Юлия
Котлер

Венецианские маски

В городе без корневищ и основ,

В мареве музыки, вытканной смертью,

Где даже майское солнце – озноб

В полдень живой, обрастающий медью,

Крепкой казалась в обмане зеркал

Канатоходцу струна горизонта –

Та, на которой искусно порхал

Лжеарлекином рассвет бирюзовый.

Сахарной ватою льнут облака

К оси, звенящей светло, на которой

Сна каруселью, летящей в века,

Самозабвенно вращается город.

Шелковогладок, хитёр и упруг

Лук синеглазой абсентовой феи.

На полувздохе ломается звук,

И фисгармония неба ржавеет.

Жар ожидания неизлечим:

В коконе плоть воссияет живая,

И зашуршит листопадом личин,

Пудру цветения с бульваров сдувая,

Осень-оса. Расцветёт на губах

Мглы поцелуй лихорадкой лиловой.

Пепельных плевел развеется страх,

И оживёт белокрылое слово.

* * *

Думаю, так же дышала Каренина.

Плавленым золотом солнце лилось.

Вне гравитации, смысла и времени

Страсть – непослушная прядка волос.

Бьётся, как ленточка, плещется, ластится

К тёплой щеке, к раскалённым губам.

Это не то, что стирается ластиком

Или стихает, чуть громкость убавь.

Сладкая, липкая... Евиным яблоком

Брошена бомбоподобно с небес.

Тихо уносит от берега яликом,

Не разделяя на вдов и невест,

Жён, королев... Страсть диковинной, редкою,

Огненной птицей гнездится внутри.

Думаю, так же дышала и бредила

В патоке грёз госпожа Бовари.

Я забываю себя. Из убежища

Я осязаю дыхание сна.

Это извечная и неизбежная

Страсть незаметно идёт, как весна.

Золотое паломничество

Земле обетованной

Как суметь описать цвет Иерусалимского неба?

Песнь вина, что вкушала, любуясь его панорамой?

Я свидетель: сквозь камень по-детски чудно и нелепо

Молодые листочки стремились пробиться упрямо.

Грёза, явь ли? Плывущая дюна? Разбитый корабль?

Чудо? Чаянье? Мыслей затмение иль просветленье?

Я взглянула: горячие очи виденье вобрали –

Холм и дерево, разъединённые горним веленьем.

И молочная пена тумана тот холм поглощала.

Всесердечно, всецело, вселиственно и полнокровно,

Доверяя Творцу и теряя земное начало,

Становилось то древо небесным от корня до кроны.

Мириады шагов в безутешных сиротских мечтаньях,

Превращённые в тихую встречу, без долгой дороги.

Вижу я облака – исполины, над рощами тая,

Тонкой вязью семитской вплетаются в вечные строки.

Целовала прохладу столетий, сплетённую в стену,

На которой солёные слёзы разлуки остались.

Ощущала, скользя по граниту дрожащею тенью,

Что под пальцами были не камни, а шёлковый талес.

Прорастая сквозь стену, бумажные крылья надежды,

Разноцветные грёзы, молитвы, стихи незнакомок.

И моя дерзновенная просьба стремилась на те же

Небеса золотого Давидова Города-Дома.

Я качалась от ветра подобно печальной оливе.

Мне слепило глаза апельсинное солнце Сиона.

Но с минутою каждою делалось сердце счастливей,

И искало оно вдохновенья упорно, бессонно.

Обретала холодные пальцы усталой сиделки

И к ознобным вискам голубиных небес прикасалась.

В бирюзовой копне редкой тучкою горе седело,

Но от этого только мудрее надземье казалось.

Обретала глаза удивлённого чудом ребёнка

И взлетающим сердцем касалась бездонного рая.

Тень, искусней Арахны, тончайшая Божья работа,

В каждом рёбрышке, в хрупкости грани и даже за гранью.

Как суметь описать цвет иерусалимского неба?

Вкус вечернего мира, что льётся на город усталый?

Жажда! Жажда! По-детски невинно, чудно и нелепо

К перепутьям молочным во сне припадаю устами.

Концерт для любви с оркестром

(Вне законов жанра. Вне всяких законов)

1

(фортепиано)

Мир перед ней обнажённым роялем.

Чудо чудес, да и только!

И никаких тебе рыбок инь-яней,

и никаких тебе, брат, пентатоник.

Только смешенье цветов и религий.

Чьё-то страдание ей лишь разминка.

Лица её – гениальные лики:

Горовиц – ловчий, тапёр – Артемида.

Каждый пред нею затравленным зверем

Затрепетав, цепенеет струною.

От красоты её мигом трезвеют,

Только вот кровь остаётся хмельною.

Взяв на сердцах наших пару аккордов,

Делает вид, что куда-то уходит.

Словно рефлекс, оставаясь в подкорке,

снова свою начинает охоту.

И отзвеневшие жилы рояля,

И надоевшие жизни людские

Вспомнит она через месяц едва ли.

Разве что горб лакированный вскинет

Крылоподобно рояль-Квазимодо,

Вечно висящий в своей колокольне.

Все же романтика вышла из моды...

Как это горестно, как это больно!

Без дирижёра, без ссоры, без крови...

Тяжко лежит черепаха ферматы

Черепом, панцирем, полным сокровищ, –

Тех, что так тщетно искали пираты.

Костью слоновой на белых ступенях –

Полуязыческой, полуцивильной –

Море, чуть сдавленно в прорезях пенясь,

Давит рассветов рубиновых вина.

Чувствую телом: я – клавиатура.

Клавиатура – сознание наше.

Мир разлетается... Входит сутулый

Абрис любви-пианистки с ягдташем.

2

(скрипка)

Это то, что рождает разум

В причудливых формах чувств.

Это то, что уходит корнями

В потусторонний мир.

Это то, что не прекратится,

Даже если я замолчу.

Это то, что случается между

Богоизбранными людьми.

Это тоньше струны скрипичной,

Это крепче удавьих уз.

Это словно у Паганини

Появилось ещё пять рук.

Это то, что с блестящей памятью

Не выучить наизусть.

Это то, что появляется

И уходит из жизни вдруг.

Это корпус, изгиб вишнёвый –

Обесструненный, но живой.

Это, кажется, прикоснёшься –

Разлетится в прах голубой.

Это то, что жильём и храмом

Избирает себе живот.

Это то, что звучит как скрипка,

А на самом деле – Бог.

3

(флейта)

Федра билась в веточке флейты.

Удавилась на флейте ветки.

Сумасшествия цвет – фиолетовый.

Цвет любви, божества – навеки.

И нежнейший из звуков – шёпот.

И тишайший – змеиный лепет.

Здесь губами играют, чтобы

Не спугнуть молодое лето.

Признаваться в любви на флейте,

Задыхаясь её цветеньем.

Протяните же Федре ленту –

Не удавку, а откровенье.

4

Увертюркода

(и наоборот)

Охоты азартик потеющих пальцев,

Холодных висков и дрожащих поджилок.

О ком-то слагают сюжеты при жизни,

А кто-то не сможет и «там» отоспаться.

Я флейту беру, хоть играть не умею.

Из скрипки тем паче не выдавлю ноты.

Но клавиши эти – как будто знаменья:

Любовь поддаётся, минуя черноты.

Минуя пробелы кивков дирижёрских

(Любовь не бывает по нотам – так скучно).

Но мы чёрно-белую азбуку учим,

Ведь мир, как рояль, гонорист и прожорлив.

Оркестром извилин, встряхнув громогласно,

Мы можем найти объяснение тайнам.

Где медная группа – там медные ласки.

Где рёбра пюпитров – там правда простая.

Античные федры в сегодняшних лицах.

Любовь говорлива, коль в теле поэта.

Так пусть же она до скончания света

К светилу несётся в своей колеснице.

* * *

Если б у Бога не было нас,

Он бы, пожалуй, и не был Бог.

Марина Матвеева

Одиночество – Божий ген

В нас, вне нас и всегда над нами,

В ядовитой слепой пурге

Проступающий письменами

Крови, памяти, мыслей, шор.

Со спокойствием фармацевта

Отпускает Он боль и шок

Без сомнения и рецепта

Всем и каждому по чуть-чуть,

А кому-то – совсем с лихвою.

Даже если не по плечу

Ноша – с поднятой головою

Заставляет идти вперёд,

Делать вид, что живёшь и веришь,

Наплевав на душевный гнёт,

Незаслуженные потери...

Это просто извечный быт,

Проходящий сквозь нас и мимо.

Бог последним словцом добил

Хитромудрый кроссвордик мира –

Из шести драгоценных букв

По вселенским горизонталям.

Есть Любовь. Остальное – бунт,

Послесловия и детали –

Незначительные как жизнь,

За которой по расписанью

Только смерть. Априори лжи

Воскрешение не спасает.

Анестетик наш – суета,

Отвлекающая от боли.

А Ему одиноко так,

Что хоть волком... Да что там – полем

Обожжённым стонать и выть

От бессилия и гордыни.

Понимает и Бог, увы:

Всё тщета и осадок дымный.

Есть забвенье и вечность. Но...

Ужас в том, что в тюрьме вселенной

Есть единственное окно,

Приоткрытое в размышленья

Человеческие. От них

Даже Богу бывает страшно.

Люди просто его дневник

Недописанный и вчерашний –

До того, что хоть вены рви.

Только Богу суицидальность

Недоступна. Опять, увы:

Каждый в свой же капкан. Банально...

И прозрение есть итог:

Каждой клеточкой в нас стеная,

Одиночество – это Бог

В нас, вне нас и всегда над нами.

* * *

Она войдёт светло и плавно,

Не обещая ничего.

Ну, Богу расскажи о планах,

Ну, рассмеши опять Его.

Бог отпустил любовь на долю

Секунды. Для Него всё – миг.

Она ж осталась здесь надолго,

Чтоб дирижировать людьми.

Я всеми струнами бессонниц

Предчувствую: возьмёт смычок,

Пройдётся раскалённым солнцем.

А после – в мягкий гамачок –

В сердечный кокон, в гущу тайны,

В сны, в одуванчиковый пух.

И ты заблудишься случайно,

Теряя мысль, как тропу.

И ты за ней на тонкой леске –

Как рыбка из морской парчи.

Без дирижера в дымке леса

Легко вступают скрипачи.

И Бог смеётся или плачет –

Теперь уже не разобрать.

Любовь – прозрачная скрипачка

На вес свинца или пера.

Как вожделеем выгнуть плавно

Все струны под её смычком.

Его смеша и строя планы,

Ложиться умирать ничком.

Вставать, взлетать, опять ложиться,

Рвать струны, в облаках кружить.

Любовь войдёт на долю жизни,

Чтоб объяснить: она есть жизнь.

Превращения города

Янтарной сущности с царящим в сердце солнцем

Под роль булыжника подстроиться непросто.

Кафкажучок вползал захватчиком-тевтонцем

В шипящий ад многоквартального нароста.

Он видел камни, набухающие небом,

Гротеск модерна и гримасы лун неона.

Слезилась вбитая в вечернесть древним гербом

В размытой мгле зодиакальная икона.

В ночь город стряхивал капризный флёр парижский,

Косматым оборотнем рыскал в гуще мрака.

С утра паясничал, смеялся, плёл интрижки

И жал ошпаренные клешни лета-рака.

Под дулом знойного июльского бесплодья

Спасал куски архитектурного таланта:

Четыре неба обрамлял бетонной плотью

Пустивших корни вниз и ввысь домов-атлантов.

С приходом осени прощался с волосами.

Линяя, сбрасывал октябрьский шумный отцвет.

Читал в тиши с полузакрытыми глазами

Сны о предчувствуемом ветреном сиротстве.

В корявой нежности натурщиц многоруких

Он забывался и терял пространный смысл.

И с каждым режущим клевком грачей-хирургов

Освобождался от значений, форм и чисел.

Дожди ангинные плелись по пыльным плитам,

Над пеплом золота сплетая паутину.

В тумане намертво со стоном моря слитом

Закат кровавый замышлял свою путину.

И город жил… Как заточённый шизофреник,

Он выбирал себе тела, чины и крылья.

Дни-акробаты, злясь на паперти-арене,

Абракадаброй веских сальто воздух рыли.

Кафкажучком вползала я в булыжный короб,

Янтарной памяти начала не теряя.

Я превращалась в город, ощущала город,

Владыке грёз его же тайны доверяя.

Предчувствие осени

Всегда она. Всегда она.

Внезапно и континентально.

Проводит по небу канат,

Пуанты посыпает тальком…

Дождливой хвори сонный сип

В муслиновой одышке лета.

Сильна привычка моросить.

Чернильный жар, бумажный лекарь.

Коронный триптих – ликов лоск:

Лжемалахит, сусаль и прочернь.

Листвой разлапистой слилось

Под зеркалом пятно пророчеств.

Сейчас июль. Часы спешат

В горячке шумной и фатальной.

Но до неё всего лишь шаг –

Внезапный и континентальный.

Тонко

Я утончаю до ниточки, до волоска,

До искусительных и небывалых духов.

Я утончаюсь до боли в лагуне виска –

Лодочки - боли, стучащейся в тихий восход.

Что это было? Что зрело в соцветии нас?

Ночь. Просквозили слепым лейтмотивом духи.

В зимних мечтах всё маячит морская луна,

В летних стихах не стихает соната стихий.

Я удлиняю совсем неуместную чушь –

Чушь о любви, о разбитости дней в зеркалах.

Но умоляю: останься, забудься чуть-чуть,

Смейся над солнцем, что я на паркет разлила.

Дерево счастья так цепко во мне прижилось –

Необъяснимого счастья на грани беды.

Я утончаю свою безобидную злость.

И парусами становится сумрачный дым.

Взгляд через улицу. Вечер. Улыбка как яд.

И разлетаются бабочки – будут стихи.

Только так сладко сплетеньями радуг роясь,

В воздухе, в памяти, в боли всё те же духи.

* * *

А дальше – тишина.

У.Шекспир

Чем дальше в ноябрь, тем длиннее дорога

К огромному лесу, в огромном лесу.

О, Боже, ты слышишь, я так одинока!

Я пропасть осеннюю в сердце несу.

Её не закроешь ни просьбой, ни пробкой.

Не спрячешь под шёлком страстей и побед.

И даже в надежде прозрачной и робкой

Она проступает, подобно судьбе.

Большой, неизбежной, как осень, преступной...

Украдкой ворующей солнце с небес.

Чем дальше в ноябрь, тем всё неотступней

Преследует пропасть, зовущая в лес.

А после, как яркая явь после плена

Кошмарного сна, наступает весна.

Но в ней проступает ноябрь постепенно

И пропасть. А дальше – опять тишина.