Иггдрасиль
В час недобрый, когда с головой накрывает упадок сил,
с недостижимой для взгляда кроны дерева Иггдрасиль*
срывается птица, царапает воздух, садится тебе на плечо –
и начинает петь.
Если птичий язык распознал как родной – ты, увы, обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
Молчать, даже если тянулся к небу, но пальцы попали в гниль
и на спину обрушилась плеть.
Птица, клюв наклонив, пропоёт, что Земля – это ком,
ком налипшей земли на корнях, что укрыты песком,
ствол томится в волнах, что дают свою зелень листве –
в ней покоится шар золотой.
В этом мироустройстве таится печальный ответ –
то, что мы испокон принимали за солнечный свет,
есть лишь сон, ибо тьма поутру распускается хищным цветком,
обволакивая слепотой.
Видят люди во сне, что летят над Землёй высоко,
что идти и бежать, и дышать – широко и легко,
дети видят во сне, что по дереву лезут вверх
и сидят на тяжёлых ветвях.
Рыбы спят – видят сны, как выпрыгивают из рек
и скользят в облаках, где идёт и бежит человек,
человек забирает руками, плывёт на восток,
обжигаясь о шар второпях.
Мрак дневной убивает живое – и множится гниль.
Каждый погибший становится семенем Иггдрасиль.
Вырастают деревья. Шатаясь, к плечу плечо,
из корней выплетают сеть.
Мой язык распознал как родной? Знай, что ты обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
...Открывается дверь, за которой раскинулся лес Иггдрасиль.
Ты начинаешь петь.
_____
* Иггдрасиль – мифическое Мировое дерево, пронизывающее Вселенную.
Мой Бог, пока ты только мой...
Мой Бог, пока ты только мой,
пульсирующей пуповиной
обвит хрипящий шар земной,
летящий глыбой вслед за мной,
пожаром дышащий мне в спину.
Кричу в Тебя – и ввысь, и вглубь –
но Слова нет, но нет ответа –
текут верблюды сквозь иглу,
лампада теплится в углу,
рубаха оседает в ветошь.
Отсчёт обратен – вышел срок.
Слепящий всполох – боли? света? –
тьма уползает за порог,
и месяц, ярок и двурог,
новорождённую планету
за нитку тянет к небесам,
толкает еле слышно в спину.
... Мой Бог, теперь попробуй сам.
Я обрезаю пуповину.
О спящие...
О спящие, блажен ваш сон! Легко –
что в масло нож – проскальзываешь в лица
и глубже: если на душу легло –
приснится. Пусть затянуты глазницы
дрожащим веком – дольше длится день,
растут кресты и лобные приметы.
Кальвария отбрасывает тень,
но тень встаёт и спрашивает – где ты?
Восходит ночь – вопросов больше нет:
чем дальше свет, тем тени молчаливей –
и каждый, сам себе анахорет,
на ощупь ищет древние оливы.
Усни, глазок, усни, другой! Обман
оптический не обнажает чрева.
В неспящих зацветает Гефсиман –
но кто-то в нём, а кто-то входит слева.
Душа и тело
А говорят, душа не ведает предела.
Душа лежала на земле, покинув тело.
Дрожа лопатками, душа взлететь пыталась,
но тяжела была душа – не получалось.
А тело встало – и пошло, и побежало.
Впервые тело лишь себе принадлежало –
и пустота его не ведала предела.
Покинув душу, над землёй летело тело.
Круги
Редкая птица не долетит никуда.
В камень лежачий с тыла заходит вода –
там остаётся, разматывая круги.
Форест, беги!
Небо просит посадочной полосы –
сушь-то какая, ни чёртовой капли росы! –
небо – на бреющем – режет и режет круги.
Форест, беги!
Камень лежит под пяткой – вспухает мозоль.
Форест бежит, не пуская в сознание боль.
Прямые дороги закручиваются в круги –
только беги!
Падает птица, теряя ориентир.
Форест находит камень и строит мир.
Кинет – и ляжет вода, и пойдут круги.
Форест, беги!
Баллада о великане
Человек этот был настолько высок,
что когда наклонялся сорвать цветок,
то царапал живот о кровельный скат
пятиэтажного дома.
Он рычал и крышу, как фантик, сминал,
он крушил и метал, так что целый квартал
рассыпался на кубики, и невпопад
солнце металось в проломах.
Великан припадал к первозданной земле –
он дышал ею, жил ею, ею болел;
выздоравливая, вырастал над собой
на два локтя – ничуть не меньше.
Люди плакали, люди текли на восток,
но и там занимался заветный цветок –
и за этой неодолимой волшбой
шёл и шёл великан неутешный.
Сила малая стала однажды большой –
взял кайло в руки если не каждый шестой,
то седьмой и десятый наверняка,
стиснув зубы, полезли на скалы.
Люди камни кололи и строили дом,
люди небо молили лишь об одном –
чтобы дом убегал далеко в облака
высотою своей небывалой.
Дом поднялся к утру – суров и высок,
а на заднем дворе задыхался цветок;
ровно в полдень на площадь шагнул великан
и взревел, но эхо молчало...
Он ступил на крыльцо, он вдохнул облака,
наклонился, но кладка была крепка –
и вцеплялась в разреженный воздух рука,
и начинала сначала.
Он боролся, пока не сгустился закат,
он упал – и под звон погребальных лопат
навсегда отдан был первозданной земле:
там, где были разрушены скалы.
Люди выжили, новых родили людей,
перепуталось время – герой ли? злодей? –
лишь цветы не росли уже тысячу лет,
словно их никогда не бывало.
Nolimetangere
Напишу-ка я песню о любви,
если спеть на чужие слова не смогла.
Остывает часовенка-на-крови –
кровь густеет, уже и не кровь – смола.
Мироточит рана – смотри, рисуй –
здесь чело, а чуть ниже – прорези глаз,
вместо губ – тревожную полосу.
Широка кора – целый иконостас
смотрит вдаль, но не видит вдали ничего,
в небо силится глянуть – да тяжесть век
перспективу надвое режет от
не-прикасайся-ко-мне-человек
до камнепада. Кипит смола,
мечется раненый зверь-во-хлысте.
...Петь на чужие слова не могла?
А так ли нужны слова, чтобы петь?
_______
Nolimetangere (лат.) – Не прикасайся ко Мне.
Сон Якова у подножия Потёмкинской лестницы
– Что за дела? – услышь меня, Господи! – Что за дела?
Каждый охотник желает знать – и я вместе с ним,
где кончился цвет – лишь море черно, лишь сажа бела?
Откуда их столько – крылатых, а сверху нимб?
То вверх удаляются, то приближаются вниз –
вектор пути начинается с точки, в которой лежишь.
Глаза б не смотрели, но смотришь на женский истошный визг,
а эти, все в белом, не видят – ступени, коляска, малыш!
Плывут и плывут потоки белых – целая рать! –
лестница тянется следом – туда-сюда,
скачет коляска по лестнице – им бы сдержать,
секунда-другая – ступени, удар, беда!
Я открываю рот, я пытаюсь кричать,
воздух – горяч! – обжигает мою гортань,
в мареве дымном тает несчастная мать –
ракурс меняется – вновь белоснежная ткань
по ветру плещется – и тишина, тишина –
где же тут кнопка, чтоб в уши ворвался звук?!
– Яков, – шепчет мне белый, – коляска катится на
небо, а вовсе не вниз – человече, ты близорук!
Только представь, он родился – и сразу в рай,
будет весь в белом, с крыльями, сверху нимб,
хочешь – ешь яблоки, хочешь – летай да играй,
не бойся, ему не больно, ведь я вместе с ним!..
/Здесь грубая склейка, здесь не хватает плёнки –
истлела, сгорела, осела в чиновном кармане –
не угадать – и не надо! – чей замысел тонкий
кадр за кадром погиб в черноморском тумане?/
...Сколь воду ни лей, но последняя капля – предтеча:
грохнула пушка на бутафорском линкоре.
Просыпается Яков, расправляет затёкшие плечи
и держит чёртову лестницу параллельно морю.
Канон
Откуда бы ни плакать житие,
позволь, судьба, не прекратить деяний.
Душа слаба – невидимый боец
с неведомым – лишь немота спадёт,
все тяготы ментальных расстояний
разделит с нею плоть. Искариот
в тебе поднимет голову, Фома ли –
стоишь на берегу и ждёшь Петра,
но солнце высоко, вода зеркалит
твердеющие облака – иди,
удержит море завтра и вчера,
сегодня сможешь сам. Ушли дожди,
Содом чадит и угли горячи.
На точке с запятой глотаешь фразу.
Бог сохраняет всё – стучи, стучи,
увидев эту надпись у ворот:
за ними лес встаёт – воскресший Лазарь –
и путает побеги, словно Лот.
Мой маленький поэт
Мой маленький поэт, где ты, где ты?
Молчат слова, из рук текут кресты.
Мир поместился в чреве воробья –
чирик-чирик – он тесен для меня.
Мой маленький поэт, зачем, зачем
лететь, не исповедуя фонем,
клюв наполняя кубиками льда,
в которых дремлет мёртвая вода?
Мой маленький поэт, не плачь, не плачь.
Тебя не тронет сумрачный палач –
он из пространства вырежет меня
и спать положит. Хрусталём звеня,
цепей кручёных слыша перезвон,
ты в воробья войдёшь, я выйду вон.
Мыши сердца моего
Настанет час – все мыши сердца моего
на выход ринутся, закупорив аорту.
Вдруг промелькнёт перед глазами полустёртый
пейзаж, в котором божество ли, ведовство
явило мне обвал надёжных прежде стен –
глубокий дол,
гора, кряхтя, встаёт с колен,
земля дрожит, гора рычит, гора ревёт
и по спине её ручьём стекает пот.
Семян горчичных в животе горы не счесть,
ростки минута за минутой ранят кожу
и в мир выходят, чтобы души растревожить
доступной близостью чудес – благая весть,
что твой сорняк, легка, летуча, широка
и так ярка, что приносящая рука
в густой тени скрывает истинную масть –
не опереться, не прижаться, не упасть.
Палат родильных не придумано для гор –
гора не плачет, пусть излившаяся магма
ей жжёт ступни, и проступает пентаграмма
горящим контуром сквозь дьявольский узор.
Рассвет на части режет громовержный писк –
гора рождает мышь. Бледнеет лунный диск,
в новорождённом усомнившись естестве –
грядёт жара, взмывает ввысь благая весть,
и, ослеплённое бурлящим торжеством,
ярится солнце между падающих стен.
Гора, прошу тебя, не преклоняй колен,
иди за мной!
Но невозможность рвёт аорту –
и по ладони Бога, к свету распростёртой,
исходят мыши.
Мыши сердца моего.
Антропоморфное
Лето в зените. Июль тягуч и ленив.
Ночью выйдешь из дачного домика, чиркнешь спичкой.
Пузырятся лужи, исходят паром, а в них
звёзды купают свои межпланетные личики.
Глянешь в колодец – нет колодца. Одна чернота.
Кинешь ведро наугад – вода. Можно потрогать.
Черпаешь пригоршню, чтобы напиться, а там
отражается капля за каплей личина Бога.
Привкус металла во рту и ломит виски –
не отвернуть головы от ладоней. Муторно.
Утекает вода, остаётся ржавчина – не отскрести
и не откреститься. Гаснет спичка. Разгорается утро.
Миру – Рим!
С благодарностью Сергею Слепухину
...Как тесен Рим! (С. Слепухин)
Да, тесен Рим! Сегодня и вчера,
сливаясь в Тибре, утекают в завтра.
Какое там «пора, мой друг, пора!" –
ярится вездесущая жара,
ин-плано усыхает до ин-кварто.
Охота выпить или просто пить,
тянуть сосцы разморенной волчицы,
залечь на дно корзины, плыть да плыть,
мычать, рычать, но лишь не говорить –
ну разве с пантеоновой глазницей
наедине – себе и про себя.
А в это время где-то выше Рима
ложится снег – в начале сентября.
Чтоб не сойти с ума, творишь обряд:
лопата – снег – лопата – крыша – мимо.
Вот где простор! Пахать – не пропахать!
В пустой деревне – Тоху или Боху? –
табличка заржавела, разобрать
почти что невозможно – стол, кровать,
ночь, улица, аптеки нет. Ей-богу,
завоешь на чахоточный фонарь,
на глубину алмазного карьера
нырнёшь в себя, а там такая гарь
и копоть, что незрячий золотарь
не вызолотит. Жаждешь бельведера –
не пить, не выпить, просто говорить,
трещать, вопить, толкаться ин-октаво.
Как полон Рим! В нём сам себе анклав и
жаждешь жить. Всего лишь жаждешь жить.
никто не может летать
птица летит высоко и поёт поёт
карлик не слышит, карлик сидит в траве
карлик уставился в книгу, разинув рот
птица летит – птица поёт – не ве
кашляет карлик, воздух сырой сглотнув
пыжит щёки, свистит – шарахнулась мышь
хмыкнул ёжик в усы – тотчас к свистуну
бросились братья-карлики – что ты шумишь
ноготь – скрюченный клюв – буравит рассвет
руки – хищные крылья – взлететь взлететь
хмурится карлик, хватает сухую ветвь
рисует план, командует брату – лезь
брат залезает на плечи брату – и так подряд
столько раз, сколько карликов было в лесу
жуют колпаки, от усердия дружно кряхтят
скрипят зубами, балансируют на весу
верхний тянет пальцы к макушке сосны
дунул ветер – посыпались шишки вниз
зонтик раскрыла над нижним июльская сныть
держись упрямец – держись глупец – не тони
карлик моргает – слезой туманится взгляд
шарахнулась мысль – век не видать бы книг
то ли вышел срок – и топит его земля
то ли карличий клан непомерно тяжёл и велик
но сломаны плечи и всё труднее дышать
мох в носу, червяк заползает в рот
карлик хрипит – никто не может летать
а птица летит высоко и поёт поёт
зло
утро поле трактор пашет
мечет сеялка зерно
значит нам с тобой не страшно
значит будет пища но
сеешь рожь – она ж и всходит
разум сеешь – всходит мысль
поливаешь огородик
рубишь на корню камыш
воет пёс – твои заботы
под хвостом и всюду зло
садишь в землю самолёты
смотришь – солнышко взошло
Песня рыбьего пастуха
В ночь лупоглазую мою
вплывает, булькнув, рыбка Ю.
Олений ух – точёный слух,
а как иначе? Я – пастух
всех рыб, плывущих в темноте,
всех рыб, летящих в пустоте,
всех рыб, презревших мелкий пруд,
в котором омуты цветут.
За годом год растёт косяк,
уж я стараюсь так и сяк,
чтобы воздушная волна
была тепла, и чтоб луна
им освещала трудный путь,
чтобы в полёте не уснуть,
а как иначе? Я – пастух,
олений ух – точёный слух.
Всех подопечных я люблю,
но, знаю, маленькая Ю
простит меня когда-нибудь –
поймав её, я смог уснуть!
Теперь плыву я в темноте,
теперь лечу я в пустоте
и погружаюсь в тёплый пруд,
в котором омуты цветут.
А как иначе? Я – пастух,
олений ух – точёный слух.
© Юлия Долгановских, 2015–2017.
© 45-я параллель, 2017.