли вхож в высшее бесовское общество. На мой взгляд, Воланд вовсе не является собственно князем тьмы, сатаной, дьяволом, лукавым, то есть романический мессир – бес более мелкого ранга, нежели владыка преисподней. Не такая, конечно, мелочь, как «надувало Фагот» и «наглый котяра Бегемот», но и не враг рода человеческого самолично. С моей точки зрения, скажем, Абадонна или даже Азазелло ничуть не ниже Воланда в дьявольском иерархическом ряду. На не слишком значительное положение прибывшего в Москву руководителя делегации с того света указывают множество деталей, разбросанных по всей книге. Не только его имя и обращение к нему его подчиненных, но, повторяю, и его поведение, ухватки и привычки, обиды и раздражения, ничтожные кунштюки с исчезающими деньгами и одеждой, и даже цель его появления в Москве, выраженная им в «нехорошей квартирке» после «сеанса чёрной магии с полным её разоблачением»:

– Мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре.

Воланд, конечно же, шутит, но о своих подлинных намерениях, я бы даже сказал, о своём поручении предпочитает помалкивать: не велено. Судите сами. Врагу рода человеческого, дьяволу, сатане, лукавому в общем-то незачем самому трудиться, выезжая на место будущих происшествий. Ведь он же, хотя и злой, но все-таки дух. Жалкий, с точки зрения подлинного сатаны, воландовский глобус, коим бес хвастается перед Маргаритой, дьяволу ни к чему: он видит всё, вся и всех своим духовным взором или, на худой конец, с помощью командированных чертей, каковой, собственно говоря, и является преисподняя клика, посетившая Москву.

 

8. Чем заканчивается роман

 

Многим читателям финал «Мастера и Маргариты» кажется благополучным. Мастер извлечён из клиники для душевнобольных, Маргарита при нём, никто из тех, кто отравлял им жизнь, об их загробном существовании даже не подозревает. Кое-кто из персонажей даже сделал карьеру. Добро, как ни парадоксально это звучит применительно к сатане, торжествует, зло наказано. На первый взгляд, так оно и есть. Но если как следует вчитаться в текст, то ничего похожего. Даже вовсе наоборот.

Погибших трое: Берлиоз, буфетчик Соков, умерший «от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после появления Воланда в Москве» и «наушник и шпион» барон Майгель, поплатившийся за то, что напросился «в гости» к Воланду «с целью подсмотреть и подслушать всё, что можно». С ними, впрочем, случилось бы то же самое, даже если бы черти и не прибыли в столицу. От предопределения не уйдешь.

Жорж Бенгальский, коему оторвали голову во время сеанса чёрной магии, выжил, хотя и бросил свою легкомысленную должность конферансье. Правда, в его психике возникли кое-какие остаточные явления, но тут уж ничего не попишешь: даёт о себе знать некогда оторванная котом Бегемотом и приставленная им же обратно голова.

Варенуха остался, как был, в Варьете и приобрёл «всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди театральных администраторов, отзывчивость и вежливость». И правильно: нечего было хамить и лгать по телефону. Тем более что о последствиях Варенуху «предупрежди... дали... дили...».

Степу Лиходеева «перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего большим гастрономическим магазином». «Ходят слухи, – пишет автор, – что он совершенно перестал пить портвейн и пьёт только водку, настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин».

Финдиректор Римский, изрядно напуганный Геллой и превращённым в вампира Веренухой, «поступил в театр детских кукол в Замоскворечье», подав заявление об уходе из Варьете. Интересно, что это заявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович не нашёл в себе силы даже днём побывать в том здании, где видел он «залитое луной треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке».

Аркадия Аполлоновича Семплеярова, получившего зонтиком по голове от своей любовницы, «начинающей и подающей надежды» актрисы, «в два счёта перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным пунктом». «Можно сказать, – говорится далее, – что не клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он улучшить её, она какая была, такая и осталась».

Ничего не сталось и с Николаем Ивановичем, проведшим «ночь на балу у сатаны, будучи» привлечённым «туда в качестве перевозочного средства», в скобках – «боров». Правда, ему одному оставлена некоторая память о случившемся, и каждое полнолуние он начинает «беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг» всплескивает «руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко» бормочет:

– Венера! Венера! Эх я, дурак!

Алоизий Могарыч после того как Маргарита разодрала ему лицо ногтями, «через две недели ... уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского». И в нравственном отношении он ничуть не изменился: «Такой сволочи, – по словам Варенухи, – как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто бы от этого Алоизия он ждёт всего, чего угодно».

Говоря короче, из тех, кому досталось от подручных чертей Воланда, никто особенно и не пострадал.

Разве что кое-какие неприятности после пережитого выпали на долю Ивана Бездомного, сделавшего нешуточную карьеру от пролетарского поэта до сотрудника «института истории и философии» профессора Ивана Николаевича Понырёва. Каждое полнолуние, понаблюдав украдкой за Николаем Ивановичем, мучающимся от того, что не воспользовался шансом навсегда покинуть убогую, по меркам романа, советскую действительность, «возвращается домой профессор уже совсем больной». «Его жена притворяется, – повествует далее автор, – что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснётся с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета».

Что ж, за это, хотя и после укола, ему приоткрывается завеса тайны, скрывающей дальнейшую судьбу Пилата и Иешуа Га-Ноцри, мастера и Маргариты, точнее – дальнейшее отсутствие у них какой бы то ни было судьбы, ибо смерть не предполагает никакого развития, куда бы ни угодили умершие, окончившие свой жизненный путь, – в свет, во тьму или в пресловутый покой. И здесь начинается самое интересное, поскольку всем нам хочется знать не о второстепенных персонажах романа, а о его главных героях.

За потустороннее знание приходится платить, и профессор расплачивается тем, что видит в своем чудовищном сне «неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьём в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса». Никакого безносого палача в романе мастера не наблюдается, он дважды упоминается в самом финале книги, и, похоже, здесь имеют место быть огрехи редактуры, взятой на себя Еленой Сергеевной, супругой Булгакова. Или это намек на то, что не все во сне профессора Понырева правда. Я все-таки склонен грешить на редактуру, ибо безносость палача фигурирует в заключительной фразе романа, и это едва ли случайно.

Понтий Пилат, предавший Иешуа на смерть, после двенадцати тысяч мучительных лун прощен, оправдан и обрёл чистую совесть. Во всём виноват предатель Иуда, о чьей загробной судьбе ничего не говорится.

– Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой! – обращается Воланд к мастеру, и тот, естественно, не отказывается:

– Свободен! Свободен! Он ждёт тебя!

Он – это Иешуа Га-Ноцри, с которым в том же сне Понырёва всадник Золотое копьё ведёт такие разговоры:

– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – тут лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь её не было! Молю тебя, скажи, не было?

– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – тебе это померещилось.

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.

– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

Распятия не было, предательства не было, не было вообще ничего, всё хорошо, все довольны, в том числе и погибший на кресте. Ничего иного и ожидать нельзя там, где извращено всё до последней запятой.

Любопытно, что Воланд предлагает мастеру «кончить одной фразой» и без того завершённый роман. В чём тут дело? Слова чёрта, как всегда, имеют двойной смысл. Мастер и без него закончил роман, оправдав Пилата по всем статьям, но писатель не мог знать загробной судьбы своего героя. Воланд не только милостиво разрешает мастеру избавить Пилата от «двухтысячелунных» мучений, но и устами «скорбного главою» ставит точку в романе мастера и Маргариты с нечистой силой. Дескать, пили, ели, веселились – пора и честь знать. Только так, я думаю, следует понимать прощальное предписание сатаны. А подсчитать, согласно поговорке, и прослезиться булгаковским героям предстоит совсем скоро.

Итак, со своим персонажем трижды романтический, по издевательским словам Воланда, мастер разобрался, а как распорядились, по воле Булгакова, с ним самим? Тут уж не до шуток. Снова приходится возвращаться в сновидение бывшего поэта Бездомного: «Лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. ... Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это – номер сто восемнадцатый, его ночной гость».

Вопреки словам Воланда, якобы исполнившего просьбу Иешуа Га-Ноцри, никакого покоя мастер не получил, как, вероятно, и его Маргарита. Ведьма сделалась еще более красивой и инфернальной, бывший писатель – ещё более мрачным и затравленным. К тому же он перестал следить за собой, оброс бородой, которой не было при его первом знакомстве с Иванушкой: «С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми». В клинике, в «доме скорби» «бородку ему подстригали машинкой», перед отлётом в небытие он «был выбрит», в загробном покое, учреждённом сатанинскими силами, практически опустился, и привести его в порядок не может даже «старый слуга», обещанный Воландом мастеру и его возлюбленной в загробном доме «под вишнями» (если только обещаниям беса вообще было исполнено). И никакая Маргарита помочь мастеру не в силах. Более того. Полагаю, именно она и довела его на том свете до такого состояния. Они разные, и я об этом уже говорил. «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», – сказал поэт; в нашем случае трепетной ланью оказывается мастер, выпотрошенный дотла бесами, конём – Маргарита, не забывшая о своих чудовищных похождениях в образе ведьмы и королевы бала.

Бешеная скачка до и после сатанинского «бала при свечах» и самый бал сделали своё дело: Маргарита стала более ведьмой, нежели любящей женщиной. Любовь к мастеру отошла для неё на второй план. Ей и до окончательного перевоплощения в ведьму не слишком было комфортно сосуществовать с потерявшим веру в себя возлюбленным. Не случайно она стала уходить гулять, когда тот совершенно пал духом и утратил всякий интерес к жизни. Ничего из предложенного Воландом не могло его вдохновить для дальнейшего безоблачного существования, пусть даже и загробного:

– Неужто вы не хотите днём гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждёт уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет.

Но мастер не хочет он ни гулять под вишнями, ни слушать музыку Шуберта, ни сидеть над ретортой, подобно Фаусту. Он, конечно, соглашается на всё, но и как бы он мог отказаться? Ведь всё решено за него и было предрешено ещё тогда, когда в его мозгу созрел замысел романа об оправдании Понтия Пилата.

Маргаритой в ту пору и не пахло. Она появилась в строго расчисленное сатаной время, чтобы помочь мастеру осуществить его замысел. Замысел осуществлен, роман написан, мастер и Маргарита убиты, делать им вместе на том свете больше нечего. Ей остается только мучить его, внушая ему то, о чём он не хочет даже слышать. Она ещё при Воланде нашёптывала мастеру «самое соблазнительное. А он отказался от этого». Думаю, ничего не изменилось и в так называемом покое. И вообще: коротать веки вечные – в прямом смысле этого слова – с ведьмой – удовольствие сомнительное. Её все время будет терзать мысль о неблагодарности мастера, не понимающего, какое счастье ему выпало обрести её, его спасительницу. Такого рода разговоры она повела ещё при жизни:

– Ах, ты, ты, – качая растрёпанной головой, шептала Маргарита, – ах, ты, маловерный, несчастный человек. Я из-за тебя всю ночь вчера тряслась нагая, я потеряла свою природу и заменила её новой, несколько месяцев я сидела в тёмной каморке и думала только про одно – про грозу над Ершалаимом, я выплакала все глаза, а теперь, когда обрушилось счастье, ты меня гонишь? Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек! Они опустошили тебе душу!

Примерно то же самое говорит и Воланд, заметивший после бала:

– Его хорошо отделали.

Кто же эти они, истребившие личность мастера? Кто же его отделал, если не сами силы зла? Демон обещает тогда же:

– Ничего страшного уже не будет.

И лжёт, как лжёт всегда и по всякому поводу. Почти сразу же он посылает Азазелло убить писателя и его подругу, что само по себе уже не может быть ничем хорошим. Ничего завидного, как я уже показал, не получилось и в так называемом покое, наступившем для писателя и его жены, ибо такой покой хуже всякого ада.

– Так, стало быть, этим и кончилось? – спрашивает Иван Понырёв мужчину и женщину, явившихся ему в лунном сне.

– Этим и кончилось, мой ученик, – отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:

– Конечно, этим. Всё кончилось и всё кончается... И я вас поцелую в лоб, и всё у вас будет так, как надо.

Слова мастера и Маргариты имеют двоякий смысл и адресованы не только профессору Понырёву. Бывший простодушный Иванушка-дурачок успокоен увиденным, да и что бы мог он разглядеть в мимолётном сне? Авторский намек – о напуганном, затравленном и заросшем бородой мастере – обращён исключительно к нам, к читателям. И мы, читатели, вполне способны увидеть в нём то, о чём автор прямо не говорит.

Но главное – и мастер, и Маргарита лгут: мастер – по принуждению, Маргарита – по доброй воле. Почему лгут? Потому что всё кончилось далеко не так, как они уверяют.

 

9. Предатели

 

Если внимательно присмотреться, в романе почти все персонажи так или иначе являются предателями, поскольку кого-либо или что-либо предают. Это относится как к эпизодам из древней жизни, очерченной в романе, так и к тому, о чём повествуют главы, описывающие реальность. Перед тем как поговорить о предательстве мастера, рассмотрим остальных предателей, населяющих книгу, которая могла бы иметь такой подзаголовок: роман о предателях. Впрочем, это будет беглый рассказ, потому что долго рассуждать о действующих лицах в указанном мною смысле, нет необходимости. Характеристика, данная Воландом Стёпе Лиходееву относительно того, «что он – сволочь, склочник, приспособленец и подхалим», – относится, можно сказать, ко всем действующим лицам, каковые, исходя из писательской логики Булгакова, в той или иной степени являются негодяями, подлецами, изменниками и предателями.

Здесь и простые обыватели – от пресловутой Аннушки по прозвищу «Чума», которая «где бы ни находилась или ни появлялась», там тотчас же «начинался скандал», до Максимилиана Андреевича Поплавского, киевского экономиста-плановика, мелькнувшего на страницах романа ради одной цели: показать читателям, что его нисколько не волнует жестокая смерть его дяди Михаила Александровича Берлиоза, зато более чем волнует московская квартира, сулящая московскую же прописку.

Здесь и разного рода служащие – от мелкой сошки, председателя жилтоварищества Никанора Ивановича Босого, до крупного чиновника, председателя акустической комиссии московских театров Аркадия Аполлоновича Семплеярова. Первый берёт взятки, изменяя своему долгу честного совслужащего, второй, что называется, изменщик коварный, изменяющий не только жене с любовницей, но и любовнице с другой любовницей, да и взятки наверняка тоже берущий.

Здесь и ничтожные, мелочные, корыстные писатели, предающую самую суть писательской профессии: рассказывать людям правду, писать честно, от души. Стоит припомнить, как аттестует в сумасшедшем доме поэт Иван Бездомный «балбеса и бездарность Сашку» Рюхина:

– Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... «Взвейтесь!» да «развейтесь!»... А вы загляните к нему внутрь – что он там думает... вы ахнете!

Сам Бездомный недалеко ушёл в своем творчестве от обруганного им собрата по перу, поскольку сочинил стихотворные глупости об Иисусе Христе. Иные истолкователи романа полагают, что прообразом опуса Бездомного стала антирелигиозная поэма Демьяна Бедного «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», опубликованная в 1925 году. Однако Бедный в своих кощунственных виршах выказывает, в отличие от Иванушки, превосходное знание предмета, сопровождая свою ничтожную писанину ссылками на все четыре Евангелия. Видимо, по предмету Закон Божий Демьян Бедный получал в своё время только высшие баллы.

Тем не менее, вовсе не случайно мастер, узнав, что его новый знакомец по заведению для душевнобольных «работает» поэтом, восклицает:

– Ох, как мне не везёт! – заранее зная, что стихи Ивана, по его же собственному – смелому и откровенному – признанию, чудовищны.

– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул посетитель.

– А как же вы говорите?

– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я других не читал!

Снова отмечу тенденциозность Булгакова. В то время в литературе творили не только Демьян Бедный, Александр Жаров и Владимир Маяковский, иные стихи которых можно аттестовать словами «взвейтесь!» да «развейтесь!», но и Анна Ахматова с Борисом Пастернаком и Осипом Мандельштамом. Трудно отделаться от мысли, что здесь Михаил Афанасьевич мстит реально существовавшим поэтам, писателям, театральным и литературным деятелям за все унижения, глумления и издевательства, перенесённые им в течение всей своей жизни и литературной деятельности. Для этого безудержного глума ему и понадобилась нечистая сила. Не случайно и заведующего комиссией зрелищ и увеселений облегчённого типа Прохора Петровича буквально взяли черти: «За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге». И тем более не случайно Булгаков заставил весь персонал городского зрелищного филиала той же самой комиссии непрерывно петь хором «Славное море, священный Байкал»: «Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера». Видимо, немало в реальности крови попили у самого писателя работники таких вот заведений, буквально в один голос отказывавшие ему в той или иной просьбе, чтобы он не надругался с ними хотя бы таким хоровым образом.

О Маргарите тоже сказано предостаточно. Нелюбящая, а впоследствии неверная жена, своекорыстно использовавшая своего мужа ради сытого и обеспеченного существования; ведьма, не без влияния нечистой силы, но все-таки сознательно извратившая свою женскую и человеческую природу; предательница, бросившая своего законного супруга, а потом и своего возлюбленного в самый отчаянный момент его жизни и вызволившая его из дома «скорбных главою» слишком поздно, когда уже ничего нельзя было исправить. Такие намёки, сделанные Булгаковым, не позволяют трактовать образ Маргариты иначе, чем указанным мною образом. Не случайно в эпизоде с глобусом Воланда, когда тот демонстрирует ей «безукоризненную работу» Абадонны, в ней не просыпается ни малейшего чувства жалости к матери и ребёнку, умерщвленным демоном: «Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле неё в луже крови разметавшего руки маленького ребёнка». Даже Воланд проявляет к убитому малышу какое-то подобие сочувствия, хотя и разбавленное изрядной долей цинизма:

– Вот и всё, – улыбаясь, сказал Воланд, – он не успел нагрешить.

Тогда как Маргарита в своей реплике всего лишь оценивает высокое качество работы «безукоризненного» Абадонны.

Если взглянуть на роман с новозаветной стороны, то Иуда, за тридцать тетрадрахм предавший Иешуа Га-Ноцри, и Низа, за какие-то деньги или по долгу службы у Афрания предавшая Иуду, тоже пристального внимания не заслуживают. Здесь и так все ясно. Иуда и в Ершалаиме Иуда, и в Евангелиях Иуда, о его загробном существовании, повторюсь, в романе ничего не сказано, зато в мировой литературе имеется надёжное свидетельство, оставленное Данте Алигьери в 34-й песне «Ада» его «Божественной комедии» (перевод Лозинского):

 

Тот, наверху, страдающий всех хуже, –

Промолвил вождь, – Иуда Искарьот;

Внутрь головой и пятками наруже.

 

Наверху – в пасти Люцифера, «мучительной державы властелина», который зубами грызёт Иуду, а когтями раздирает ему спину.

Для Афрания же как главы ершалаимской тайной полиции измена и предательство – всего лишь атрибуты профессии, инструменты его повседневной работы.

Левий Матвей тоже предстаёт самым настоящим предателем из всех предателей, густо населяющих роман Булгакова. Левий не только намеревается убить распятого учителя и предпринимает некоторые шаги для реализации своего замысла, но и откровенно богохульствует, когда это ему не удаётся:

– Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!

Как ни странно, кощунственные речи «верного и единственного ученика» Иешуа, видимо, не были приняты в расчёт, когда его помещали в область вечного света. Впрочем, он покаялся, и небо, похоже, простило его, ибо все-таки погасило солнце, сжигавшее казнённого, и наслало на Ершалаим грозовую тучу с ливнем. А может быть, ниспослал дождь вовсе не «всемогущий бог», а его антагонист? Вопрос не праздный, ибо в мире, построенным Булгаковым в своём романе, возможно все. Но на то и великая книга, чтобы некоторые вещи не были разгаданы до конца. Я же склонен отвечать на поставленный выше вопрос утвердительно. Всё и вся в романе находится под неусыпным контролем сатаны, чью волю отправляет Воланд и его свита.

По поводу Иешуа Га-Ноцри тоже есть что сказать. О его поведении и жизни до распятия говорено достаточно, следует поразмыслить и над его загробном, то есть вечном существовании. Об этом ничего не говорится в романе вплоть до 29-й главы, когда перед отлётом в преисподнюю Воланд и Азазелло «на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве» уселись передохнуть от трудов неправедных и полюбоваться на прощание видами вечерней столицы. Тут «из стены её вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый». Это Левий Матвей. Почему он мрачен – понятно: ему не по душе встречаться с Воландом, «духом зла и повелителем теней», но приходится выполнять поручение пославшего его с этой неприятной миссией Иешуа Га-Ноцри, пребывающего в свете. Но вот почему Левий оборван и перепачкан глиной – загадка для истолкователя, ведь там, в свете, всё должно было быть по высшему разряду. На балу у сатаны иные герои тоже представали не в совсем надлежащем для торжества виде. Например: «К Маргарите приближалась, ковыляя, в странном деревянном сапоге на левой ноге, дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная и почему-то с широкой зелёной повязкой на шее» (знаменитая отравительница Тофана – Ю. Л.). Согласитесь, что бальный наряд Тофаны едва ли соответствует безудержному веселью и откровенному разгулу, царившему в «пятом измерении» сатаны. Точно так же не совсем понятен неряшливый облик Левия.

Воланд, однако, делает вид, что ничуть не удивлён его появлению, встретив вестника с того света такими словами:

– Ба! – воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего, – менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал, незваный, но предвиденный гость?

В глумливой реплике сатаны содержится небольшое противоречие: с одной стороны, он не ожидал увидеть Левия пред своими разноцветными очами, с другой стороны, предвидел его появление на террасе «здания, построенного около полутораста лет назад», хотя сам ученика Иешуа никогда бы к себе не пригласил. То ли сатана до этого эпизода только прикидывался всеведущим и всемогущим, то ли опешил от неожиданности, поэтому поначалу сбился, то ли действительно предполагал появление Левия, но не в эту минуту и не в этом месте. Или, может быть, успешно обделав свои тёмные делишки на земле, Воланд перестаёт выбирать выражения в беседе с презираемым им «бывшим сборщиком податей». Не зря же только его бес в глаза называет глупцом, чего он не позволяет себе даже при встрече с никчёмными людишками, попадавшими в поле его зрения во время столичных перипетий.

Попререкавшись с Воландом, навязавшим посланцу Иешуа ничтожную полемику о тенях, Левий излагает сатане довольно странную просьбу:

– Он (Иешуа Га-Ноцри – Ю. Л.) прочитал сочинение мастера ... и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?

Прочитал?! Позже сатаны?! Как такое может быть? Дьявол цитирует роман ещё до знакомства с мастером, при нём же проделывает махинацию с возрождением сгоревшей рукописи, а его антагонист, вечный противник, представитель сил света удосужился прочесть роман только что? Мало того. Иешуа через Левия униженно просит – именно так! – сатану учредить мастеру загробный покой. Увы, в таком случае приходится признать, что силы света находятся в прямой зависимости, в непосредственном подчинении у сил тьмы, если не могут обойтись без бесов даже в таком элементарном вопросе. С христианской точки зрения все обстоит совершенно иначе, но я не считаю также нужным вступать в кропотливую полемику с текстом «Мастера и Маргариты» ещё и по этому поводу. Сказанного уже достаточно. А дотошные читатели пусть сами, если угодно, полистают Новый Завет и попытаются отыскать ситуацию, когда Христос обращается к бесам с какими-либо просьбами. Ручаюсь, ничего похожего читатель не найдёт, потому что ничего похожего там не было, нет и не могло быть. Впрочем, кое-что об отношении Иисуса Христа к сатане в Священном Писании имеется. Я имею в виду известное место, скажем, из Евангелия от Луки, трактующее о неудачной попытке дьявола искусить Спасителя: «И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё». Иисус сказал ему в ответ: «Отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи (Лк. 4:5-8)».

По Булгакову же оказывается, что нечистые «заведуют» аж двумя третями загробного мира: тьмой и покоем, оставляя Иешуа только третью часть – свет.

– А что же вы не берёте его к себе, в свет? – спрашивает Воланд у Левия.

– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным голосом проговорил тот.

Позволительно спросить, а кто так решил? Если Иешуа, то почему он обращается к сатане с просьбами? Разве он сам не в силах позаботиться о загробной жизни мастера и Маргариты? Приходится признать, что Иешуа сам ничего сделать не в состоянии – даже для себя самого, не говоря уже о тех, кому он покровительствует. Странно вообще, что он за них просит: вероотступникам, спознавшимся с сатаной, место в аду, вечной тьме, геенне огненной.

– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

Вот именно – моляще! Пришелец из света не уверен в доброй воле властителя тьмы, поэтому раболепствует перед ним. Причем о потусторонней судьбе Маргариты Левию пришлось обращаться к Воланду вторично, с отдельной просьбой. Выходит, ученик Иешуа предполагал, что тот мог бы и отказать? Волне возможно. Таково соотношение сил добра и зла в этом волшебном романе, но удивляться нечему: данную трактовку подсказывает логика повествования. Если по поводу отдельных деталей и шероховатостей, отмечаемых в романе практически всеми её исследователями, можно сослаться на издержки редактуры, произведенной не самим писателем, а его супругой, то в идеологически-мистическом плане всё в романе выверено до микрона.

Воланд милостиво соглашается определить в «покой» и Маргариту (какая ему разница, где именно учинить ад тем, кого он совратил!) и при этом насмешливо отвечает Левию:

– Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.

Впрочем, с подчинёнными, которых приходится терпеть на службе исключительно ради их деловых качеств, особенно не церемонятся. Левий, видимо, облегченно вздохнув, с чувством исполненного долга уходит, после чего Воланд приказывает Азазелло:

– Лети к ним и всё устрой.

То есть лети к ним и убей. Азазелло исполняет всё самым скрупулезным образом, но об этом ближе к концу моих заметок.

Наконец, переходим к мастеру. Какое же предательство совершил он, что с ним, а вместе с ним и с его подругой разделались столь изощрённым образом? Всё достаточно просто. Мастер вольно или невольно предал силы света, вольно или невольно перешёл на стороны сил тьмы. В тех четырёх главах из своего романа о Понтии Пилате, которые всё-таки были напечатаны, евангельский Иисус Христос, поданный в образе Иешуа Га-Ноцри, предстаёт, как я уже говорил, в абсолютно извращённом виде. Отождествлять одного с другим, значит кощунствовать вместе с мастером. Под его пером Иешуа вышел робким, доверчивым, недалеким, болтливым, юродивым – не в пророческом смысле этого слова («нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит»), а в сниженно-бытовом (чудаковатым, помешанным, ненормальным). Иешуа считает всех людей добрыми, не может отличить хорошего человека от плохого, унижается перед Понтием Пилатом ради личной свободы, а впоследствии не только не отличается самостоятельностью, но, по воле мастера, находится в прямой зависимости от сатаны:

– Вам не надо просить за него (за Пилата – Ю. Л.), Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать (Иешуа – Ю.Л.).

Извращённое, вывернутое наизнанку, перетолкованное, подтасованное евангелие не осталось безнаказанным для мастера. Составляя свой святотатственный манускрипт, он по сути дела продал душу дьяволу, за что и поплатился, оказавшись в вечности один на один с ведьмой, прельщённой его романом. Она всячески стимулировала его к завершению книги и в результате тоже не только прочно подпала под власть сатаны, но и спела ему осанну и в пресловутом «пятом измерении», и в подвале:

– Чёрт, поверь мне, всё устроит! – глаза её вдруг загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и стала вскрикивать: – Как я счастлива, как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! О, дьявол, дьявол!

Эта пара предателей – мастер и Маргарита – получила заслуженное в загробной жизни: она – инфернальность, которую ей негде реализовать; он, лишённый даже имени, – неизлечимый душевный надлом, уничтоживший его человеческий и особенно творческий потенциал.

– Придётся вам, мой милый, жить с ведьмой. – После этого она (Маргарита – Ю.Л.) кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки...

– А ты действительно стала похожей на ведьму.

– А я этого и не отрицаю, – ответила Маргарита, – я ведьма и очень этим довольна!

– Ну, хорошо, – ответил мастер, – ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно!

Едва ли это роскошно и славно – жить с ведьмой, не будучи даже вампиром. Мастеру не удалось наладить благополучную совместную жизнь с Маргаритой, даже когда он жил своим романом, а она ещё не вполне была ведьмой. Но когда он, пройдя через чистилище несправедливой критики и психушки, оказался как личность и как писатель в аду утраченных иллюзий и собственного ничтожества, каково ему будет выносить демонические экзерсисы Маргариты в пресловутом покое? Что ему там с ней делать? В присутствии Воланда Маргарита многое «нашептала» мастеру, но вряд ли было там что-нибудь, связанное с творчеством.

– То, что вы ему нашептали, я знаю, – возразил Воланд, – но это не самое соблазнительное.

А сам предлагает парочке будущих мертвецов дешёвые загробные радости, по сравнению с которыми нищая подвальная жизнь покажется раем – потому что у неё есть хоть какие-то перспективы. На том свете никаких перспектив у мастера и Маргариты нет. Есть только вечность, которую придётся коротать, не имея никаких занятий или пристрастий.

– Но ведь надо же что-нибудь описывать? – говорит Воланд автору романа о Пилате, но для кого стал бы работать «трижды романтический мастер»?

Для кого? Для «старого слуги»? Для Маргариты? Для Воланда и его сподвижников? Для висельников и убийц, приглашённых на бал к сатане? Но большего этой гоп-компании не нужно, да и невозможно сделать больше того, что уже сделано мастером. А на этом свете, останься мастер в живых и напиши следующий роман, у него все же были хотя бы и призрачные шансы найти своего читателя и творчески реализоваться. И разве цель писателя состоит только в том, чтобы что-либо описывать? А как же насчет «разумного, доброго, вечного»? Об этом Воланд не говорит, зато предлагает мастеру «изображать ... Алоизия». Мастер отвечает, что это ему неинтересно. А как бы он ещё отреагировал на очередную глупость чёрта?

Трудно предположить, что сталось бы с любовниками, если бы дьявол оставил их в покое на земле, а не поместил в свой мифический «покой» на том свете. Мы не случайно цепляемся за наше подлунное житьё-бытьё, и никакие доктрины о вечной жизни или о переселении душ не могут вынудить нас по собственной воле, с радостью и охотой отказаться от него. Каким бы невыносимым ни было бы наше существование на этом свете, люди либо понимают, либо чувствуют, что второго шанса пожить уже не будет, и есть надежда на то, что со временем всё образуется. Время действительно лечит, но проявились бы его целительные свойства по отношению к писателю и его подруге, сказать нельзя: Воланд не дал нам возможности узнать об этом. Может быть, подобный исход подсказала ему сама Маргарита, когда дьявол её «испытывал», а на самом деле искушал: «Чёрная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все её услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто её и не удерживал. ...

– Всего хорошего, мессир, – произнесла она вслух, а сама подумала: «Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь».

Но мало ли что может подумать доведённый до отчаяния человек, «в особенности если этот человек – женщина»? Однако и настроение мастер не менее самоубийственно:

– Меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал.

Видимо, уловив «чаяния» любовников, чёрт пошёл им навстречу и убил их, не позволив им самостоятельно покончить с собой – «зачем же ... самим-то трудиться?». Могло, однако получиться и так, что они, чего доброго, пришли бы в себя, стряхнули бесовское наваждение и зажили бы нормально, ведь их чувство, несмотря на пережитые ими треволнения, все-таки не угасло. Можно было попытаться восстановить утраченное жизнелюбие, найти иные стимулы или, как теперь говорят, иную мотивацию для дальнейшего существования: например, завести детей. Чтобы этого не произошло, их и «перебросили» с этого света на тот. По-видимому, это тоже было предопределено.

О Понтии Пилате и его вероломной роли в деле Иешуа Га-Ноцри достаточно сказано выше, кое-что, однако, осталось не прояснённым. Я имею в виду жребий, выпавший на долю тому и другому в потустороннем мире. Самое интересное, что и теперь придётся говорить о них обоих вместе, потому что Булгаков в романе действительно соединил их в одно неразрывное целое.

 

 

Юрий Лифшиц

 

Специально для альманаха «45-я параллель» – 

текст публикуется впервые

 

Иллюстрации к роману «Мастер и Маргарита»

Художник Сергей Тюнин –

из свободных интернет-источников

_____

Начало в номере-45 от 1 декабря 2016 года

Окончание в номере-45 36 (384) от 21 декабря 2016 года.