Все стихи Юлия Кима
Весна
Ветер,
взволнованный и счастливый,
бормочет, бормочет…
Тычется в чёрные руки
деревьев,
мокрых от радостных слёз:
ветер сегодня принёс
шум горизонтов лесных
и ручьёв неразборчивый почерк.
В воздухе бродят инстинкты
весны.
Оттаивают доски забора,
оттаивают прошлогодние
забытые запахи лета.
О людях не хочется думать
сегодня:
и я,
и каждый из них –
сегодня большие поэты,
слушаем шум горизонтов лесных,
шорохи мартовских вето.
В воздухе бродят инстинкты
весны,
проникая в сердце.
Где-то,
за спинами зданий,
одинокое крикнуло эхо гудка…
Надо учиться дышать
большими-большими глотками!
С юга идут поезда.
1955
* * *
Вечер, вечер, летний палисадный.
Ах, какой он душный и прохладный,
Полный шелестения и смеха –
Дней далёких молодое эхо!..
Не гулять мне с барышней кисейной,
Не дрожать от бережности нежной,
Дожидаясь, как землетрясенья,
Незаметной искры позволенья…
Погуляем что ль на сон грядущий?
Славный вечер. Чувствуешь? Не душный,
Не прохладный. Очень милый вечер.
Жалко, что он так не долговечен…
Я тебе вполголоса открою,
Чем мы живы: тайною надеждой
Подрожать ещё от страсти нежной,
Поразить ещё весь мир собою…
1969
* * *
Гипноз обыденной игры
В допросы, шмоны, кошки-мышки.
Действительность – как понаслышке,
Как понарошке – до поры,
До чур-чуры.
И оскорблённость невиновных
И с той, и с этой стороны…
Теория общественной вины –
И тупость тварей бездуховных.
70-е
Губерман и Либерман
Говорит Либерман Губерману:
– Дай костей моему доберману.
– На! – кричит Губерман. – Либерман!
Пусть подавится твой доберман!
О, дурацкое губ-либерманство!
Но ведь принял я это гражданство.
А гражданство такое принять –
Это вам не сто граммов принять,
Это вам каждый день делать выбор
Между губер, и домер, и либер.
О, как только возьму я иврит,
Я воскликну, как древний Аид:
– Возлюби, Губерман, Либермана!
А не то я спущу добермана.
Это сразу же всех примирит.
Давиду Самойлову
Сквозь тёмных и невнятных стёкол
Глядят глаза твои, Давид.
Одно твоё не светит око
И кое-как другое зрит.
Но как твой ус подкручен лихо!
Как под рукой летает трость!
Как далека от паралика
И стать и прыть, и кровь, и кость!
Тебе, о Пярнусский певец,
А лучше я скажу: парнасский! –
Тебе прижизненный венец
И кубок, нолитый по-братски!
И пусть кричат до хрипоты,
Что из одних учитель Пушкин, –
Давид! Мы знаем: только ты
С Лексан Сергейчем пил из кружки
В сообществе одной старушки
Среди Михайловских полей.
Да будет сердцу веселей!
И нам налей.
Друзьям
Дорогой Булат Шалвыч, а также Владимир Семёныч!
Как живётся-здоровится вам в наши светлые дни?
Ничего, помаленечку, как говорится – Бог в помощь.
Бог помочь вам, друзья мои!
На гитаре играем, на сцене, на писчей машинке, –
Вроде врозь, а с другой стороны – вроде как в унисон.
Всё пытаемся, пробуем, ловим на слух по старинке
Глагол времён, металла звон…
Но мне всё-таки жаль (извините, Булат, за цитату),
Что никак мы не встретимся на перекрёстках Москвы.
Пять минут на такси, две копеечки по автомату, –
Но – увы… Я ужасно жалею. Не знаю, как вы.
Посидели бы, как бы попили, – а как бы попели!
Но – не вышло, не выйдет, поскольку по нашим часам
Слишком мы опоздали, приходится гнать на пределе.
Потому и не выйдет…Мне жаль. Я не знаю, как вам.
Потому и спешу – и к тому все слова и мелодия,
Что я очень спешу объясниться вам в вечной любви:
Я люблю вас, Булат! Я люблю вас, Володя!
Бог помочь вам, друзья мои!
1978
Зимнее купание в Анапке
Что за шобла пьяная?
Это мы – Иван и я,
И товарищ Костиков, –
После первых тостиков
Посредине декабря,
Словно три богатыря,
В океан
Ледяной
Окунёмся с головой.
Просто так, для интереса,
Окунёмся – и хорош.
Иоанн да Юлий Кесарь,
Петр Фёдорович тож.
Три великих государя,
В грязь носами не ударяя.
Сквозь зубовный скрежет
В воду плюхаюсь моржом,
А вода-то режет
Тело белое ножом!
Коченеют пятки –
Ну-ка к берегу бегом!
…Хорошо, ребятки,
Бегать по льду босиком!
Полотенце вон бери
Да покрепче спину три.
Три её до рёбер,
Чтоб потом не обмер!..
Шубы царские на плечики накинем,
Да короны меховые надвинем,
Да величие на морды напустим,
Да по стопочке торжественно пропустим –
Словно мы и не купались, как засранцы,
А вернулись из поездки по Франции!..
1960–1961
* * *
Значит факты таковы:
До Камчатки из Москвы
Через синий небосвод
Белоснежный самолёт
По широкой полосе,
Дальше – газик по шоссе.
Через долгий перевал
По грунтовке на причал,
Подвернувшимся бортом
В ночь, и в дождь, и в дикий шторм
До ярчайших этих тундр,
До ярчайших звёзд и утр,
И пешком до маяка,
И пешком до маяка
По пустыннейшей косе
С дохлой нерпой на песке,
Мимо катера в траве
По запущенной тропе –
Я всё время шёл в Полтаву.
Я всё время шёл к тебе.
* * *
Из года в год всё дальше счёт
Моих друзей ненавещённых,
Иных краёв непосвящённых,
И меньше сил из года в год.
Ничья вина – моя беда.
Я к равнодушному покою
Влекусь без воли и стыда.
Всё, что отпущено судьбою
На дерзновенные грехи,
На дикий выпад своеволья, –
Я сублимирую в стихи.
И напиваюсь алкоголя.
К Гердту
Изо всех наилучший Зиновий!
(Да простит мне товарищ Паперный)
Среди множества Ваших Любовей
Я не самый, наверное, первый.
Но зато, даже если я мальчик,
По сравненью с Давидом – Булатом,
Я первеющий Ваш воспевальщик!
Остальные хотят – да куда там…
Ну напишут они фамильярность
Про Божественную субботу,
Под натужную высокопарность
Подпуская еврейскую ноту;
Ну срифмуют, там, «замок» и «Зямок»,
Открывая ворота для прочих
Обезьянок, козявок и самок
И других параллелей порочных.
И ведь всё это как бы в обнимку,
Под закусочку и четвертинку,
Опустив, невзирая на совесть,
Вашу значимость, вес и весомость!
Ведь нема никого, кроме Кима,
Кто вставлял бы во все сочиненья
Ваше радио-, теле- и кино-
И театро-, и просто – значенье!
Кто бы ставил бы Вас неустанно
Рядом с Байроном и Тамерланом,
А не дьяволом и Паниковским
(Им же сравнивать вас всё равно с кем!)
Нет!
Когда я лобзаюся с Вами,
Я не с Вами лобзаюся, Гердт:
Я к Великой касаюся Славе
В виде Ваших обыденных черт!
* * *
Когда роскошный храм из страсти неземной
Воздвигну я перед подругой жизни,
Которую ещё в социализме
Господь, я думаю, воздвигнет предо мной.
Когда придёт авосечный уют
И мирный зуд супружеского счастья,
И, как браслет прекрасный на запястье,
На шею ляжет ласковый хомут, –
Воспомню я застольное безделье.
Попоища,
упийства и галдёж.
И богохульства – прямо в богодельне,
А не по адресу! – и станет невтерпёж,
И я взбрыкну и оборву постромки,
И снова у стаканов круговых
Семья бродяг,
от века холостых,
На общий стол опустошит котомки!
* * *
Луна над океаном (это значит,
Что пальмы распустили веера,
Ривьера, тропики…) – но стих иначе начат:
Луна над океаном, спать пора.
На полированный на чёрный океан
Наплыло масло лунное. Не спится.
Поскрипывает снег, как новенький кожан.
Облизанный прибоем лёд лоснится.
В эту лунную ночь речною
прохладой
чистейшего снега
Я дышу, как спортсмен
после ста километров пробега, –
Всеми рёбрами.
Лунная ночь – это дивная вещь.
Я могу даже яслям
с высот озарённого брега
Прочитать, как поэму,
любую казённую речь.
В эту ночь каждый пьян
от возможности счастья и силы.
Неизвестно откуда-то песни, то смех…
вот ползёт спиртогон,
Алкоголик, пьянчужка…
да это же трезвейшее рыло!
Он пьянеть не умеет –
он ползать рождён.
Вот он выползет к морю,
где чёрные, гладкие волны
Ослепительно лунную мелочь горстями ссыпают.
Как он будет хватать её,
цапать,
в песок упуская,
Бормоча, копошась,
нахлебавшись и мокро, и солоно.
Засмеюсь и пойду я по снегу,
по Млечному словно пути.
Песни, хохот, луна, океан –
ну какая тут связь?
И чего так легко
в открытую сердце нести,
Ни печали, не радости,
ни даже слёз не стыдясь?
1960–1961
* * *
Люблю ужасно, до смерти люблю,
Когда тебе легко и ты со всем согласна.
Трещит камин. В окне копной неясной
Каштан пушит воздушную струю.
Твоё лицо – как тридцать лет тому,
Такое же. И смех, и смех такой же.
И никакого «но»!
И никаких «а всё же»!
И ничего не скажем никому.
Осень-1995
* * *
«Люблю, люблю, люблю, люблю,
Люблю, люблю…» – дружок, не булькай.
А просто вдоль по кораблю
Давай напишем: «Ирка с Юлькой».
Вот чистый медицинский факт.
Давай рукой ему помашем.
И пусть когда-нибудь в веках
Так и замрёт надгробьем нашим.
Осень-1995
* * *
Саше Кормакову
Молодцы китайцы – чай придумали.
Молодец наш чаеделательный трест!
Будучи в нетрезвости, в бреду ли,
Отхлебнёшь – и как сапожник трезв!
Печку растопи
да снегу натопи.
Насыпь в ладошку зелья,
завари полгорсти,
Произведи глоток.
Смакуй. Не торопи.
Всё.
Теперь выкидывай напасти,
грусти-горести.
Ясность резкая. Ни страха, ни боли.
Желаю – говорю. Попробуй запрети.
Знаете ли вы,
что жизнь прожить – не поле,
А всего-то-навсего дорогу перейти?
Быть или не быть? Конечно, быть!
Перейти дорогу и сказать
Ясно и свободно – вот как пить
Дать.
Может, что-то выйдет. А может, и не выйдет.
Нечего гадать на этот счёт.
Бог, как говорится, не обидит, а обидит –
Напейся чаю! Ты ж свободен, чёрт!
Ведь вот уже улица – твоя,
Дома – твои,
Твой океан, и прибой, и бережок,
Что хочешь – то выдумывай,
Что взбредёт – твори,
А твоя милиция тебя сбережёт.
1960–1961
На прощание
Александру Галичу
Облака плывут, облака,
На закат плывут, на восход…
Вот и я плыву на закат,
Вот и мой черёд, мой исход.
Облака плывут… На хрена?
Что за выгода, что за прыть?
Атмосфера, бля, всё она.
Нету выхода, кроме – плыть.
В мягком креслице утону,
Сам себя ремнём пристегну,
Ни терновника, ни гвоздей –
Серебристый крест «эйр вей».
Серебристый крест-исполин
Выше всяческих облаков…
Распалил себя, воспарил –
На себя пеняй. Будь здоров!
Ублажай теперь свою спесь
Созерцанием с высоты:
Вон в Израиле тоже есть
Правоверные и жиды.
Утешай теперь свою грусть,
Мол, с собой ношу всё своё:
И банальную рифму «Русь»,
И бесцельную – «забытьё».
Облака плывут, облака.
Захотят – дадут кругаля…
Ну, пора, друзья, ну, пока!
Егеря трубят, егеря…
Егеря трубят, егеря,
Хорошо трубят егеря…
Хорошо трубят егеря!
Получается – пел не зря.
1974
Наталья Валентиновна Всесвятская
(родная моя тётушка)
Всесвятская Наталья Валентина!
Вот перед кем история повинна,
Вот на кого она взвалила воз,
Вот за кого мне эта власть противна
И даже омерзительна до слёз.
Да чёрт её дери!..
Эх, тётя Таля,
Давай дерябнем огненной воды
Да три аккорда грянем на гитаре,
Те самые, что мне внушила ты!
Да запоём про колокольчик дарвалдайный,
Про ой цветёт калину у ручья,
Про дин-дон дин-дон слышен звон кандальный,
Про гоп со смыком это буду я!
Уж и у нас морщины и седины,
Уже и внуки бегают свои,
Но при тебе, Наталья Валентина,
Мы – вечные племянники твои!
* * *
Не в шубе, не в бурке, не в куртке,
Подбитой мехами шиншилл,
А в чёрной чекистской тужурке
Всю зиму я тут проходил,
Поскольку не буря, не вьюга,
Не злая седая метель –
А сереньким насморком юга
Сквозило, и то через день.
А там, перед входом вокзала,
– Поверь! удивись! оцени!
Всё время в теченье квартала
Анютины глазки цвели!
Ах, братцы! Ах, матерь ядрёна!
Такие выходят дела:
Зима здесь совсем не студёна!
Хотя и не так уж тепла.
Всё время клубника на блюде!
Поверь! удивись! оцени!
Но главное всё-таки – люди!
Конечно.
Во-первых – они.
1999
* * *
О, как мы смело покоряем
Простор земной и внеземной!
Какие тайны постигаем
В союзе с мыслью
И мечтой!
Но мы по-прежнему немеем
Перед вопросами души…
И непростительно робеем
В сраженьях совести и лжи!
Начало 70-х
Ожидание
Растревожено море.
Небо тревожно-белёсо.
Нарочито застыли сугробы.
Истошно кудахчет бельё.
Впрочем – колёса.
Всё спокойно:
Это бесится сердце моё.
Во всём моём теле –
Весенняя прохлада надежды.
А в груди заструился горячий такой ручеёк.
Я раньше кричал:
«Да что ж ты? Да где ж ты?»
Тсс…
Понимаю…
Молчок.
Все считают, что вот я хожу, беседую, вкалываю.
Занимаюсь полезным трудом.
А я-то – пацан.
Я замер с улыбкой лукавой.
Потому что ща папка войдёт
И подарит мне палку с конём.
Памяти Высоцкого
Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним…
Владимир Высоцкий
Удалой, пропитой и прокуренный
Потрясающий голос его…
Как гулял, щеголял, бедокурил он!
Но печалился больше всего.
Так печалился, вскрикивал, маялся,
Проклинал и прощенья просил,
Но ни разу он так не отчаялся,
Чтоб надеяться не было сил.
Обложили флажков понавешали,
Вьют верёвочку в плеть и в петлю.
Ах, кривые, нелёгкие, лешие,
Всё равно я куплет допою!
Мои кони то пляшут, то хмурятся, –
Всё не так! Всё не то!..
И поёт, аж, бывало зажмурится.
Чтобы доверху,
Чтобы донельзя.
Чтобы до…
Эх, раз! Ещё бы раз!
Ещё бы много-много раз…
Он поёт перед Всевышним –
Тот с него не сводит глаз.
1980
* * *
По миновении годов
Я вновь любовию испуган,
Опять тащусь за ржавым плугом
По ниве вздохов и стихов.
Уж и не чаял, не гадал…
Да что? Смотрю холодным оком,
Не помышляю о высоком,
Не возвожу на пьедестал.
Душевный опыт говорит
Об иллюзорности иллюзий,
О том, что мой Гордеев узел
Удар меча не разрешит.
Тогда откуда взялся он,
Тех лет счастливый трепет?
Способен ли на нежный лепет
Седой политик Цицерон?
Способен – как любой из нас –
Предаться сладостному бреду!
Хотя и знает про запас,
Как это объяснить по Фрейду.
Постскриптум
Однажды дома, скажем, в понедельник
Из полукресел тупо глядя в телик,
Где будут мне месить одно и то ж
О кознях НАТО под крылом ООНа,
О непонятной славе батальона,
Пронёсшего российские знамёна
Среди не возражавшего народа,
О силе зла и слабости закона, –
И вдруг в окно открытого балкона
Услышу я, как ты меня зовёшь.
Как канарейка, я спорхну с лежанки,
И на балкон. Там, посреди лужайки
Ты машешь мне весёлою рукой:
«Идём! Идём!» – я выбегу мгновенно,
И вот, жива, прекрасна и нетленна,
Ты, Солнышко, опять передо мной.
«Ну, вот, любимый, наконец я знаю,
Как любишь ты меня; теперь я знаю,
Как я люблю тебя; и мы должны
Любовь соединить с её Истоком».
Я не пойму, но соглашусь с восторгом.
И мы, смеясь, к просторам вышины
Взлетим!..
1999
* * *
Посёлок весь дымится снегом.
Метелью полдень обесцвечен.
Впустую брежу я побегом,
Хотя иначе бредить нечем.
Побег…
Гудит зараза ветер,
Любому крылья перекрутит.
Скорей бы вечер, вечер, вечер:
Уснуть. А там – чем чёрт не шутит…
Побег…
Не жизнь – сплошное бегство.
Уж лоб морщинится, а детство
Не отпускает… баламутит.
Э, чушь. Я езжу, а не бегаю:
Охота к перемене мест.
Вот стать бы мне пургою пегою –
Я смылся бы – в один присест!
1964
* * *
Привет, Москва! Я от тебя удрал
И вот машу из безопасной дали.
Я, вырвавшись, полшкуры ободрал.
Ты думаешь, вернусь ещё? Едва ли.
Без фельетонов и внушений я
Достиг периферии. Всё здесь внове.
Здесь зиждутся вза-имо-от-но-ше-ни-я
На строго деловой основе.
Я в место вросся всеми фибрами.
Осуществляю сорок функций.
Меня уже в комсорги выбрали,
И я хожу как папский нунций.
Ну а когда московский ревматизм
В костях нытьё и колотьё заводит,
Я насыщаю чаем организм,
И всё проходит.
Ибо всё проходит.
1960–1961
Хроника
При Пушкине была холера –
Теперь при нас. Каков прогресс:
Микроб явился и исчез;
На докторов никто не лез
С дреколием: науке вера.
Кругом Москвы горят торфа,
Сии подземные дрова;
Жара и чад столицу душат,
И говорят в очередях,
Что это, мать их перетак,
Нам Штаты атмосферу сушат.
В Таганке вновь давали «Мать».
В Таганке много могут дать.
1972
* * *
Юлий Ким и Городницкий
Две заслуженные гитары,
Две почтенных седины,
Песни авторской титаны,
Колебатели струны,
Посреди родной страны
На пространном перегоне
В замечательном вагоне –
В мягком,
Спальном, чёрт возьми!
Как у Бога на ладони,
Ужинают визави.
Только что-то не по-русски
Ихний выглядит фуршет:
Вон грибочки,
Вон закуски,
А поллитры – нет как нет!
Неприятные детали
Подмечает грустный взор:
Между рыбкой и солями
Адельфан и валидол.
И с улыбкою печальной
Вспоминаешь пару строк:
«Нет дороге окончанья,
Есть зато её итог…»
Но зато какого жару
Полон праздный разговор!
Красота – вести на пару
Этот смачный перебор:
Где,
Когда
И сколько водки
Было выпито – в Находке,
На Курилах и Камчатке,
На Фарерах и Чукотке,
На Игарке и Майорке,
На байдарке и моторке,
Вдоль деревни у калитки,
В будуаре у красотки,
Над кроваткою малютки,
Под голландские селёдки.
Под французские улитки,
Под х/б и ДДТ,
И т.д.!
И т.п.!
Вот какие тары-бары
Две заслуженных гитары
Развели в своём купе,
Развалясь на канапе!
1996
* * *
Я выточен, ребятки, на Камчатке.
Никак не завинчусь: срывается резьба.
И сам я молоток, и гайка не слаба,
А всё-таки так и рвусь собрать манатки.
В вещах окрестных есть, конечно, вес,
Но центра тяжести ни в чём не ощущаю.
Иль я очки небрежно прочищаю?
Мне лесу не видать из-за древес.
Привет мой нашим печкам, камчадалы!
Среди Москвы мне наших печек жаль!
И всё по угольку сбираю жар,
И, плача от золы, всё дую в поддувало.
* * *
Я не знаю, как это назвать.
Как назвать, объявить, озаглавить.
Никаких категорий не дать.
Ни в какие разряды не ставить.
Страсть,
привычка,
альянс,
мезальянс,
Униженье,
терпенье – всё мимо.
Это только с тобою у нас.
За всё время истории мира.
1995