* * *
а эта ночь белеет за окном,
как некий парус в море голубом,
и кажется, что на краях кровати
мы дальше друг от друга, чем в краях,
что за морем; и пятипалый катер
на бязевых покоится волнах,
и мостиком нависло одеяло,
былую близость между нами для;
и в белое квартиру одевали
цветущие в июле тополя.
* * *
На окраине города, у времени на краю,
где корни домов сплетаются, и на крышах
вырастают деревья и ветер, дуя на юг,
как на детскую ранку, крону их тихо колышет;
лепестки облетают, лепечут о чём-то таком,
что к полудню на них высыхает летейская влага;
а мы к жизни репеем цепляемся и тайком
едем в светлое завтра на белой трёхногой дворняге.
* * *
качается ветка пустеющего метро,
в метре от нас асфальт предают земле,
и ты предаёшь меня, своё сломанное ребро,
и надеешься, что забудется всё к зиме,
что снежком занесёт и снова ты белый лист,
перед богом нагой, перед собою чист.
Тогда расцветёт зеленеющий светофор,
и в новую жизнь в широкополом потом
ты будешь лететь, словно в оконный створ
самолётиком или смятым уже комком
и слушать, как птичка на ветке делает чик-чирик,
и слышать, как гордо звучит –
человек,
человек,
черновик.
* * *
долгая пауза и время уложено в дольник –
ты уложен в постель и ритм создаёшь тишине:
ударяешь по клавишам, но отправляешь только
апельсиновый смайлик в языковое вовне;
там, где радиоволны бьются об изголовье,
и в изгибе лэптопа брезжит рассвет лучевой.
Снова слово в начале, и кажется слово любовью
и более в новом мире не разглядеть ничего.
Белой пеной подушка – взбиваешь подушку руками;
речь на кончиках пальцев и льётся из рукава.
Ты собрал и кидаешь в море прибрежные камни
и веришь, что существуют выученные слова.
А потом обернёшься, и солнца слепые осколки
брызнут соком в глаза, и горькая доля твоя
сладкой станет на вкус, как апельсинная долька,
и проглотишь её, о чём-то ещё говоря.
Считалочка
Точка, точка, запятая –
свой живот я округляю.
Знаю – телом я не вечна –
сохраняюсь в человечка.
Бог меняет всё местами –
он живёт, меня не станет.
* * *
Услышишь по осени, как шелестит email,
и клавишным клёкотом кажется коростель –
на птичьем наречии будешь писать отсель,
что в городе на трёх реках ты, наконец, осел,
где мелкая Тьмака впадает в большую тьму
и в сотовых светлячки загораются по-одному,
где скрипнет калитка, а, может, земная ось –
и даже не лучше – легче живётся врозь –
вот и лежишь по горло в забыть-траве
и ягодой черноплодной связываешь язык
в узел на памяти – заиндевевший крик –
и зимуешь в глуши – у Бетховена в голове.
* * *
Выцветает на солнце чёрная полоса –
посерело вокруг вывешенным бельём.
Закрываешь глаза всего-то на полчаса –
двор зарастает одуванчиками и быльём.
Треплются сплетни на языке старух –
портится жизнь, оставленная на потом.
Это не свет где-то внутри потух –
это зрачки ты затемнил стеклом.
После полудня загаром ложится лень –
жарко лежать с кем-то ещё вдвоём.
Бог тебя оставляет в июльский день,
чтобы пойти рыбачить на водоём.
* * *
В комариное царство въезжать на перекладных,
сотни сил лошадиных, собачья тоска у шофёра –
он последние двадцать... под сигаретный чих-пых,
пароходом во ржи, грезит о чёрном море,
а пока лишь трава набегает на огород,
борщевик закипает и плещется на дорогу.
Кто родился в рубашке, надетой наоборот,
вхож во всякие двери, но падает на пороге.
А пока лишь баранка румянится в солнцепёк,
и деревья с кустами сменяют кусты и деревья.
Из окошка поймав, сохраняешь в крови холодок
да глядишь на грибную вырезанную деревню.
* * *
Здесь по утрам не забудешь открыть глаза,
как аскорбинку, жизнь свою принимая.
Убегает к виску, детская и простая,
в угол поставленная слеза –
талой водой на белоснежную простынь,
чтобы в прорехе подснежником прорасти.
Ты невесома – больная на облаке просто
держит тебя в горсти.
Так ручейком отходят вешние воды –
отхороводило время сорок недель –
этой весной оживёт зимовавший живот и
кесарка влетит в апрель.
* * *
потому что зима и радужка голубая
замерзает в солоноватый лёд
небо покрытое перистыми голубями
надвое делит взлетающий самолёт
и морозец трещит и трещинки уползают
вдоль по Невской губе в залив
хлопну как дверью замершими глазами
и оборву мотив
* * *
В животе распускается каменный алый цветок,
и крик-мотылёк летит вкруг больничной лампы,
крутит петлю, попадает в воздушные ямбы
и ловится акушеркой в пелёночно-белый сачок;
на часок или два наступает Всемирный молчок
и молочные реки бьются в кисельную дамбу –
бережок утоптаешь теперь у сонливой реки,
тянешь время, коляску, да материнскую лямку
в ожиданье черничной тучки с небесной манкой,
за вареньем скрывающую комки.
* * *
Засыпаешь во тьме, просыпаешься тоже во тьме
и не видишь себя в зеркале гололёда,
заводным мандарином катишься по зиме
в еловые лапы нового года.
Мир шуршит мишурой, надетой на дикаря,
и в двенадцать не спит центр московской деревни.
Дети и взрослые – свидетели декабря –
поклоняются мёртвым деревьям.
Догорает звезда пятиваттно среди ветвей,
и снежинками падает резаная бумага,
но огни в фонарях отчего-то горят сильней
в окружении полного мрака.
Отцу
Река в грозу – асфальтная дорога –
где щебень птиц на битумных волнах.
Вот мальчик, седовласый и дородный,
рукою с папиросой сделал взмах –
и пепел лёг на пыльные перила,
и взгляд вперил он в серую волну –
там чайка над рыбёшками парила,
потом голодная уселась на валун
и смотрит на него, а может сквозь; он
десяток пятый сегодня разменял,
и жизнь его, кружась, впадает в осень,
как и дыханье в беломорканал.
А внук впервые дворовую сушу
исследует и движется пешком,
большое облако гоняет в мелкой луже
и чаек кормит хлебом и пшеном.
* * *
Мальчик трёхлетний вглядывается в даль –
там ангел на люстре показывает эмаль,
и свет отражённый ярче стоваттного нимба;
он с цветочных плафонов смахивает пыльцу,
говорит: «Мой мальчик, ты нужен сейчас отцу –
ты встретился с ним бы.
Он сидит на конечной, строен и седовлас,
семейный альбом листает – иконостас –
до конца доходит и начинает по новой».
Мальчик крутит во рту карамельное «о» –
«тец» хрустит на зубах раскушенным леденцом –
и глотает новое слово.
© Юлия Крылова, 2018.
© 45-я параллель, 2018.