Бог и озеро
Когда господь ослабевал от дел,
В непреходящей жалости сгорая –
Он замедлял дыханье и глядел
На озеро за синими горами.
Он этот уголок оберегал
И, веки опустив, внимал влюблённо
Колоколам на дальних берегах
И озеру, исполненному звона,
И звон переливался и не гас.
И озеро, огромный синий глаз,
Глядело вверх спокойно и нестрого
Безвременьем, безвольем, забытьём
И отражало облака и бога,
Забывшего на миг о бремени своём.
Варенье
Когда-то мы были внове
На этой чудной планете.
Глазели кругом с восторгом
И всё хватали руками,
Ну чисто малые дети –
И вещь не прятала сути.
И в рифму мы не умели,
Но речь сейчас не об этом.
Когда-то сны были вещи: Коперник на космодроме.
Вообще, что нужно от вещи, её познания кроме?
Но дальше...
От вещи – пищи /духовной, ненасытимой /не всякий вообще-то ищет: /желудок сперва хотим мы /наполнить. Ещё нам надо /вещами – владеть. В итоге /из яблок райского сада /варенья варим потоки.
И женщин бывшего рая мы богу выдали: вот, мол, они с познаньем играли, а лучше б яблочки – в подпол, в кадушки, банки, бочонки, чтоб нас зимой прокормило. Ну что с них возьмёшь? Девчонки! Прости нас, бог, и помилуй с заоблачного портала: тебе там, поди, не видно, как Ева нам плод достала… А мы из него – повидло!
Теперь всё будет как надо, а плод в пищевой цепочке. Тебе ведь узнать – отрада, что Фаусты – одиночки, что все Мастера – в больнице? К чему нам их озаренья? Но мы не жжём их страницы – накроем банки с вареньем! Спокоен будь за живое с рожденья и до надгробья.
А бог качал головою:
«По образу и подобью…
Но был я сюрреалистом.»
Лермонтов
Кругом глаза: так отчужденье жгучей.
Пройду насквозь, не отразясь ни в ком,
Среди чужих наречий и созвучий
Глотая слова стынущего ком.
Глаза-глаза, прозрачные экраны,
Любезных губ любезная молва
И Лермонтов, ушедший слишком рано,
Чтобы найти для этого слова.
Абстракция, фрустрация, химера –
Людская близость, как ни назови.
Но наверху ещё хранится вера
В великую иллюзию любви!
О, я изведал, забираясь выше:
Трудней даётся воздух, но зато
Никто не позвонит и не напишет.
Люблю, когда полковнику никто.
Здесь, наверху – несуетно и строго.
Любить людей легко вдали от глаз.
И я внезапно понимаю бога,
Ещё зачем-то любящего нас.
Брейгель. 1565
Человечки катаются
По привычному льду.
Январи не кончаются
В стародавнем году.
Речки, птички да веточки,
Тонкой кисточки пляс.
Чьи беспечные деточки –
Точной копией нас?
Закорючками чёрными
Да по жёлтому льду –
Кто они, заключённые
В стародавнем году?
Человечки со стаями –
По-соседски, смотри:
Им ловушку поставили
Из ненужной двери,
Порассыпали крохи там –
Человечки добры.
Эх, обрушится с грохотом
Деревянная кры..!
Вот вам, рамы музейные,
Залов гулкая тишь:
Чёрной птицей Везением
Из картины летишь.
На прощание – бешено
Жаром из-под ресниц –
На пейзаж с конькобежцами
И ловушкой для птиц.
Миссия
Тире, тире и точка-запятая.
Был позывной до одури знаком,
но астронавт, над миром пролетая,
уж не жалеет больше ни о ком:
парит себе, о миссии не парясь,
земля в иллюминаторе видна,
и где-то там, внизу, белеет парус,
такой же одинокий, как она,
и там, внизу, смешные человечки
без карты, без руля и без ветрил
плывут тихонько по морям да речкам
по миру, что создатель подарил,
и там, внизу, они глядят на небо,
любуясь и ловя благую весть,
пытая путь в извечной тишине по
далёким звёздам, если звёзды есть –
но всё накрыло облачною бязью,
и в небесах не видно ни шиша,
и астронавт, совсем порвав со связью,
пьёт звёздный дождь из звёздного ковша.
Создатель
Трудился неделю немало,
и вот заключительным днём
прилёг на диван я пощёлкать каналы:
что в мире творится моём.
Хозяйки харчили печенье.
Политик зомбировал зал.
А где-то – край света (Discovery Channel?) –
гепард антилопу терзал.
И все были чем-то похожи
в белковой коллекции тел.
Никто не спросил меня: господи боже,
а что ты вообще-то хотел?
И, спать собираясь – пора мне –
я думал, кончая кино:
я правильно сделал бессмертными камни,
белковым телам всё равно.
В притворе
Мы ловим отблески и блики
В мерцающей глуби упрямо,
Когда ревнители религий
Нас держат на пороге храма.
Что толку щуриться до боли,
Коль наше зрение незрело?
Мечта и Вера, но не Воля
Уводят в горние пределы
К тому, чьё имя мы в притворе
Одним дыханьем произносим...
Так мы угадываем море
В просвете корабельных сосен.
Предел
Положен ли душе моей предел?..
Я, запрокинув голову, глядела,
Как хоровод из облаков редел
В бесстрастном небе. Никакого дела
Нет небу ни до них, ни до меня.
В холодном свете северного дня
Душа моя, от облаков отдельно,
Летит и тает. Выживет тоска
Фантомной болью изнутри виска –
Она одна, как небо, беспредельна.
Минерва
Двадцать минут – и парк ночевать закроют.
В кассе уже отказались продать билет.
«Ладно, – гудит охранник с лицом героя, –
Можете сбегать так, раз билета нет.
Жаль, успеете мало. Пришли с утра бы!»
Хо! Меня утром – ветер в поле ищи.
Сумерки гасят дня дары и утраты,
Клёны тени накинули, как плащи.
Десять минут. Я тороплюсь к Минерве,
Что заблудилась в холодной моей стране.
Тянет с залива волглый ветер неверный,
Вот на него и надобно выйти мне.
Зона влияния, как говорится ныне –
Войны и женщины, искусство и ремесло:
Именно это совпало в одной богине,
Не оттого ли меня к ней и понесло?
Третье тысячелетье уже устало:
Еле начавшись, хмурится. Морок, сгинь!
Раньше богов было много, на всех хватало,
И, что не менее важно – ещё богинь.
Боги могли оказаться у нас в постели,
Спутать все карты, перекроить судьбу,
Интриговали, делали, что хотели,
Руки, устав, подносили к жаркому лбу,
Пели, смеялись. То раньше. А ныне, ныне –
На пьедесталах стылых стоят в тылах
Гордые боги, осанистые богини,
Все с атрибутами, только не при делах.
Но и сейчас им ведомо всё, что будет:
Знают людей, хоть людям и не нужны.
Знают себя. И жребий тогда не труден.
Так и Минерва у северной злой волны
Вперилась в даль мраморными глазами.
Чайка венчает голову. Без пяти.
Вот она, грань между вчера и завтра.
Я иду вдоль. А надо бы перейти.
Надо вперёд, ну а потом хоть в камень.
Я научусь, как Минерва у кромки вод,
И – побегу, не закрыли выход пока мне,
Ибо герой-охранник звать не придёт.
Сотворение мира
Земля была безвидна и пуста
И Божий дух носился над водою.
Поэт над гладью чистого листа
Измается возможностью любою.
Он изымает всё из ничего
И заново над мирозданьем бьётся,
Но мнимое могущество его
Беспомощностью жалкой обернётся:
Влекутся волны, вольны и горды,
И в их глубинах – волны, волны снова,
И это наваждение воды
Не поддаётся наважденью слова,
И немота полна и глубока...
Но дрогнула предчувствием мембрана –
И выплывает первая строка
Из гула мирового океана,
Немые размыкаются уста:
«Он думал над планетой молодою.
Земля была безвидна и пуста
И Божий дух носился над водою.»
Ланиакея
Он создал это всё – и заскучал.
Кому есть дело до его начал?
Живёт во сне природа неживая.
Тогда он свет, подобный своему
по образу, подобию, уму,
решил умножить, в нас переливая.
Нас на краю вселенной поселя,
он дал нам хлеб
и допуск на поля –
и замыслом его теперь горим мы,
хвалу вселенной вознося и для.
Ланиакея, Млечный путь, Земля –
наш адрес в небесах неизмеримых.
© Юлия Пикалова, 2018.
© 45-я параллель, 2018.