Янис Грантс

Янис Грантс

Четвёртое измерение № 11 (431) от 11 апреля 2018 года

Самый заглавный герой

Дома

 

Анастасии Афанасьевой

 

…корой в наростах в жилах сетчатых

как заблудившиеся сны

где раны будто бы залечены

хотя они обнажены

и в годовые кольца сложены…

 

корнями жгущие гранит

качаются над бездорожьями

непроходимые на вид

линяют выцветшими перьями

врастают в небо наугад

дома

         и кажутся деревьями

 

а люди тоже шелестят

 

Зрачок

 

убийца зафиксирован в зрачке

убитого при вышнем волочке

как при аустерлице князь андрей

лежит под вековым среди корней

убитый никуда не торопясь

как при аустерлице графский князь

 

седая крона траурная вязь

стал невесом убитый заплелась

такая лёгкость что никак ничком

и он взлетел над вышним волочком

с убийцей теплокровным на глазу

оставив тело мёртвое внизу

 

убийца будто в капсуле летит

в зрачке того кто им вот-вот убит

убийца плачет я же не хотел

но он махрой делиться не хотел

 

а капсула туда где горячей

к звезде убитых

к солнцу палачей

 

Семь

 

по разу тюрьма и сума

две свадьбы и два перелома

сбегал троекратно с ума

четырежды выгнан из дома

пять раз возвращался назад

чтоб шесть не завяли фиалок

 

льёт воду пока говорят

ты жалок

ты жалок

ты жалок

ты жалок

ты жалок

ты жалок

ты жалок

 

в башке с охрененной дырой

с улыбкой бродячей собаки

как самый заглавный герой

из аки каурисмяки

 

Троллейбус

 

дышит одышкой. цветёт как самшит.

села в троллейбус. шуршит и шуршит.

 

шепчет. невнятно. и шарит ковшом.

в маленьком. среднем. побольше. большом.

 

с пола поднимет. уронит с колен.

свой бесконечный полиэтилен.

 

что ты там ищешь, смешная душа?

 

на «станкомаше» выходит, шурша.

 

Коньюнктивит

 

а боль болит, поёт как охра

на ржавых сводах.

торчит как бабушка из вохра

в дыре завода.

 

пишу – и вспыхивают спички:

по шесть на строчку.

(спустил последнюю наличку

на оболочку).

 

нещадно режут автогеном

глазное днище.

 

как мне живётся? офигенно!

на пепелище.

 

Тик-так

 

день промок.

и ты промок,

добираясь вплавь.

закрывайся на замок.

сковородку ставь.

жарь яичницу из трёх.

кофе заваргань.

(просто дура! дура, Лёх!

дура, а не дрянь!)

 

ты излечишься (тик-так).

справишься (тик-так).

 

только это всё не так,

даже если так.

 

Ничего не случится

 

одинокие птицы,

пролетая над бездной че,

разбиваются о края.

 

ничего не случится

(с нами), пока на моём плече

засыпает рука твоя.

 

и пока по утру

у меня во рту –

клубок из волос твоих,

я нисколько даже и не умру.

и никто из нас.

из двоих.

 

другое – не важно (включая эти стишки).

ничего не случится, пока

пока

дворник утрамбовывает в мешки

мёртвых птиц

                        (граблями за бока).

 

Необратимость

 

красная рыба вражды

рыщет сюды и туды

по коридору общаги

мокрые ставит следы

 

этот к перилам приник

видно попал под плавник

и отрывает кусками

свой слишком русский язык

 

как новогодние льды

лампы мерцают и ды-

мятся по старой побелке

запахи кислой еды

 

я трёхколёсный эскорт

папиных тапок и шорт

 

памятью папа заснежен

а если честно то стёрт

 

Ядвига

 

облетают листья с книги

вечной бабушки ядвиги.

облетают на паркет.

(нет его. в помине нет).

 

у ядвиги –

только книги.

только – голос. и – душа.

а другого – ни шиша.

 

нет ни фикуса ни в бочке.

ни ночной и ни сорочки.

ни собачки на замке

и ни пёрышка в руке.

да и рук-то нет у ней.

и коленей.

и бровей.

 

За хлебом

 

Владе Смехову

 

кропал стишки свои, кропал.

за так. для никого.

пошёл за хлебом и пропал –

как не было его.

 

его не хватится жена.

и мать. и дочь. и пёс.

никто не вспомнит ни хрена,

купаясь в луже слёз:

пошёл за хлебом и – привет.

 

на клетчатом простом –

ожог от спички, чайный след

и кляксы под крестом:

бубубубубубубубу

бубу и не бубу

я скоро вылечу в трубу

я вылетел в трубу

 

Клавиши

 

Пальцы твои стрекозьи

клавишей давят клей.

(Я утонул в неврозе

от нелюбви твоей).

 

Улицы, как помои,

в сточной стоят ночи.

(Сделай хоть раз по-мое-

музыку замолчи).

 

Ногти растут

 

стригу ногти на ногах.

маме.

мамочка. мамочка.

детство твоё всё ближе.

скоро я буду мыть

голову твою белую

и укладывать баю-бай.

страшно-то как.

хочется спрятаться под стол,

как в детстве,

когда дед мороз

ещё настоящий.

только что ж это будет:

два малых дитя,

а ногти растут и растут

на ногах

и руках.

 

Окно. Полина

 

клюют колодезную крышку

четыре чахлых сизаря

для октября морозно слишком

белым-бело для октября

 

куда ни кинь повсюду клинья

из неразгаданных примет

(сегодня восемь лет Полине

а мне не знаю сколько лет)

 

так тихо жутко так и тихо

что дом в окне облез до плит

и после «с» неразбериха

когда считаешь алфавит

 

На Прокла

 

чёрные силы на Прокла

выходят из-под земли,

рылами тычутся в стёкла:

 

у Ксенофонта боли,

у Степаниды боли,

у Аристарха боли,

у Агриппины боли,

у Ратибора боли,

у Василисы боли,

у Клементины боли,

у Ферапонта боли.

 

истошно собаки лают.

спросонья ругаясь, бабы

хватаются за горбыли.

 

ИхитС

 

Человека бросили

Как собаке кость

На зубах под осенью

С кем-то бывшим врозь

 

Он летит что падает

Курит что умрёт

И читает вывески

Задом наперёд

 

Сын астронавта

 

Моя мама – астронавт.

Она невесома.

Опутана трубками, датчиками,

Проводами.

Нехотя ест жидкое.

Во время видеосеансов

Мама почти не узнаёт меня

И неизменно говорит:

Устала.

Устала от этих глупых опытов

С кольчатыми червями

И саламандрами.

Это нормально,

Успокаивает дежурный

По Центру управления полётом.

Никто доподлинно не знает

Ни глубин космоса,

Ни глубин человека,

Ни как эти глубины соотносятся.

Чего ж вы хотите,

Подытоживает он.

Но иногда мама будто спохватывается:

Ты заплатил за квартиру?

Ты полил кактус?

В такие дни я засыпаю счастливым.

Когда мама полетела, был

Февраль.

Вот-вот начнётся осень.

Мама, возвращайся.

Прошу.

Очень прошу.

 

Проснувшийся от песни над крышами

 

медленным январём

ходит под фонарём

тумас почти транстрём-

 

ересь бухтит под нос

полночь январь мороз

(ходит выходит в кос-

 

мост никого вокруг

жёлтый фонарный круг

и тишина но вдруг)

 

Полёт

 

о, я б летел над сельским магазином,

где продавщица плачет и течёт,

и, вылив треть канистры из бензина,

сводя с судьбой не выставленный счёт,

в обычных обстоятельствах тщедушный,

а тут с цепи сорвавшийся фома

бесплатно хочет водки самой лучшей,

в противном, угрожает, всем хана…

 

но я б летел и дальше. возле мкада,

хоть я не знаю, что такое мкад,

где ингуши торгуют виноградом,

пока чеченцы тырят виноград,

и на арбузной горке восседает

виталий (не кальпиди, а другой)

и чертит голова его седая

по воздуху параболу дугой…

 

но я б летел, поскольку приземлиться

уже мне не придётся ни за что.

виталии, фомы и продавщицы

мелькают, как бочонки из лото,

которым липкий запах рук не сносен,

по клеткам поля вставшие, как есть:

12.

49.

28.

4.

30.

86.

 

Превращения

 

вот и дождь. этот дождь на космической фазе полёта

превращается в снег, потому что февраль и суббота.

 

это снег. он летит синусоидно и неповадно,

превращаясь в соседку. в соседку с клубком. в ариадну.

 

ариадна летит с на губах исполняемым соло,

превращается в сельдь непонятного вовсе посола.

 

и когда до земли остаются какие-то крохи,

превращается сельдь в полуночные ахи и охи,

то есть в сон о любви, ежеклеточной и долговязой,

что проходит – как сон – после каждого третьего раза.

 

и когда этот сон превращается в дождь перекатный,

я иду под него.

и хожу.

и туда.

и обратно.

 

Месяц

 

произвольный месяц

(который луна, а не февраль),

напоминающий стрельбу из лука,

приближается.

прохожие зачарованно

замирают,

будто смотрят

мультипликационный фильм.

 

по ту сторону,

около предубеждённого

велосипедиста,

по берёзе снуют птицы,

скатывающиеся в свои дупла,

как бильярдные шары.

 

держу пари,

некоторые промахиваются.

 

месяц, точно библия,

входит в каждого,

даже если

остерегаешься

 

Лестница

 

хромая лестница под фонарём,

не доверяющим кружеву ночи,

скрипит на каждый шаг

по-своему.

одна балясина – один слог.

на выходе что-то типа:

ле-ди-и-джен-тель-

и всё.

 

даже посадка ушанки на нём

как-то нелепа:

вкось-вкривь.

и язык его в переулках.

и последние новости о том же:

ничего.

 

земля в мыльной пене –

таков уж снег,

будто из прачечной.

 

тут

Глазков

Засмеялся.

 

Младенец

 

младенец-холостяк,

лёжа на спине позвоночника,

напоминает бекон

утренней жарки

с обугленными краями.

он портится – брошенный,

как чемодан с одним заевшим замком.

он –

приманка для клювов

баллотирующихся здесь ворон.

от них черным-черно,

будто зрачок

разросся до размеров

ЦПКиО имени Гагарина.

но вот появляются люди

в повязках и с флагами

под цвет закусочной

на перекрёстке,

где буфетчица – с лиловым

ячменём на верхнем веке.

 

младенец тем временем

просыпается

и шипит, как бекон.