Юрий Кублановский

Юрий Кублановский

Все стихи Юрия Кублановского

В сумерки

 

Морозные листья оканта,

белила в холщёвой суме…

Как много ума и таланта

не женского в этой зиме!

 

Сквозь посвист зазывного ветра

ты вслушайся, если не лень,

в псалом, распеваемый Гердой,

которую носит олень

 

и лёд выбивает копытом

от снежных вершин – до двора,

где бегает с горлом открытым,

гоняя в хоккей, детвора.

 

Осёдлывай, дочка, салазки,

тебя покатает отец,

он знает волшебные сказки

о вечном влеченье сердец.

 

1972

 

* * *

 

С. Кистенёвой

 

Вдруг шепоток недолгий:

– Копи царя Бориса,

Красная слобода

где-то в верховьях Волги…

 

Антоновки и аниса

был урожай тогда.

 

И дотемна играли

в городки пацаны.

А у отцов – медали,

лица обожжены.

 

Там, как запретный пряник

иль дорогой трофей,

прятал киномеханик

в круглых коробках змей.

 

Много позднее сшила

мать, изумив родных,

из светлого крепдешина

платье для выходных.

 

Падкий на золотишко

маугли сникших рощ,

соберу-ка я рюкзачишко,

чтоб оставался тощ.

 

Осени подмалёвки...

Будет вопрос решён

даже без поллитровки.

 

Только держись, ветровки

сплющенный капюшон!

 

 

Возле Волги

 

Отель, преемник старого дебаркадера,

вморожен в прибрежный лёд.

В темноте там слышатся скрипы, шелест:

видно, не до дна проморожено русло

и ищет выход себе шуга.

 

Ничего за окном не видно под утро,

разве что размытый шар фонаря

ещё не погас – но кому он светит

Бог весть.

 

Каждый раз возвращаясь к себе на родину

отстоять над холмиком матери панихиду,

боковым зрением замечаю

имена знакомые на надгробьях.

И смиряюсь с убылью прежней веры

в воскрешение Лазаря русских смыслов,

заставлявшей сутками биться сердце.

 

Там погостных рощ в серебре руно,

а за ним от будущих вьюг темно.

Тишина такая, как не бывает. Но,

оскользнувшись вдруг на мостках скрипучих,

мнится, слышу давний ответ уключин,

когда в майке, свой потерявшей цвет,

форсировал Волгу в 15 лет.

 

Война и мир

 

Снова старик Солярис

в дальнем углу вселенной

воспроизводит что-то:

 

усадебные ворота,

боярышник и физалис,

жизни клочок смиренной…

 

Муаровой промельк юбки

упрямицы, верной трону,

и никакой уступки

заезжему фанфарону,

 

вернее сказать, поэту.

Уснувший на сеновале,

он сделался схож к рассвету

с охотником на привале.

 

Некогда там, далече,

и бытовалось проще,

и помиралось легче,

как светотени в роще,

 

откуда в окошко пташка

влетела и растрепала

сальный темляк на шашке

покойного генерала.

 

13 сентября 2011

 


Поэтическая викторина

Грешнево

 

Золотисто-иконостасные

дни такие, что на колени

опускаешься, видя красные

капсулы шиповника в светотени.

Нет, моя Россия не для запойного

дурака на селе ли, в городе,

но для верного, беспокойного

сердца, что горячо и в холоде.

 

Но она и для сердца падшего.

Ездил в Грешнево – там в печи

темнота; шелестит опавшее…

Вот и снится с тех пор в ночи

 

разорённый склеп Некрасова старшего:

осыпная яма и кирпичи.

 

5 октября 2011 

 

* * *

 

И. П.

 

Долго-долго искали мы переправу:

деревянный мост? настил на понтонах?

иль хрипастый лодочник слабосильный?

Сумерки сгустились мгновенно,

темнота же так и не наступила.

Берег глинистый с вытоптанной травою

и негромкие разговоры

всё о том же, только без интереса:

«Двадцать лет воровской малины»…

«Убивали раньше, теперь воруют,

выходя за мыслимые границы»…

Но уже понятно, что близко к сердцу

эту муть мы больше не принимаем.

Чур меня, франтоватый пройда,

обезьяна в маске, батёк на мерсе.

Ничего нам больше от вас не надо,

ни стыда, ни совести, ни признанья

вашей слабости перед нашей силой.

 

Между тем накрапывало. И зыби

плеск разнонаправленный за кормою

становился въедливей, тише, тише.

Хватит с нас и прежней земной тревоги.

 

Вспомнил кадры любительской киноленты:

до чего ж поджарый ты был волчонок

в восемнадцать лет, а твоя подруга –

для Петрова-Водкина, не для нашей

застывавшей жизни шестидесятых.

Как дождит старинная кинолента!

В шёлковой рубашке не зябко милой?

 

В страшный сон вкрапленье того момента

наделяет сердце нездешней силой.

 

Евразийское

 

Существую сам, а не по воле

исчисляемых часами дней.

А окрест – непаханое поле,

поле жизни прожитой моей.

 

Кое-как залеченная рана

неспокойных сумерек вдали.

Писк лисиц в улусе Чингисхана,

вспышки гроз над холками земли.

 

Кто-то вновь растерянных смущает

тем, что ждёт Россию впереди.

Кто-то мне по новой обещает

много-много музыки в груди.

 

Разгребал бы я костёр руками,

только дождь упорнее огня.

Воевал бы я с большевиками,

только червь воинственней меня.

 

Взятую когда-то для прокорма

нам тысячелетие спустя

языки стихающего шторма

возвращают гальку, шелестя.

 

А в степи, в солончаках всю зиму

не поймёшь средь копий и корзин:

то ль акын – соперник муэдзину,

то ль акыну вторит муэдзин.

 

Октябрь 2006

 

Земное время

 

1.

 

Всё вместе, всё рядом:

летучие пятна теней

и всплески под градом

вдвойне беспокойных ветвей.

 

Смолистые свечи,

сосновый розанчик сухой.

И поезд далече

дымит по мосту над Окой.

 

Пора в каталажку,

в калужском ржаветь тупике.

Ты ландыша плашку

сжимаешь в прозрачной руке.

 

Люблю твои слёзы

за то – что они холодней

коры у берёзы,

когда мы одни перед ней.

 

Ветр приоткрывает

листвы голубиный испод.

И сердце не знает,

что время земное идёт.

 

2.

 

За тучами скрылось

жемчужное солнце – сожглось.

Лицо увлажнилось

от всплеска плакучих берёз.

 

За зиму в кладовке

пропах маринадом листок.

Толстовцем в толстовке

в лесу задремал ветерок.

 

Счастливец сдувает

со стебля прозрачный пушок,

когда подбивает

себе в полусне сапожок.

 

Возлюбленной речи

волненье во всём естестве,

как синие свечи

сирени в глубокой листве.

 

Она замирает,

крыла расправляя – в излёт

зовёт и не знает,

что время земное идёт.

 

1978

 

Иван да Марья

 

Иван-да-марья да львиный зев

мироточили окрест когда-то

 

давно в полуденный разогрев.

Ищи-свищи теперь виноватых

 

в засилье нынешнего репья.

И палисад с сиротой рябиной

 

необитаемого жилья

нам отвечает тоской звериной.

 

Давно заволжское вороньё

угомонилось уж в кронах сосен.

 

А годы, годы берут своё

с заплечным грузом, чей вес несносен –

 

из-за коробочки порошка

зубного явно не с рынков новых,

 

ветровки, занятой у дружка

на время северных дней суровых.

 

Была ведь молодость без угла,

узкоколейкой тряслись в вагонце,

 

и ты в испуге, что ночь прошла,

кивнула на киселёк в оконце,

где отразилось твоё лицо

поверх бегущего перелеска

............................

 

У других отторжение, вспомнят — вздрагивают,

ничего её не любя.

 

А меня Россия затягивает,

втягивает в себя.

 

 

* * *

 

Как работяг на полюсе,

где замерзает ртуть,

ветер сгибает в поясе

и не пускает в путь.

Всё интенсивней тёмное

светлого визави.

Много осталось тёплого

в старой моей крови,

тёплого и мятежного.

Но в гулевой груди

ласкового и нежного

зверя не разбуди.

 

Стать бы тобою чаемым,

вновь заплутав в пути,

малоимущим фраером

лет двадцати пяти

с траченным примой голосом.

Чтоб у замёрзших рек

сыпался нам на волосы

и парусинил снег.

Чтобы вдвоём с усильями

шли мы рука в руке,

шли...

И вожатых с крыльями

видели вдалеке.

 

2012

 

Кишмиш

 

За соснами в алых лианах

осенняя волглая тишь.

Туда с пустотою в карманах

приедешь, верней, прилетишь.

 

В присутствии бунинской тени

его героине опять

начнёшь, задыхаясь, колени

сквозь толстую ткань целовать.

 

И шепчешь, попрёков не слыша,

одними губами: «Прости,

подвяленной кистью кишмиша

потом в темноте угости.

 

Пусть таинство нашего брака

с моей неизбывной виной

счастливцу поможет, однако,

в окопах войны мировой.

 

И в смуту, когда изменили

нам хляби родимой земли,

прости, что в поту отступили,

живыми за море ушли.

 

В сивашском предательском иле,

в степи под сожжённой травой

и в сентженевьевской могиле

я больше, чем кажется, – твой».

 

1999

 

* * *

 

А. Солженицыну

 

Клеймённый сорок седьмым,

и посейчас глотаю

тот же взвихрённый дым,

стелющийся по краю

родины

и тылам,

точно ещё под током

и паутина там

в красном углу убогом.

 

Лакомо мандарин

пах в января начале.

Чайки с прибрежных льдин

наперебой кричали:

– Не оступись! – мальцу

в валенках до коленок.

А через улицу

прямо от нас – застенок.

 

Но ничего не знал

я, оседлав салазки.

Ветер в ушах свистал

вместо отцовской ласки.

А по путям вдали

в зоны,

лязгая, тихо шли

тёмные эшелоны.

 

Словно в мороз миры,

видел я блеск пугливый

ёлочной мишуры

и засыпал счастливый.

То-то теперь в моей

памяти, сердце, жилах

вымершие целей,

чем костяки в могилах.

 

1989

 

Лесник

 

Мы сегодня от счастья в слезах,

как апостол, прозревший в Дамаске,

так что радужный воздух в глазах

уподобился детской гримаске.

 

1.

 

В соломенной шторе мерцают полоски,

мерещатся вещи сквозь сумрак и тишь.

И я уже выкурил треть папироски…

А ты, драгоценная, дышишь и спишь.

 

Ах, я не достоин такого подарка!

Я знаю лицо твоё, губы, плечо.

Я знаю, где холодно, знаю, где жарко,

где сразу и холодно и горячо.

 

Проснись – мы натопим огромную печку,

на наших глазах испаряется чай.

Мороз заковал свою бедную речку,

метель навалила сугроб невзначай.

 

Вот наша округа с её околотком,

с холодной скорлупкой, горячим ядром…

Румяный лесник с золотою бородкой

проехал в санях перед нашим окном.

 

2.

 

Румяный лесник с золотою бородкой,

к тому же – в фуражке с зелёной бархоткой

проехал…

И сердце забилось сильней.

Куда он направился? Верно, за водкой!

Я б тоже, любимая, выпил с охоткой,

да где её взять, не имея саней?

 

Вот если бы было немного поближе…

А впрочем, в груди моей хватит огня:

давай-ка я встану на финские лыжи,

а ты, зарыдав, перекрестишь меня.

 

По древнему лесу с порошей в овраге

помчусь, чтоб запомнить уже на века –

замёрзший замок на стеклянном сельмаге

и странно блуждающий взгляд лесника.

 

1974

 

Мастер и Маргарита

Триптих

 

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…

Но в мире новом друг друга они не узнали.

Л.

 

I.

 

Два слабых снопика невидимого света.

Он – занят изучением предмета.

Она – на веки навела сурьму.

В запасе сахар, хлеб, подчас бутылка зелья.

 

Так жили эти дети подземелья,

совсем забыл – когда и почему.

 

II.

 

Он возвратил значенье слову.

Её душа легла в основу

вещей, классических теперь.

 

Ночного неба воздух сжатый.

Родной земли пустырь богатый…

 

И в мирной жизни – вкус потерь.

 

III.

 

В её зрачке сверкнула рысья риска,

и сердце билось слишком горячо.

Он над своим столом склонился низко,

свел пальцы в горсть, потом размял плечо.

 

И лишь когда окончилась работа,

когда совсем глаза закрылись те,

свои земные оборвав тенёта,

они соединились для полёта…

 

Так пустота летела в пустоте.

 

1974

 

* * *

 

Много рябины, солоду,

ив – на обрывах Леты.

Делавший в книгах смолоду,

как дурачок, пометы,

запер я ближе к холоду

рамы на шпингалеты.

 

Это не то что средние

годы мои прошли,

это, считай, последние

годы меня нашли.

 

Днём всё пытались в целое

тучи сложиться, но

чаще клубилось белое,

тёмным подпалено,

и колтуны несжатые

ветер трепал хлебов,

вызвавшись в провожатые…

 

Я же заместо снов

в ночь раскалённо-тусклую

вижу, как смотрит на

нашу пучину русскую

с трупным пятном луна.    

 

* * *

 

Мы смолоду были с тобой самородки,

но вот оказались на дне –

твоей нерасчётливо скорой походки

отчасти, считай, по вине.

Ведь помнишь, как бодро шагая вначале,

ты вдруг задохнулась в пути:

– Россию, которую мы потеряли,

уже никогда не найти.

 

Я был только автор ненужных нетленок.

Ты – русая птица ночей.

Зачем же тогда в либеральный застенок

таскали выпытывать: чей?

Когда, прокурорствуя, Пемзер в колонках

мне на спину вешал туза,

возилась со мной ты, что с малым ребёнком,

рукой прикрывала глаза.

 

...Два лебедя здешних куда-то уплыли,

лишь домик понтонный стоит.

Запутаны кроны плакучие были,

как старые сети, ракит.

Да разве нет хлипкой надежды на чудо,

на новый лимит бытия?

И у новодевичих башен – Откуда

ты знаешь? – упорствовал я.

 

Хранится у Грозного в библиотеке,

которую всё не найдут,

прижизненное руководство Сенеки,

как с жизнью прощаться должны человеки

и Хроники будущих смут.

 

2007

 

 

* * *

 

Мы спасались в тонущей Атлантиде.

Но наступит срок – и при всём желанье

странно будет мне тебя, дорогая, видеть

с неизменно энного расстоянья.

Прочий мир, включая родные веси,

отделённый уж от меня межою,

станет мне не нужен, не интересен.

Только ты останешься не чужою.

 

Головокружительной вышиною

дорожат лишь звёзды, идя на нерест.

Мне же легче – с полною тишиною,

при которой слышен твой каждый шелест.

Уж тогда не сможешь мои заботы

на себя ты взваливать, слава Богу.

Ты ещё румяней в момент дремоты,

хаотичных сборов, пути к порогу.

 

Разыщи уже к середине века,

над моим пред тем опечалясь камнем,

то ли «Сон счастливого человека»,

то ли «Сон пропащего человека»

в Дневнике писателя стародавнем.

Вот тогда возьму я тебя с поличным.

И тебе, не зная о том, придётся

стать в ответ сравнимою с мозаичным

серебром монеток на дне колодца…

 

2004

 

* * *

 

На родной земле

и крыло в золе –

рычажок полёта.

Прах отцветших лип

в кипятке прошиб

до седьмого пота.

 

Жизнь моя там – знак

вседоступный – как

поступать не стоит.

Василёк, репей –

окоём степей

дождь скупей напоит.

 

В полынье небес

ловит русский бес

не сома, а тюльку.

Я б воскрес и сам,

если б маме там

подменили люльку.

 

От моей игры

саднит с той поры

на локте лепёшка,

колет клещ в плече.

И прямей в луче

на отпев дорожка.

 

1985

 

На холмах с нездешним светом

 

На холмах с нездешним светом

колосится воздух-рожь.

Обжигающий при этом

ветер соткан из рогож.

 

Самолётик малокровный,

уподобясь миражу,

оставляет в ярко-тёмной

тверди рыхлую межу.

 

Так лети, лети, служивый,

санным следом сумрак рань,

в жадных поисках наживы

всё пространство прикармань:

 

драгоценную пушнину

зимних гаснущих небес,

ночи звёздчатую льдину,

вставшую наперерез

 

и усыпанную сажей

тех галактик, чей распыл

по сравненью с кровной нашей

скоротечен слишком был.

 

Но сорвавшись с выси страшной,

ты, серебряный комар,

не разбей земной пустяшный

ёлочный стеклянный шар.

 

1977, 2005

 

Ночь в Ярославле

 

Громады лип заворожённые

на набережных и откосах.

 

Дороги, не освобождённые

от многосуточных заносов.

 

Ну разве проскрипит топтыгинский

возок опального Бирона

 

да просвистит далёкий рыбинский

состав в минуту перегона.

 

В наполовину обесточенной

стране при общей незадаче

 

живу, как шмель на заколоченной,

ему принадлежащей даче.

 

И спят окрестные безбрежные,

непроходимые от дома

 

в алмазной крошке дюны снежные

вплоть до щетинки окоёма.

 

Но суждено как заведённому

сюда по жизни возвращаться,

 

парами воздуха студёного

на волжской стрелке задыхаться.

 

Где залпы красной артиллерии

выкашивали богоносца

 

после падения империи,

теперь лишь звёздочки морозца

 

подбадривают полузримые,

когда держу тебя под локоть,

 

и наша жизнь необратимая

покуда не земля, не копоть...

 

Не надо вслед за обновленцами

нам перекрещиваться снова.

 

Мы остаёмся ополченцами

не всеми преданного Слова.

 

3 января 2001

 

Ноябрьская элегия

 

    Стала я подругой мужа

    и теперь из-за реки

    вижу родину всё ту же,

    те же в рощах огоньки.

                                Е. С.

 

Подчистую сдули листву ветра,

забурев, на землю она упала.

 

Тишина такая – как до Петра

перед самым благовестом бывала.

 

Барбарис от холода потемнел,

клонит гриву, схваченную морозцем.

 

Я стоял за лирику как умел,

став её поверженным знаменосцем.

 

За рекою роща обнажена,

и зажёгся вдруг огонёк ночлега.

 

От греха подальше накинь, жена,

шерстяной платок накануне снега.

 

Скоро волны белые будут спать

и фосфоресцировать у порога,

 

а несметность космоса искушать

неопределенностью – и мешать

прямодушной вере в живого Бога.

 

30 ноября 2012

 

* * *

 

Оставлял подруг, поступился славой

и баблом – за ради живого слова.

Целый день один, не звонит мобильник,

не по разу читаны с полок книги.

Но зато не предал свои привычки,

ни когда другие прогнули выи,

ни когда столичные истерички,

без ума от шоковой терапии,

на меня клепали, что чуть не красный.

Выходил в опорках на босу ногу

на крыльцо – и день в ноябре был ясный.

Грешен в том, что слишком нетерпеливо

ожидал поддержки от сил небесных,

но и мысленно от врагов Христовых

не искал я бонусов интересных.

 

Этим летом выпало Подмосковью

пережить нашествие древоточца.

Лес теперь от дому до окоёма

обездвиженных порыжевших елей.

Мы не сразу поняли, разглядели,

что за нашим старым окном творится.

Ведь уже лет двадцать, как эти ели

помогали вовремя сердцу биться…

Пережившие многое здесь деревья

не глупей животного, человека.

Эх, да что, да они умнее,

во сто раз разумнее человека!

Но и их поела исподволь гнида.

Не к добру опрокинутая солонка.

 

Убыль русских тоже видна как вида,

словно нас затягивает воронка.

 

* * *

 

От лап раскалённого клёна во мраке

червоннее Русь.

От жизни во чреве её, что в бараке,

не переметнусь.

 

Её берега особливей и ближе,

колючей жнивьё.

Работая вёслами тише и тише,

я слышу её.

 

О, как в нищете ты, родная, упряма.

Но зримей всего

на месте снесённого бесами храма

я вижу его.

 

И там, где, пожалуй что, кровью залейся

невинной зазря,

становится жалко и красноармейца,

не только царя.

 

Всё самое страшное, самое злое

ещё впереди.

Ведь глядя в грядущее, видишь былое,

а шепчешь: гряди!

 

Вмещает и даль с васильками и рожью,

и рощу с пыльцой позолот

тот – с самою кроткою Матерью Божьей

родительский тусклый киот.

 

14 октября 1991

 

 

Памяти Фета

 

Казалось, в ногу с практичным временем

иди, забыв про любовь и жалость.

 

Но над лысевшим с годами теменем

пространство звёздное разрасталось.

 

Как быть тут с музыкою взыскующей

в одной луной освещённом зальце,

 

где весь раскрыт, будто топь, бликующий

рояль – при беглости в каждом пальце…

 

Нет, мир не воля и представление,

что на него положили глаз мы,

 

а на амбарном клочке творение

про ночь и слёзные в горле спазмы.

 

Под спудом в крипте села Клеймёнова,

где сыровато и мало света,

 

каким-то чудом до лета оного

не потревожены мощи Фета.

 

Октябрь 2011

 

Перевозчик

 

Н. Грамолиной

 

Не на русскую душу доносчиком,

лучше стану судьбе вопреки

с поседевшим лицом перевозчиком

у безлюдной излуки Оки.

 

Кулаки побелеют от сжатия

рукоятей весла и весла.

Если правду – пока демократия,

жизнь меня хорошо потрясла.

 

Ив клубление зыбко-прощальное

и дубки на другом берегу –

будто вдовый кольцо обручальное,

очертания их сберегу.

 

Чтобы в час убывания с белого

света, ставшего меркнуть в окне,

частью именно этого целого

на мгновение сделаться мне...

 

7 октября 2001

 

Перед снегом

 

Н. Струве

 

В патине инея шиповник красный

и друг его — барбарис гривастый.

А день то пасмурный, то снова ясный,

нам разом близкий и безучастный.

 

Бывает жемчуг холодный, холодный до серизны,

бывает палевого оттенка —

и то и то сегодня над нами:

 

бесшумная маневренность облаков,

приобретающих консистенцию дымки

и перистого тумана,

тусклое жерло солнца, на которое не больно смотреть...

 

Это ли небеса,

где обетовано насытиться правдой?

 

18 декабря 2012

 

Перекличка

 

Е. Шварц

 

Есть в приграничье мира

гордость проводников –

Северная Пальмира

с цвелью проходников.

 

Там, уходя в манящий

сумрачный эмпирей,

напутствовал уходящий

живого «не хмурь бровей».

 

Чайку относит ветром

вместе с криком её,

 

словно суму с конвертом

на имя,

имя твоё.

 

...Где это? Долгий целый

век тебя пролюбив,

нынче гляжу на белый

выветренный обрыв,

выверенные вспышки

старого маяка

в вымершем городишке

с выдохом коньяка

в силу дурной привычки

пить за один присест

 

в сумерки – с перекличкой

ила

и ранних звёзд.

 

17 мая 2008

 

Переправа

 

А. Жукову

 

Паром «Капитан Петров»

курсирует чуть не с мая,

у оползней облаков

сонливость перенимая.

В шалмане на берегу

такие смешные цены.

Вот выпью – и побегу

мостками на взвыв сирены.

 

Всплакнуть на моём плече

подруга могла порою.

А нынче зачем, зачем

живу, будто землю рою.

Всю музыку прежних встреч,

подобно письму, записке,

пора в бардачке беречь

на с зеркальцем схожем диске.

 

Ни здешние мужики,

что нынче не при наградах,

ни беглая зыбь реки,

ни ирисы в палисадах –

не скажут за будь здоров,

зачем приходил на землю

и с чем капитан Петров.

Дремлю и пространству внемлю.

 

2010

 

Поздние стансы

 

С землёй теперь не поспоришь –

с тех самых десятилетий,

как лёг в неё первый кореш,

а следом – другой и третий.

Но она опустилась

во вред соловью и пенке,

да так, как, поди, не снилось

какому-нибудь Лысенке.

 

Выбрал бы жизнь другую:

того, кто, проснувшись рано,

лил себе ледяную

на мозжечок из крана,

или того, кто долго

любил поваляться с книжкой,

или того, кто чёлкой

тряс, как последней фишкой.

 

Но оборвались сроки,

не доисполнясь даже,

спортсменов и лежебоки.

В новом эоне я же,

траченный болью, солью,

видя, как ты красива,

начал смиряться с ролью

частного детектива.

 

Правда, ещё остались

нетронутые глубины,

куда мы уйти пытались

и вынырнуть, выгнув спины.

 

Да разве кому-то с нашим

дыхательным аппаратом

в лазоревой толще станешь

товарищем или братом?

 

Всё-таки только небу

сегодня я доверяюсь,

единому на потребу,

робеючи, приобщаюсь.

Как будто после пробежки

голову задираю

и будущих странствий вешки

заранее расставляю.

 

Сентябрь 2011

 

Пробуждение

 

Как-то проснулись утром зимой

словно в алмазном фонде с тобой.

 

И в кристаллической блёсткой росе

чащи бурьяна белые все.

 

Словно живём – без загляда за дверь –

до революции, а не теперь.

 

И по-леонтьевски всё подморожено

в нашем отечестве, как и положено.

 

Скоро ты станешь, открыв косметичку

с темной помадой, похожа на птичку.

 

Я же, один оставаясь в дому,

в руки разбухшую книгу возьму:

 

старый роман про семейный обман

и станционный дымный туман,

 

что маскирует въезд в города

в двадцатиградусные холода.

 

Так что в родном мезозое, вестимо,

всё, что рассудком пока не вместимо, –

 

наших касаний беззвучную речь

можно, казалось бы, и уберечь.

 

Но ничего не останется – кроме

днесь твоего неприсутствия в доме,

 

ревности к прежнему, гари свечной

и простоватой рубашки ночной.

 

12 декабря 2000

 

 

* * *

 

Путаными путями

время пришло к концу

 

и провело когтями

с нежностью по лицу.

 

На родных бережках

я с солью в глазных мешках.

 

Тебя же юнит на редкость

слоистых одёжек ветхость.

 

Будем учиться сами

тому, что забыли, снова,

 

обмениваться томами

Истории Соловьёва.

 

Тсс, перейдя на свист,

ветер взвихряет лист.

 

Над темнотой дворов

новый помёт миров.

 

Галактики нас, похоже,

способны заворожить.

 

Но что за ними – не можем

даже предположить.

 

До ближней живой звезды

тысячи лет езды.

 

19 октября 2005

 

* * *

 

Раскидистые холки старого барбариса

с красными висюльками ягод.

 

И чуток снежка в монастырских стенах

с кирпичом, буреющим сквозь побелку.

 

Здесь была колония малолеток –

зэчек, которым не стукнуло восемнадцать,

 

шивших варежки под сводами цеха,

прежде корпуса братских келий.

 

А теперь тут Толгская Божья Матерь,

перед ней паломники на коленях.

 

На поклёв сюда прилетают птицы

и сидят потом у крутых ступеней.

 

Много-много знают теперь черницы

тихоструйных ангельских песнопений.

 

Хорошо, но я вспоминаю зэчек

у пугливых свеч и иконной охры.

 

Где-то тут ведь грелись они у печек

и боялись ночью глумливой вохры.

 

От цинги спасаться б, как овцам, им бы

барбарисом, и над головами нимбы…

 

Вот стоишь уставшим от говоренья

стариком на пригородной платформе,

 

про себя страшась то огня, то тленья,

то загробной жизни в неясной форме.

 

Римская набережная

                

                            Памяти Е. Ш.

 

Реки имеют свою природу,

не ясную до конца.

 

Много втянула в себя народу

их тёмная зеленца.

 

Брусчатка набережной, карниз

над рустом щербат везде.

 

И слышится шевеленье крыс

в береговой тресте.

 

Одни подгнившие невода

ракит шелестят вдогон

 

тому, кто встарь приходил сюда

и вглядывался в планктон.

 

Спроси у месяца, у звезды:

зачем они заодно

 

с пучинным током ночной воды...

И мнится, не под Ливорно, но

 

здесь Шелли, блузы не сняв, погиб,

что с вольного взять певца?

 

Он думал форсировать брассом Тибр,

и Тибр не пустил пловца.

 

Рисунок

                        

А. и М. Якутам

 

Утренний ровный свет

стеклянного потолка.

На ватмане твой портрет

рисует моя рука

твёрдым карандашом.

И это в разы трудней

натурщицы нагишом

и яблок, сравнимых с ней.

Тем паче нормандских скал,

призрачных их громад,

где старый прибой устал

и стал отступать назад…

 

Нынче на склоне лет

всё-то моё добро –

грифеля беглый след,

тёмное серебро.

Но всё светлей и светлей

ровный лист под рукой —

без паспарту, полей

он будет один такой.

Не вспышки сангины, не

масло с густым мазком

у нищих духом в цене,

а то, как ты мнёшь во сне

наволочку виском.

 

* * *

 

Россия, ты моя!

И дождь сродни потопу,

и ветер, в октябре сжигающий листы…

В завшивленный барак, в распутную Европу

мы унесём мечту о том, какая ты.

 

Чужим не понята. Оболгана своими

в чреде глухих годин.

Как солнце плавкое в закатном смуглом дыме

бурьяна и руин,

 

вот-вот погаснешь ты.

И кто тогда поверит

слезам твоих кликуш?

Слепые, как кроты, на ощупь выйдут в двери

останки наших душ.

 

…Россия, это ты

на папертях кричала,

когда из алтарей сынов везли в Кресты.

В края, куда звезда лучом не доставала,

они ушли с мечтой о том, какая ты.

 

С ДОВЕРИЕМ К ХОЛОДАМ

 

* * *

 

И. Б.

 

Систола – сжатие полунапрасное

гонит из красного красное в красное.

…Словно шинель на шелку,

льнёт, простужая, имперское – к женскому

около Спаса, что к Преображенскому

так и приписан полку.

 

Мы ль предадим наши ночи болотные,

склепы гранитные, гульбища ротные,

плацы, где сякнут ветра,

понову копоть вдыхая угарную,

мы ль не помянем сухую столярную

стружку владыки Петра?

 

Мы ль… Но забудь эту присказку мыльную.

Ты ль позабудешь про сторону тыльную

дерева, где вороньё?

Нам умирать на Васильевской линии!

– отогревая тряпицами в инее

певчее зево своё.

 

Ведь не тобою ли прямо обещаны

были асфальта сетчатые трещины,

переведённые с карт?

Но, воевавший за слово сипатое,

вновь подниму я лицо бородатое

на посрамлённый штандарт.

 

Белое – это полоски под кольцами,

это когда пацаны добровольцами,

это когда никого

нет пред открытыми Богу божницами,

ибо все белые с белыми лицами

за спину стали Его.

 

Синее – это когда пригнетаются

беженцы к берегу, бредят и маются

у византийских камней,

годных ещё на могильник в Галлиполи,

синее – наше, а птицы мы, рыбы ли

– это не важно, ей-ей.

 

Друг, я спрошу тебя самое главное:

ежели прежнее всё – неисправное,

что же нас ждёт впереди?

Скажешь, мол, дело известное, ясное.

Красное – это из красного в красное

в стынущей честно груди.

 

1986

 

 

* * *

 

Слабая лента с Моникой Белуччи –

шеи взъём, у плеча бретелька –

старикам, подсевшим на сериалы,

может показаться шедевром.

Человека, которому под полтинник

и которому нравится мир всё меньше,

взгляд трезорки встречного сиротливый

может отрезвить и прибавить силы,

даже устыдиться своей щетины.

Стал уже привычнее матерщины

бронхиальный кашель для перепонок.

У шалмана подвыпившие мужчины

ждут из туалета своих бабёнок.

 

Неожиданно прихватил морозец

барбарис, рябину и черноплодку,

хорошо их ягоды класть за щёку,

под язык – и мне это винограда

ну, не слаще…

А просто душа им рада.

 

И красавица итальянка в теле,

что почти не кажется человеком,

и бездомный пёс, что всегда при деле,

и плоды из русских садов под снегом

пусть пока не знают, кто им хозяин.

Помнишь карамазовский пестик в ступе?

 

Хоть московских гетто, то бишь окраин,

огоньки всё ближе к моей халупе.

 

* * *

 

Славянизмы, восковые соты

строф и звуков позабудь, пиит.

Есть иные образы и ноты,

стих – как дом Романовых – убит.

 

Наша правда не в высоком слоге,

не в согласье наши голоса.

Знать, недаром мечены в итоге

все твои крестами адреса.

 

И с морозца пальцами кривыми

прикурить стараясь от свечи,

с прокажёнными вяжись, поэт, с чумными,

дни свои в беспамятстве влачи.

 

Мы не так бездомны и убоги,

нам ещё до смерти далеко.

Мы ещё не думали о Боге

– как Его владенье велико.

 

1969

 

* * *

 

Crépuscule d’impressionniste*

 

Судьба уложилась не в день и не в два –

в столетие, много столетий.

Набита натруженная голова

осколками всех междометий.

Вмурованы только моллюски в куски

полудрагоценной породы,

но запросто стёрты, как губкой с доски,

из памяти целые годы.

 

Подобно слепцу их нащупать хочу,

да ведь не по силам и не по плечу.

 

С какой быстротой прибывает вода –

имела оттенки металла

она в неуступчивые холода,

горчичною в паводок стала,

 

сшибаясь с заиленным рустом моста

и вязь черновую смывая с листа.

 

...По детству волжанин, по жизни изгой,

за альфу принявший омегу,

то землю спросонья цепляю ногой,

то вдруг изготовлюсь к разбегу.

И в сумерки с отсверком ранних огней

меня, будто старого зубра,

ты встретишь, с занятий спеша из дверей

учебного корпуса Лувра.

 

---

*Сумерки импрессиониста (франц.)

 

Апрель 2008

 

* * *

 

Что узнала душа зэка,

чьё тело с биркой

осталось в промороженной яме,

не догадываюсь никак.

Быть может, ей уже и не надо

было спрашивать ни о чём.

 

Но мы-то тут проживаем в недоумении,

которое есть соблазн:

ибо простой вопросец –

зачем же так? –

мешает чистосердечному покаянию,

вводит в прелесть,

что всё тщета,

и мешает духовной мобилизации.

 

Живём в сомнении, в расслабухе:

одно дело – праведные байки

про «жизнь после смерти»

заокеанских баптистов,

побывавших в коме

на проглаженных простынях,

 

другое – смерть Мандельштама,

несметных узников лагерей.

 

Своими сомнениями

совестно мне делиться,

выставляя на всеобщее обозрение

йоту веры своей,

 

но во мне они, что кислоты,

разъедающие остаток дней.