Юрий Грунин

Юрий Грунин

Четвёртое измерение № 29 (449) от 11 октября 2018 года

Прошу не заметить, когда я умру

* * *

 

Когда я умру, не пишите об этом 
в чёрной клетке в газетном углу. 
Я при жизни не часто мелькал по газетам, 
да и в клетке торчать не люблю. 

Не пишите, что вот, мол, ушёл из жизни, 
Вообще, что при этом имеют в виду? 
Жизнь во мне, а не я в ней. Кажись, не шизик – 
я из жизни сам никогда не уйду! 

Тихо. Ночь. Я лежу – я пишу на ощупь, 
чтоб к тем строкам вернуться в течение дня. 
Я из жизни уйду? Будет горше и проще: 
это жизнь по жилкам уйдёт из меня. 

Я её не пустил бы – сама ускользает, 
как в песочных часах ускользает песок: 
то какой-то иглою мне сердце пронзает, 
то вдруг тиканьем мины стучится в висок. 

Словно сам я с собою шагаю не в ногу. 
Мне прискорбия пресные ни к чему. 
Мне б ещё хоть недолго, ещё хоть немного 
после смерти считаться, что я живу. 

Не хочу ни венков, ни событий парадных. 
Кто-нибудь из друзей, ещё раз помоги: 
отведи мне без помпы два метра квадратных, 
и чтоб только про то не прознали враги. 

Чтобы не было им облегчающей радости.
Чтоб живой я мешал им, не из гроба грозя! 
И отправьте без музыки, тихо, на кладбище, 
чтоб о смерти не знали другие друзья. 

А чтоб думали – где-то в делах умотался, 
или в командировке, в отъезде каком. 
 

Я заверю вот это сейчас у нотариуса, – 
пусть меня похоронят тихонько, тайком. 

Я сегодня при жизни страшусь вашей жалости – 
мы же вместе прошли эту жизнь на ветру! 
Я прошу вас: уж вы не заметьте, пожалуйста, 
когда я умру.

 

1968

 

Формула ускорения падения

(антипоэма)

 

1.

 

А было это всё на самом деле 
на нашем главном солнечном проспекте, 
как раз наискосок от «Дома быта», 
где рядом я живу с недавних пор. 

Живу я в однокомнатной квартире 
на третьем этаже пятиэтажки – 
с окном стандартным широкоформатным, 
сблокированным с дверью на балкон. 

Наш дом – с моим окном-киноэкраном – 
к проспекту обращён своим фасадом, 
и вижу я далёких пешеходов 
на противоположной стороне. 

Та сторона ко мне выходит парком 
разросшегося школьного участка – 
мне не от кого вешать занавески, 
хоть нагишом по комнате ходи. 

Левее парка – дом пятиэтажный, 
в котором это всё вот-вот начнётся. 
 

Он удалён от линии застройки 
и к улице стоит глухим торцом. 

Его подъездов мне совсем не видно, 
а лишь торец с фасадом в перспективе, 
все тридцать два скворечника-балкона 
да глинистую солнечность земли. 

 

2.

 

А было это утром в воскресенье, 
в обычную жару конца июня. 
Балконы настежь. Улица пустынна, 
лишь иногда автобус проплывёт. 

Я, как всегда, на подоконник ставлю 
старинный свой прибор, чтобы побриться, 
и голубой «Флореной» покрываю 
налёт щетины белой на щеках. 

Седой старик, я помазком рисую 
себе голубоватую бородку. 
Но что там в небе бликом промелькнуло 
от дома, что стоит ко мне торцом? 

Откуда-то «оттуда» к нам на Землю 
снижались две летающих тарелки? 
Не межпланетных, нет – земных, из двери 
балконной, что на пятом этаже. 

Они сверкнули, словно метеоры. 
Наверно, со вчера играют свадьбу? 
Они со звоном жалостным разбились 
на каменистой охристой земле. 

Но вслед за ними выпорхнуло платье – 
одно пустое платье, без фигуры. 
Оно к тарелкам медленно летело. 
Оно поникло, словно от стыда.

 

3.

 

И как-то стало стыдно: на балконе 
возник мужчина в голубой рубашке – 
он самыми последними словами 
невидимую женщину ругал. 

Но почему-то не было прохожих, 
что бы стояли, головы задравши. 
Он был, как муэдзин на минарете, 
к намазу не созвавший мусульман. 

Он всё ругался – медленно и мерзко 
на пятом этаже в двери балкона. 
Пятиэтажные висели фразы: 
он женщину в измене обвинял. 

И вот уж стайка платьев разлетелась. 
Они в игре беззвучной мотыльковой 
раскачивались, словно бы взлетали 
на крылышках коротких рукавов. 

А он стоял и упивался гневом 
и на ходу раскручивал сценарий: 
соседи выходили на балконы 
и он уже на публику играл. 

Патриции позанимали ложи, 
но у актёра не было успеха. 
Он тупо огрызнулся на соседей 
и скрылся с авансцены в свой проём.

 

4.

 

Ан нет, он снова вышел на площадку – 
он вынес кресло с красною обивкой. 
Не для того, чтоб сесть, а чтобы сбросить: 
ей… этой… пусть сама на нём сидит! 

В паденье кресло набирало скорость, 
ударилось с коротким кашлем оземь, 
чтоб из объёма в плоскость превратиться, 
себя на две проекции разъяв. 

Я ринулся к соседям, к телефону. 
– Мы только что звонили. Выезжают!.. 
…Разборный стол вишнёвой полировки 
разбился в щепки, встретившись с землёй. 

Вандал, он в раж входил – и всё летело. 
В сухие брызги распылён приёмник, 
как будто это всё вот так и надо, 
чтоб чудо мысли обращалось в прах. 

Ему кричали и с боков, и снизу. 
Но он творил, в суфлёрах не нуждаясь. 
Он был Театром Одного Актёра, 
хоть и не знал, чем кончит эту роль. 

Он исступлённо сбросил телевизор – 
к чему ему смотреть чужие фильмы?
Сам ставит фильм! Он сам себе Феллини, 
сам – фантасмагоричный Фантомас!

 

5.

 

Но вот антракт. Не видно Герострата. 
То ли он пьёт, себя взбодрить желая, 
то ли к нему вломились и связали. 
то ли он понял, что он натворил? 

Он распадался. Он морально падал.  
Он бешено раскручивал сценарий 
с тем самым ускорением паденья, 
которого не мог остановить. 
 

Он вталкивал на сцену холодильник 
с тем самым ускорением паденья, 
которое удваивало силы 
всех ненавидеть, всё уничтожать. 

Он наклонил и прислонил к перилам 
свой белый айсберг – и натужно поднял. 
Внизу уже проехала машина – 
он торопился с завершеньем зла. 

Машина скрылась за торцом к подъездам. 
Сейчас ему перечеркнут сценарий, 
и вместо кульминации развязку 
под занавес успеют навязать! 

Сейчас его упрячут за кулисы, 
но перед тем на близком расстоянье 
его пронзят, прострелят и отбросят 
десятки этих вот знакомых глаз. 

 

6.

 

Вот юзом проползает по перилам 
казённого балкона-катафалка, 
и рухнет в ту же братскую могилу 
его молочно-белый саркофаг. 

И даже вздрогнул пол в моей квартире, 
когда ударил землю холодильник, 
расплющившись от этого удара 
и в лодку-плоскодонку превратясь. 

И вдруг банкрот отчаянно метнулся, 
сверхсилой оттолкнувшись от порога, 
раскинул руки, словно в воду прыгал – 
и над своим прибежищем взлетел. 

И в унисон раздался общий возглас, 
невольный стон смятения и боли: 
его жалели и ему прощали 
его заупокойное кино. 

И он жалел. И он прощал. И небо 
его несло почти горизонтально. 
Не руки бы, а крылья голубые – 
он к ней летел, которую любил! 

Он всё простил ей враз, желая чуда: 
того, чтоб и она его простила 
и чтоб из невесомого полёта 
в свои объятья мягко приняла. 

 

7.

 

Ему б теперь замедленную съёмку, 
а лучше – всё перекрутить обратно, 
чтоб он сидел беспечно в кресле красном 
в своей рубашке чистой голубой. 

Он столько раз видал такие трюки, 
когда в кино срастаются осколки. 
Имеет ход обратный кинолента, 
у времени такого хода нет. 

И тело шло, теряя управленье, 
не к ней, покаявшейся и простившей, 
а просто вниз, в осколки и останки, 
в исполненное им небытие. 

И голову окутывали руки. 
Он не летел уже, а просто падал 
с обычным ускорением паденья, 
чтоб врезаться в помятый белый гроб, 

в железный ужас лодки-плоскодонки. 
Она расплющенной и бездыханной 
ждала внизу судьбой неотвратимой – 
в безвестный путь хозяина принять. 

На этой лодке уплывёт он в Лету 
и никогда не выплывет обратно – 
на этой вот нелепой плоскодонке 
без вёсел, без руля и без ветрил. 

 

Эпилог

 

Я с предсказанием поторопился. 
То место сразу окружили люди 
и тело на носилки уложили, 
чтоб бережно в больницу увезти. 

И стало через пару дней известно: 
что в травматологической больнице 
мешок костей искусно перебрали 
и в гипсовые латы облекли. 

Факир был пьян и потому не понял, 
как превратился в кокон, в фараона, 
в спелёнутую мумию живую. 
Врачи сказали: жив и будет жить. 

А дети, двое, вовремя попали 
неделей раньше в пионерский лагерь. 
И ждёт теперь больничная палата, 
придёт иль не придёт к нему жена. 

И возле дома совершенно чисто – 
ни стёклышка, ни щепки, ни железки. 
И только плоскодонка, как лежала, 
лежит, пока что не увезена. 

Я, как всегда, на подоконник ставлю 
нехитрый свой прибор, чтобы побриться, 
и голубой «Флореной» покрываю 
налёт седой щетины на щеках.

 

1979

 

Совесть

 

И приходит она
в час, когда я ложусь,
чтоб со мною томительно ссориться – 
та, которой горжусь,
та, которой стыжусь,
та, что раньше звалась моей совестью.

И приходит она чередою ночей – 
и тревожит она, и гложет,
и всё душит меня за измену ей – 
и никак задушить не может…

И рыдает, себя же в бессилье кляня,
и всё мечется, точно слепая.
А потом, онемев, отпускает меня.
И, измученный, я засыпаю.

А наутро – сную, а наутро – смеюсь,
вновь готовый кривляться и мчаться,
словно это не я, словно я не боюсь
наступленья полночного часа.

Но приходит мой час, и приходит опять
под бессмысленной маской бессонницы,
чтоб оплакать меня перед тем, как распять – 
та, что раньше звалась моей совестью.

 

1970

 

Ногами вперёд

 

В дни детства – вприпрыжку, кругами, 
взлетал я, играя в полёт – 
кросс в юность, мелькая ногами: 
руками, ногами – вперёд!.. 

Война – топчет мир сапогами, 
мне душу фугасками рвёт. 
Мы встанем! Раздавим ногами 
всю нечисть – ногами! Вперёд!.. 

В плену – мы очнулись рабами. 
Фашистский бесчинствует сброд. 
Негнущимися ногами 
хиляем, ногами вперёд... 

Потом – в Усольлаге, на Каме: 
всех лесоповал заберёт. 
Плетёмся немыми ногами – 
мантулим, ногами вперёд... 

А после – в Степлаге: шагами, 
безвольно, в пути от ворот 
до штрека – тупыми ногами, 
подённо – ногами вперёд... 

А дальше – опала, годами. 
В ней бьюсь я, как рыба об лёд, 
чуть слышно шагая ногами 
к Олимпу, ногами вперёд... 

...Прощаюсь – с полями, лугами: 
сегодня настал мой черёд 
Вплыть в вечность. Прямыми ногами. 
К забвенью. Ногами вперёд – 

без срывов, без распрей с богами: 
безгласен мой сомкнутый рот... 
А вы все – своими ногами 
шагайте по жизни вперёд! 

 

Черепаха

 

Через путы, через пытки, через пахоту, 
где белели из-под плуга черепа, 
– моё сердце, продвигалось черепахой ты. 
Сердце – к солнцу, черепахой, через пар. 

Слышу я твои удары учащённые. 
За тобой кругом следят, тебя браня. 
Только снизу ты совсем незащищённое, 
а извне всегда крепка твоя броня. 

Не окончился бы путь твой чёрной плахою, 
не застыла бы в пути твоя душа! 
Через горы, через годы – черепахою: 
хладнокровно, неуклонно, не спеша.

 

1977