Ян Гольцман

Ян Гольцман

Четвёртое измерение № 30 (414) от 21 октября 2017 года

Пустынные песни

* * *

 

Спой мне, иволга, песню пустынную…

Н. Заболоцкий

 

Пустынные песни. Поются они неспроста.

Пора поклониться простору поклоном земным:

Пустынные воды, пустынные эти места –

Они не позволят родиться напевам иным.

 

Конечно, природа – не мануфактура, а храм,

Лечебница духа, всеобщий родительский дом.

Пора поклониться распахнутым настежь борам,

Струе родниковой за то, что идёт подо льдом.

 

Разлюбит подруга, считавшийся другом – предаст,

Но вовремя в зелень оденутся пряди ветлы,

Все так же нетронут январский сияющий наст,

И белые ночи все так же печально-светлы.

 

Никто перепёлкой свистать не принудит дрозда.

Какой живописец напишет октябрьскую медь?

Пустынные песни, поются они неспроста:

Ни ветер, ни ворон не станут бессмысленно петь.

 

Белая ночь

 

Стало озеро голубым,

Всплески пошли кругами:

Лещ поднимается из глубин,

Трогает звёзды губами.

 

Плещется лещ, не боится щук,

И до зари туманной

Кажутся звёзды ему, лещу –

Белой небесной манной.

 

* * *

 

Месяц – прямо за кормой.

Сумерки. Плыву домой.

Недалёкий путь.

Облетевшие леса.

Отлетают голоса.

И не повернуть…

 

Поутих былой задор.

Что за прихоть – всякий вздор

Рифмовать, молоть?

Для печали нет причин.

 

Может, лучше помолчим

До кончины вплоть?

 

Разве что стишок в альбом…

Лунный свет стоит столбом,

Тянется за мной.

Как просторно. Боже мой!

Я теперь плыву домой

По воде земной.

 

* * *

 

Неслышно подошёл Покров.

Печальней стало и родней.

Берёзовая паль – на дне,

Осиновая паль на дне.

Видней рябиновая кровь.

 

Не наросло рябины. Дрозд

Не знает, чем себя кормить.

Зато листва – густой кармин:

Всё дерево большая гроздь!

 

Вода озёрная чиста.

Слетел в глубины лист резной.

Куда он денется весной?

На дне – ни одного листа.

 

Последние летят с ветвей,

Подрагивая на ветру.

А как же будет поутру?

Ещё пустынней. И светлей…

 

* * *

 

Вот азбука – начало всех начал.

Открыл букварь, и – детством так и дунуло!

А Константин Философ по ночам

Не спал, наверно, буковки выдумывал.

Шептал. Перо в чернила окунал.

Он понимал, что буковки – основа

Грядущего неписаного слова,

Великого, как Тихий океан.

 

* * *

 

Да разве я о смерти говорю?

О жизни, что похожа на зарю,

Поскольку хороша и мимолётно.

Об этом все поэмы и полотна.

Сначала – утро, яркая денница,

Потом – закат, вечерняя заря,

А после прожитое долго снится,

Тысячелетья тлея и горя…

 

Про смерть – в разгаре жизни говорится.

 

Когда же впрямь дыханьем ледяным

Повеет на тебя неотвратимо,

Захочется взглянуть поверх и мимо,

Чтоб слабый разум укрепить иным.

Припомнить осень давнюю, рассвет

И тишину, какой в помине нет,

Картавый стон тетеревиных веток.

Какая свежесть, музыка и страсть!

 

* * *

 

Снова один. Значит, время в себя заглянуть.

Лист догорает. И птицы давно отлетели.

Свищет октябрь, заливая раздолбанный путь.

Встретишь ромашку – напомнит о близкой метели.

 

Трудно держаться теперь на покатой Земле:

Сиваягнбила по всем косогорам раскисла.

Самое время за чашкою чая, в тепле

Поговорить о бессмысленных поисках смысла.

 

Что-то мешает, однако, сидеть у печи.

Машет призывно на острове ближнем осина –

Редкие листья по-прежнему так горячи!

Впрочем, под ветром они опадают бессильно.

 

Тонут. Подолгу, недвижно светясь в глубине,

Виснут прощально, ещё не достигшие ила,

Силясь, должно быть, сквозь толщу увидеть вовне

Стылую ветку, где было и горько, и мило.

 

Видимо, так, в запредельные дали спеша,

Не принимая убогую крепь домовины,

Мёртвое тело не смеет покинуть душа –

Медлит, покуда исполнятся сороковины.

 

Поздние строки – гагар полуночная нудь.

Этак недолго дожить до тяжёлой хворобы.

Надо бы завтра на мир по-другому взглянуть.

Встал поутру, а вокруг леденеют сугробы.

 

Да, что ни год испытанья и вправду трудней.

Даже забвенье теперь добывается с бою.

Меньше и меньше в запасе оставшихся дней.

Больше и больше надежды остаться собою.

 

* * *

 

Так и стою в нелепом своём дозоре

На берегу обезлюдевшем, на откосе

И ощущаю кожей, любым суставом:

Только листок – а может, крыло стрекозье? –

И умещается ныне в слепом зазоре

Между ручьём апрельским и ледоставом.

 

Только листок трепетбицы – листок осины,

Солнцем бессонным просвеченный аж навылет,

Только слюда стрекозья лежит, мерцая.

А над простором вновь говорок гусиный

Тянется скорбно, покуда Илья не выльет

Все воспаренья июля, июня, мая.

 

Трудно додумывать, если расплавлен в лете –

В крике немолчном, в свете излишне резком.

Все подмывает предаться другим охотам.

...Разве что после, в доме за перелеском,

Вскинется слово в тесном глухом просвете

Между декабрьской льдиной и ледоходом.

 

* * *

 

Ты права, Лизавета Ивановна –

Что сидим, наклонясь над бумагою,

Если жизнь начинается заново,

А по гривам, с безумной отвагою,

Упадая на сосны вечернии,

Глухари начинают точение?

 

Ты права, почитая неважною,

Несерьёзною, немужскою

Всю работу чернильно-бумажную,

Перепутанную с тоскою.

У, угрюмые наши бдения

До заката, до обалдения!

 

Я бы сам утопил подстрочники

В той промоине, спозаранок,

Где обхаживают молочники

Белобрюхих своих икрянок,

И, забросив свои писания,

Пошагал бы к морю лесами я …

 

Но… мешают твои речения:

Сотворится слово – и тут же

Поведёт за луга вечерние,

В те места, где тропинки уже

Комариного писку. И заново

Начинаются все мучения.

И не в силах скрыть огорчения,

Так жалеет нас дочь Иванова:

– Пиши-пиши, а хрен буде!

 

* * *

 

Запомню:

Злой и усталый,

Я гайки вертел ключом,

Склонясь над листами стали,

И вдруг услыхал – сверчок!

Цех грохотал напряжённо,

Дым ходил колесом,

Но бился в листах тяжёлых

Тоненький голосок.

В цеху, где от грома крыша

Тряслась, осыпая мел,

Он знал, что его не слышат.

И – пел!

 

* * *

 

Мучительно книгу начать,

Когда уже умер на треть.

Когда, научившись смотреть,

Душа приучилась молчать,

 

Поскольку давно лишены

Надёжных и ясных основ,

Влекомы потоками слов, –

Мы просто хотим тишины.

 

Когда репродуктор стихал,

Дыхание пыльных ракит

Казалось внезапней стиха,

Нужнее высокой строки.

 

И даже когда вороньё

Вопит над безмолвьем снегов –

Отчётливо слышишь Её,

Которая лучше всего.

 

Послышится слово на миг,

И – вновь оглушил и полез

В ушные отверстия крик!

… Но есть ещё северный лес

И стопка зачитанных книг.

 

По счастью, на долгом пути

Слышней щебетанье и щёлк.

Один соловей: чок-чок-чок!

Другой: капути-капути!

 

По нашим лесам и степям

Всяк сущий – себе голова.

И, значит, никто за тебя

Не скажет такие слова.