Юрий Лифшиц

Юрий Лифшиц

Четвёртое измерение № 26 (446) от 11 сентября 2018 года

Memento mori

Небесная вечеря

апокрифическая поэма

 

Валерию Перелешину

 

                    Зачем Мне это всё, не знаю Сам.

                    Но даром не даётся сотворенье.

                    Отмщенье Мне, и Аз Себе воздам

                    В Своём новозаветном воплощенье.

 

1. В начале

 

Земля была безвидна и пуста,

И Божий Дух носился над водою.

Клубилась и пылала пустота

И растекалась твердью голубою.

 

И в хаосе космической игры

Бурлила плазма предустановленья.

И плавились грядущие миры

И дожидались чуда совершенья.

 

Настанет миг – и реплика Творца

Расплещет кипяток миросозданья.

Но не было томлению конца,

И беспредельно длилось ожиданье.

 

Когда же час торжественный пришёл,

Когда, казалось, было всё готово, –

Не прозвучал Божественный Глагол,

Первостроитель не сказал ни Слова.

 

Творец молчал – и книги Бытия

Пустые перелистывал страницы,

И перед Ним, из тьмы небытия,

Текли тысячелетий вереницы.

 

Он видел всё: движенье вышних сфер,

Произрастанье колоса и древа;

Как падает, сверкая, Люцифер

И как Адаму плод приносит Ева.

 

Он видел всё, Он ведал обо всём,

Он всё учёл – и нет пути иного...

Он знал о воплощении Своём,

Которое случится после Слова.

 

Он зрит Себя – вторую ипостась, –

Вот Он бредёт с крестом по бездорожью;

Вот падает, встаёт и снова – в грязь

На полдороге к Лобному подножью.

 

И тянется кошмарный этот сон,

И будущее стынет в нетерпенье.

Но всё молчит Творец, всё медлит Он –

Ещё одно, ещё одно мгновенье...

 

2. Страсти господни

 

Дворец Приснодержавного Царя

Сиял, как первозданная комета,

Над бездной взбудораженной паря

На крыльях откровения и света.

 

Небесный мрамор в золоте высот,

Астральные колонны и пилястры,

Лазурью инкрустированный свод

И матовая плавность алавастра.

 

На хорах клавиши перебирал

Незримый серафим неуловимо,

Переливался ангельский хорал

И пели «Аллилуйя» херувимы.

 

На троне восседало Божество,

И, осушая чашу круговую,

Любимые архангелы Его

Сидели одесную и ошую.

 

Двенадцать их, возлюбленных сынов,

Доверчивых надежд универсума, –

Творили славу Господу миров,

Но Он не слушал, думая угрюмо:

 

«Счастливые, не знают ни о чём:

О том, что будет, ни о том, что было.

Но спросит Рафаил и – грянет гром

Ответа на вопросы Рафаила».

 

– Отец, печален Ты – но почему?

К концу подходит первый день творенья.

Явились мы по зову Твоему,

Но мрачен Ты, и мы в недоуменье.

 

Ты, видимо, потратил много сил:

Извлечь легко ли истину из тины?..

– Спасибо за участье, Рафаил.

Невесел Я, и есть тому причины.

 

Один из вас, о славе возомня,

Решившись на себя лишь полагаться,

Осатанев, восстанет на Меня,

И часть из вас поддержит святотатца.

 

На полуслове смолкли голоса,

На полузвуке – музыка и пенье,

И раскроил крест-накрест небеса

Пурпурный сполох предопределенья.

 

Раздавлены признанием Творца,

Дрожали от сомненья и бессилья

Доселе безмятежные сердца

И нежные серебряные крылья.

 

Казалось, распадается каркас

Небесных сфер на части и частицы,

Но миг спустя раздался Божий глас,

И прояснились ангельские лица.

 

– Я создал мыслью первовещество

И наилучшее мироустройство

И совершил и воплотил его

Духовным Словом творческого свойства.

 

А вы – творцы по сущности своей –

И довершите начатое Мною:

От сонма звёзд до сонмища людей

С искрой Святого Духа за душою.

 

Но падший ангел, милый ангел Мой,

Любимый ангел, первенец творенья,

В грядущем наречённый Сатаной,

Посеет cемена столпотворенья.

 

Он проберётся в недра бытия,

Перетасует жизни эмбрионы,

И влагой кровеносного ручья

Зальёт страницы ветхого закона.

 

И только Дух от Духа Моего,

Святая плоть от плоти Приснодевы, –

Искупит кровью тела Своего

Наследье сатанинского посева.

 

Мой Сын преодолеет клевету

И ложь тысячелетнего витийства,

И пригвоздят Спасителя к кресту...

– Но это же, Отец, Cамоубийство! –

 

Так Самаил воскликнул. – Боже мой,

Не отдавай на поруганье Сына,

Но как Отец, как Сын, как Дух Святой

Цари в надмирном царстве триедино.

 

Зачем Тебе вселенная в крови?

Зачем Тебе взаимоистребленье?

Любовью бренный мир благослови,

И не понадобится искупленье.

 

Ты сделай так, чтоб ни один из нас

Не согрешил отныне и вовеки.

Тогда Тебя никто и не предаст:

Ни мы – Отца, ни Сына – человеки.

 

Да будет гармоничным бытие

И сущее вселенной изначально!

Скажи, Отец, возможно ли сие?

И Вседержитель отвечал печально:

 

– Ты ничего не понял, ангел Мой,

Ты не постиг величия вселенной,

Ни грешной, ни безгрешной, ни святой,

Но как Моё творенье – совершенной.

 

Во всякой твари переплетено

Добро и зло, исчадие и чадо;

Заложена во всякое зерно

Живая жизнь под плёнкою распада.

 

А то, что ты сегодня предложил,

Бескровный мир, придуманный тобою, –

Всего лишь искушенье, Самаил,

Не больше чем намеренье благое.

 

– Ах так! Выходит, Ты не всемогущ?!

Тогда я, Боже правый, не с Тобою.

Я ухожу из этих райских кущ

И уведу архангелов с собою.

 

Пускай творенье пересотворить,

Пересоздать созданье не сумею,

Но в ткань вселенной собственную нить

Вплести сумею волею своею.

 

Я понимаю, Господи, и сам,

Что мне не очень многое под силу...

Меж тем, не веря собственным ушам,

Архангелы внимали Самаилу.

 

И часть из них была потрясена

Его грехом, но смелостью – другая.

Вдруг Михаил воскликнул: – Сатана!

И встрепенулась ангельская стая.

 

Был грозен Михаила чистый лик,

И с громким криком «Господи, помилуй!»

Из ножен вырвал меч архистратиг,

И шестеро примкнули к Михаилу.

 

Но четверых лукавый соблазнил,

И в тронном зале Отчего чертога

Оружье ангел с ангелом скрестил,

Но не было уже меж ними Бога.

 

3. Распятие

 

Играючи владел Он топором –

Как плотнику и следует по чину.

А солнце, позависнув над холмом,

Жгло спину Человеческому Сыну.

 

Вспотевший лоб, всклокоченный вихор,

Глаза, прозрачнее аквамарина,

Удобный и наточенный топор

И мягкая, как масло, древесина.

 

Не ведающий жалости комар,

Пот, горячее кипятка крутого,

В глазах круги. Ещё один удар...

Ну, вот и перекладина готова.

 

Расправить плечи, в дерево – топор,

Передохнуть и снова за работу.

А в голове – вчерашний разговор,

Мешающий работать отчего-то.

 

Сказал Пилат: «Я ждал Тебя. Привет.

Прошу к столу, поужинай со мною.

Ты пьёшь вино? Разбавленного нет.

Но если хочешь, запивай водою».

 

И пробуя фалернское на вкус,

Добавил, улыбаясь кривовато:

«А Ты не нужен людям, Иисус, –

Ни праведный, ни добрый, ни распятый.

 

Не нужен Ты Своим ученикам,

Не говоря уж о простолюдинах,

Которым что базар, что Божий храм,

Что кладбище, что нужник – всё едино.

 

Среди своих Ты далеко не туз,

И поведение твоё чревато...

Ты никому не нужен, Иисус, –

Ни смертью смерть поправший, ни распятый.

 

Ты хочешь крестной муки? Вот и крест:

Жить на земле всей суетою буден.

Свободен Ты уйти из этих мест.

А убивать Тебя никто не будет.

 

Покончи Сам с Собою – Ты не трус,

Но Ты умрёшь не от руки Пилата.

Прощай. Ты мне не нужен, Иисус, –

Тем более... тем более – распятый».

 

Назойливое пенье комара,

Дыхание горячечное зноя,

И новый сон: покатая гора,

Крест, что Он сделал собственной рукою.

 

Лоскутья истлевающего дня,

Жующие бессмысленные рожи,

И чей-то крик: «Распни, распни Меня!

Распни Меня, всемилостивый Боже!

 

Почто Меня оставил здесь, Отец?

Здесь люди равнодушны или глупы.

Они не злы, но нет у них сердец,

И не добры, они – живые трупы.

 

Убить Себя? Мне это не с руки:

К Тебе, Отец, ведёт не та дорога.

Любимые мои ученики,

Учителя распните ради Бога!

 

Я не могу здесь больше жить ни дня.

Здесь никого не убедит и чудо.

Распните, люди добрые, Меня!

Распни Меня, распни Меня, Иуда!»

 

Тянулся долго тот кошмарный сон,

И смутное рождалось ощущенье,

Что возвращенье знаменует он

И от земных невзгод освобожденье.

 

И снова впился в дерево топор.

Удар – и наважденье позабыто...

Вспотевший лоб, всклокоченный вихор

И солнце, прикипевшее к зениту...

 

2 июля 1993 – 2 марта 1994; 4 апреля 1994

 

Поэма ни о чём

 

Пролог

 

Вопрос вопросов – быть или не быть?

Конечно... быт, суровый и тверезый.

Поэтому и надо заострить

затёртую веками антитезу.

 

И – в путь-дорогу. Но не напролом,

от междометия до восклицанья.

Попробуем иначе: побредём

путём простого самовопрошанья.

 

Мол, что да как? Где видели и с кем?

На всё ответить – проще снять блокбастер.

Мы не от мира схем иль микросхем:

«сбойнет» компьютер – выручит фломастер.

 

Пусть всё это из области химер,

одной из них займёмся для примера.

Он в подворотне прячется, пример,

как извращенец ростом с Гулливера.

 

Что благородней – славить провиденье

и подставлять его ударам грудь

иль шастать по углам, как привиденье,

чтобы затем кого-нибудь проткнуть?

 

А бой принять, шагнуть во всеоружье

в пучину зла – так это не про нас.

Нам духи бездны головы не вскружат –

на всякий газ найдём противогаз.

 

Допустим, так: уснуть навек; уснуть –

и кончено. Смиренное кладбище.

Мороз и солнце. Голубая муть.

Надгробный спич. Могильщики. Гноище.

 

Вам не смешно? Могильщикам – смешно!

Но до чего же плоские остроты!

Для рифмы здесь пошло б словцо одно

из лексикона пьяных обормотов.

 

Но что с них взять! Ходить по черепам

утопленниц, холопов и жонглёров

способен только чистокровный хам,

рождённый под кладбищенским забором.

 

Легко ли не поверить, что, уснув,

избудешь сотни мук души и тела?

Легко ли не попасться на блесну

столь неоптимистичного удела?

 

Да разве можно благом не считать

финал такой, – когда, под балагура

работая, интеллигентный тать

затискивает мысли в каламбуры?

 

А мыслям – грош цена в базарный день.

Уснуть; навек уснуть, – что это значит?

Что всякий может взяться за кетмень,

особо тот, кто в подворотне зачат?

 

Уснуть навек. И, значит, видеть сны?

Да полно врать! И без того херово.

Слова, слова, слова... здесь не нужны:

одно не вытекает из другого.

 

Потребна вера здесь (вот где барьер!).

Реклама. Аксиома. Мелодрама.

А если выбирать из сотни вер,

то не до жиру вам. И не до храма.

 

Сомненье в том, что, сбросив путы жизни,

мы будем сны загробные смотреть,

удерживает нас на этой тризне,

которой имя – жизнь, точнее – смерть.

 

Когда же выбегает к микрофону

собою возбуждённый индивид,

то он себе торит дорогу к трону –

пожизненные беды нам сулит.

 

Не знает он, что плаха или постриг

в итоге ожидают короля;

что в выигрыше будет только Озрик:

аренда, закладные, векселя;

 

Что стерпит Озрик пытки бытия:

ярмо тирана, чванство самозванцев...

Ну, наконец-то! Призрак короля

явился в ворохе протуберанцев.

 

Бормочет что-то: «Помни обо мне...

Быть иль не быть...» – сплошная мешанина.

А кто ещё там прячется в стене,

с бойницей рядом? кажется, мужчина.

 

И не один – под молниевый свет

мелькнули тени три. Оружье, латы.

И что им призрак – есть он или нет:

играют в карты датские солдаты.

 

– Припёрся. Ждите пенья петуха.

Холодновато здесь, зато не каплет.

Чего сюда он ходит, этот Гамлет?

Послать его куда-нибудь на «ха»!

 

– Сдавай, Лаэрт. Сними-ка, Фортинбрас.

Везёт вам: перебор за перебором.

А если мы садимся в преферанс –

вы оба «на мизере» прёте «в гору».

 

– Вы словно бы из одного яйца...

Опять очко... Не надо обижаться.

Уж вы бы отомстили за отца,

не то что этот недоносок датский.

 

– Гертруду бы сюда, что языком

умеет по-французски совершенно.

А Клавдий был сегодня в голубом –

как раз для Розенкранца-Гильденштерна.

 

– Уверен, это всё из-за Платона.

Едва сойдутся вместе: «Пир» да «Пир»!

Для них Гай Юлий Цезарь что икона,

а есть и этот... как его... Шекспир.

 

– Пальнуть бы наудачу в эту тварь.

Подай мушкет и капни из бутыли.

А если что, доложим: государь,

стреляли в призрак – принца подстрелили...

 

Раздался выстрел... Нет, сначала мгла,

курясь, как дымка, со стены слетела.

Потом ударил гром – и тень ушла,

оставив по себе три мёртвых тела...

 

Потом и замок канул в никуда.

И хрен бы с ним, как говорят в народе...

Боль от измены, канитель суда –

на этом мы остановились вроде.

 

Всё кверху дном. Отец ушёл в туман.

Мать, оказалось, тоже не святая.

Друзья – скоты. Стихи – самообман:

порой едва ль не вытошнит, читая.

 

Поэт не бог, но метит в полубоги,

и чёрт ли им не брат, полубогам,

когда они выходят из берлоги

и прикипают насмерть к верстакам!

 

Чиновников продажность и пинки

достойным людям в дар от негодяев –

об этом, уж поверьте, не с руки

поэту даже думать. Он гадает

 

всё об одном и том же: ни о чём;

из никуда идёт в миры иные,

потом из ниоткуда – в отчий дом,

где всё давно чужое, все чужие.

 

И если б он, тоскуя и любя,

хотел освободиться, неужели

он не освободил бы сам себя

ударом стали? Нет, на самом деле:

 

поэты не из тех, кто тянет лямку

постылых лет, потея и скуля.

Когда они поднять не в силах планку,

их укрывает мать сыра земля.

 

Не страшно им проснуться после смерти

в неведомой стране, где Божий дар

не путают с яичницею черти

и угольками платят гонорар;

 

в заоблачной стране, где пропадать

паломникам навеки не мешало б.

А то порой приходит... чья-то мать

с охапкою проблем, обид и жалоб

 

и начинает бредить на ходу,

и всаживает в деток мести жало.

Кого такая тень не вынуждала

предпочитать известную беду

 

(петлю, женитьбу, розу или крест)

погоне за бедою неизвестной?

При том, что духу вряд ли надоест

эриннией носиться повсеместно.

 

Так делаешься трусом – от ума,

как от сумы, никто не застрахован.

А если повезёт, то и тюрьма

не сделает дурного ничего вам.

 

Жаль, выцветают дерзости румяна,

побиты бледной немочью души.

А грандиозные по цели планы

до неприличия нехороши.

 

И не важны. Так переменим русло!

И разойдёмся. И поступим так,

чтобы потом не стало очень грустно

за тех, кто создан наперекосяк;

 

чтоб между эпилогом и прологом

не затесался часом некролог;

чтоб мы могли поговорить о многом,

покуда нам не помешал звонок.

 

Как вот сейчас... Лечу, бегу, плыву!

Дверь распахнул – а на пороге та,

кого в мечтах, а может, наяву

давно облюбовала пустота.

 

Офелия, о нимфа, снова ты?

Ну, раз не утонула, не забудь

прибраться, постирать, полить цветы...

Ну, и меня в молитвах помянуть.

 

А мне пора назад, в свою берлогу,

в свой до секунд расчисленный бедлам.

Я шёл по логу, как по монологу;

я шёл по слогу, словно по следам.

 

Кончаю – и не страшно перечесть.

Страшнее – переделывать начало.

А есть ли в том резон? Быть может, есть:

резон замены шила на мочало.

 

А если всё, от слова и до слова,

рассыплется стиральным порошком,

скажите так: бодливая корова

всё подчистую слижет языком...

 

Эпилог

 

Вопрос вопросов: быть или не быть?

Что благородней – славить провиденье

И подставлять его ударам грудь?

Иль бой принять: шагнуть во всеоружье

В пучину зла? Уснуть навек. Уснуть –

И кончено. Поверить, что, уснув,

Избудешь сотни мук души и тела?

Да разве можно благом не считать

Финал такой? Уснуть. Навек уснуть.

И, значит, видеть сны? Вот где барьер!

Сомненье в том, что, сбросив путы жизни,

Мы будем сны загробные смотреть,

Удерживает нас на этом свете,

Пожизненные беды нам сулит.

И кто терпел бы пытки бытия:

Ярмо тирана, чванство самозванцев,

Боль от измены, канитель суда,

Чиновников продажность и пинки

Достойным людям в дар от негодяев, –

И не освободил бы сам себя

Ударом стали? Кто тянул бы лямку

Постылых лет, потея и скуля,

Когда бы страх проснуться после смерти

В неведомой стране, где пропадают

Паломники навек, не вынуждал

Предпочитать известную беду

Погоне за бедою неизвестной?

Так делаешься трусом – от ума,

Так дерзости румянец выцветает,

Изъеден бледной немочью мышленья,

А планы, грандиозные по цели

И важности, переменяя русло,

Расходятся с поступками. Но хватит!

Офелия, о нимфа, не забудь

Мои грехи в молитвах помянуть!

 

21 февраля – 10 марта 1999

 

Поэма о Ничто

 

Он выстрелил – мне в грудь попал заряд,

но я успел подумать, умирая,

что ад, уж если существует ад,

едва ли отличается от рая.

 

И – бесконечный мрак. И – пустота.

Бесплотный сгусток тысячи пустот.

Слепая ночь. Ночная немота.

Полёт и бездна. Бездна и полёт.

 

Я был не я и в то же время – я,

но только вне привычной оболочки.

Отсутствие как форма бытия.

Лицо, неотличимое от точки.

 

Я был ничто, но в то же время – был,

существовал – безгласно, бестелесно,

не слыша за собой шуршанья крыл,

не веря в то, что, может быть, воскресну.

 

Да мне и не хотелось бы – к чему

нам воскресения посмертный опыт?

Кто раз за разом падает во тьму,

того она и на свету затопит.

 

Зачем всю жизнь учиться умирать?

Чтоб выучиться жизни безгреховной?

Во благо ли такая благодать,

которая весьма не безусловна?

 

«Так вот что означает быть душой!» –

подумал я и пожалел о теле,

которое, от раны пулевой

скончавшись, распласталось на постели.

 

Его как раз взялись перенести

в просторный гроб, усыпанный цветами,

и, уложив, заставили в горсти

держать свечу. Беспомощное пламя

 

высвечивало только образа

и лик того, кто оказался метче,

кто на вдову глядел во все глаза

и чиркал спичкой, зажигая свечи.

 

И вдруг мне стало ясно: был дуплет,

удвоенное пулеизверженье.

Глаза мне застил ультрафиолет,

и отключилось боковое зренье.

 

Из рощи, что росла наискосок,

сквозь окуляр оптической винтовки,

на мне поставил крест другой стрелок,

освоивший законы маскировки.

 

«Так вот что означает умереть!» –

с собой расстаться, чтобы стать собою, –

когда твою оплакивает персть

убийца твой с твоею же вдовою;

 

когда становишься вневременным,

паришь во внепространственном полёте,

от собственной тоски неотличим,

томим духовной жаждою по плоти;

 

когда ни лимба нету, ни кругов,

а Беатриче, Данте и Вергилий

покинули свой лучший из миров

и для сверхновой жизни опочили.

 

А бездна становилась всё плотней,

тьма проступала явственней и резче,

и мириады призрачных теней

из тёмной бездны вышли мне навстречу.

 

Но нет, им было вовсе не до встреч:

душа травинки и душа убийцы

мгновение пытались подстеречь,

чтобы как можно раньше воплотиться.

 

Во что – неважно, только б ускользнуть

из этого бездушного покоя

и снова совершить свой крестный путь

за новой вифлеемскою звездою.

 

Но как же этот рай похож на ад!

Отстойник духа, где душа живая

влачит бессмертия полураспад,

на милость ни на чью не уповая.

 

«Так вот куда молитвы нас ведут?!».

Вот где исток и устье сверхидеи!

и если это всё не Страшный суд,

какой же справедливей и страшнее?

 

Как это совместить: надмирный холод,

сообщество теней глухонемых,

безвыходность и запредельный голод,

какого я не чувствовал в живых?

 

Тень с тенью, мы бы грызлись и дрались

друг с другом в этой сумрачной закуте,

но что могли мы, призрачная слизь

бесхозных душ, отторгнутых от сути

 

существованья? В жизни – всё не так.

Чтоб защитить какую-то чертовку,

орёшь сержанту: «Мать твою растак!» –

и автомат берёшь наизготовку.

 

Потом ущелье, горный окоём,

размытый лопастями вертолёта.

«Стреляться так стреляться!» – хоть на чём:

от арбалета до гранатомёта.

 

Так, впрочем, и выходишь из оков

своей родной, неповторимой глины,

предчувствуя, что бросил отчий кров,

лишился наилучшей половины.

 

За что винить оболганную плоть?

За что бранить расхристанное тело?

Они священны, если Сам Господь

сходил с небес в телесные пределы!

 

А в этой жизни будущего нет.

Всё в настоящем. Прошлое не в счёт.

Необратимый суверенитет.

Полёт и вечность. Вечность и полёт.

 

И нет тебя, а может быть, и есть –

природа, Млечный путь или стихия, –

но растворились между здесь и днесь

ты и твои намеренья благие.

 

И как узнать, придётся ли опять

делить свой век меж битвой и ловитвой?

И кто достоин вновь глаза поднять

на небо, закопчённое молитвой?..

 

1997; 3 апреля 1999 – 8 января 2000