Вячеслав Тюрин

Вячеслав Тюрин

Четвёртое измерение № 29 (125) от 11 октября 2009 года

Когда слова важнее дела

 
На смерть Иосифа Бродского
 
Мир опустел, как выпитая вечность.
Одним глотком ты кубок осушил.
Благодарю тебя за то, что жил
и правил неподатливую речь в нас,
разбросанных по свету, как зерно
словесности. Прости, что перешёл на
«ты», словно мы ровесники. Мы волны.
Разбиться об утёс немудрено,
когда крепчает ветер в океане,
который всё равно не переплыть,
но можно перепрыгнуть, если прыть
наличествует, как билет в кармане,
в долину небоскрёбов, где Гудзон
чернеет, точно траурная лента.
Приехал бы, да за душой ни цента.
(К тому же, из меня плохой Язон.)
Заочное знакомство! вслед за буквой
движенье лодки, пение гребца.
Во взмахе вёсел – выпростанность рук во
Вселенную, которой нет конца.
Что не пугает ходока по клюкву,
пока луна не покривит лица.
Тебя не стало на земле. Вода
потушит угольки последней скорби.
Заморосят дожди, пройдут года.
Другое поколенье пустит корни.
Моя башка сейчас подобна торбе
со пчёлами, гудящими: «Беда!»
Меня трясёт, как парусник при шторме:
неужто расстаёмся навсегда?
Так проповеди музыка Нагорной
в разладе с оркестрантами Суда.
Ты возвратился к воздуху. Взгляни,
как он играет, наподобье шёлка
в руках у Белошвейки. В эти дни,
лишённые – не то что смысла – толка,
мне кажется, что мы с тобой одни
друг друга понимаем втихомолку.
Предвыборной далёки болтовни,
притихли под застрехами посёлка,
сыны сибирской стужи, снегири.
По чёрным волнам плавает иголка,
читая мысли Моцарта. Внутри
квартиры встал февраль осиротело,
как призрак вербы, мёрзнущей в глуши…
Ремесленная жизнь осточертела.
Только воспоминанья хороши,
накатывая с песней то и дело…
Теперь, когда ты с ними, разреши
коснуться, не стуча в чужую дверь,
умолкших струн твоей волшебной лиры,
звучавшей в сердце Северной Пальмиры
в глухие времена страны. Поверь,
я научился многому. Твоей
способности приглядываться к Богом
оставленным местам, к ночным тревогам
зарницей освещённых тополей
усадьбы, что, чем дальше, тем милей
для путешествующего на строгом
листе бумаги, вопреки дорогам.
Ты вышел из ахматовских аллей
уединенья, склонного к итогам;
и лучшим был из всех учителей
раскованностью голоса, – как в жизни,
так и в искусстве делающей честь
тому, что б мог свои пятьдесят шесть
отпраздновать на северной отчизне.
Вернись и посмотри: не перечесть
твоих гостей на этой звёздной тризне!
 
* * *
 
В лесопарковой зоне города, на отшибе
русской изящной словесности, среди хвои,
куда заезжают для пикника на джипе
любопытные существа, эти вечные двое,
позаниматься на заднем сиденье блюзом,
а затем рок-н-роллом. Есть и другие жанры.
Сюда заплывают, дабы расстаться с грузом
одиночества, крепко друг друга держа за жабры.
 
* * *
 
Желуди лежат во рвах обочин,
на лотке сверкает виноград, –
дорог сердцу, потому что сочен,
созревая сотни лет подряд
там, где у чинары лист отточен
и с ладонь мужскую аккурат.
Там, где небо, когда смотришь очень
нежно, рдеет, опуская взгляд.

Если долго ходишь по Ташкенту,
то, с людьми вступая в разговор,
помни хорошо свою легенду:
на слове поймают, если вор.
Ибо нету лишнего на свете:
все сгодится дворнику в костёр.
Дым костра, как сумрак лихолетья,
крылья надо мною распростёр.
 
* * *
 
Табор цыганской листвы по двору кочевал
и всё пытался, по-моему, двинуться в дальний
путь, да и ветер на это его подбивал
с помощью русской погоды континентальной.

Если известно, что множество разных людей
одновременно шагает по улицам мимо
сытых витрин, избегая тоски площадей,
значит ли это, что данное множество мнимо?

Значит ли это, что скоро пора по домам,
в недра квартир, заслониться вечерней газетой?
Утром под окнами снова дежурит туман,
словно бродяга отпетый.
 
* * *
 
«Не смотри в одну точку: сойдёшь с ума», –
говорила мне мама. Была зима
и мелькал за окном лопоухий снег,
и стоял на дворе двадцать первый век.
Он стоял, как коломенская верста,
заставляя покрепче смыкать уста.
И крещенская стужа гнала в дома
населенье посёлка. Была зима,
как и сказано выше, но выше нет
ничего о том, сколь же тусклым цвет
был у неба, как быстро смеркалось. Мне
всё казалось, что жил я в иной стране.

На материю время влияло так.
А в стране был, как выяснилось, бардак:
воровали наместники, пил народ.
Но весна уж маячила у ворот,
упраздняя всё то, что я выше рёк,
всё, за что волновался и что стерёг
от глумливого взора толпы зевак.
Оказалось, я зря волновался так.
Ибо в наших краях и весной мороз,
словно драющий палубу злой матрос,
лакирует лужи, творя гололёд,
и при этом алчно глядит вперёд.
 
Автопилот
 
Ожидание смерти, в чью пользу счёт
был открыт рассужденьями на предмет
осязаемости бытия, влечёт
за собой тоску, торжество примет
в чистом виде. На озере, в камышах
утка вскрикнула, крыльями лопоча.
Сердце вздрогнуло вдруг, замедляя шаг.
Без тебя догорела твоя свеча.
Навык мозга цепляться за свой же взгляд
на порядок вещей обусловлен тем,
что они даже мёртвого разозлят –
точно стадо козлят у церковных стен.
Даже будучи хлопнутым по плечу,
жизнь опасней, чем образ её, вести.
Потому псалмопевец и взял пращу,
поднял камень, валявшийся на пути,
к исполненью желания своего.
Голова тяжела, как запретный плод.
А внутри только серое вещество,
для которого нужен автопилот.
Ночью тело, впотьмах ото сна восстав,
валкой поступью двигается на свет
и скрипит половицами. На устах
у него ничего, кроме жажды, нет.
Утолять её ходят на водоём,
узнавая на каждом шагу следы
лихорадочного бодуна вдвоём,
если сделать из крана глоток воды.
Поднимая тревогу на всех углах,
ветер треплет обрывки передовиц,
сообщивших о том, как велик Аллах.
Соверши, что самое время, простершись ниц,
совершить – омовение в прахе дня,
дабы ночь не застала тебя врасплох.
Остальное всё, так сказать, херня,
ловля солнечных зайцев, подковка блох.
Если правда, что пишут в одной из книг,
расходящейся бешеным тиражом,
насчёт факта, что вызванный болью крик
громче рёва лезущих на рожон,
это значит, что надо, по мере сил
как-то передвигаться туда-сюда,
как бы дождик по флангу ни моросил,
как бы ни окружала тебя среда.

С риском вызвать насмешки со стороны
подавляющего большинства людей
эти речи, как видно, сопряжены,
раз ты носишься с ними, как берендей
со своею плетёнкой берестяной,
по навапленным улицам допоздна,
пока вновь не окажешься за стеной,
в полном распоряженье сна.

Трудно вымолвить истину вопреки
долголетнему ремеслу житья.
Но молчать тем более не с руки.
Так что сам себе режиссёр-судья,
человек отключает автопилот,
обрывая лишние провода.
Но зачем он об этом ещё поёт?
Ведь ни пользы от этого, ни вреда.
Очевидно, желая сойти с ума.
Разорвать отношения с тишиной,
чтобы долго ждать от неё письма
русской осенью затяжной.

Превращаясь в лохмотья, шуршит листва
по бульварам, уставшим от беготни.
Солнце, на человека взглянув едва,
покрывается пятнами. В эти дни
небосвод расплывается, как обман
зренья, действуя в целях отвода глаз.
А у тех только, было, возник роман
с облаками, плывущими напоказ.
Эти клочья погоды, мечты стрельца,
поплавки беззаботного рыбака, –
словно близкого друга черты лица
вспоминаешь издалека.
Ночью сердце постукивает тайком,
как собака, грызущая кость.
На холодной лестнице босиком
мнётся возле дверей запоздалый гость.
Обречённого маятника шаги
раздаются в шахматной тишине
меблирашек, где не видать ни зги,
чтобы тело, с мурашками по спине,
вспоминало, что где-то была душа,
занавески меняла, звала с собой
в некий рай, состоящий из шалаша
и любви, пока сердце не дало сбой.
Отказаться не в силах от барахла,
роговица подёрнута пеленой,
листопадом обрызганного стекла.
За стеклом только слякоть и перегной,
отсыревший табак, прошлогодний прах,
изваянья покойников в полный рост –
в том саду, где не слышно работы Прях,
когда в голых ветвях умолкает дрозд.
 
Изгнание зимы: три этюда
 
I
 
Я ничего не знаю. Ничего
не ведает живое существо,
кроме того, что жизнь ему сама
внезапно преподносит и с ума
сойти может нормальный человек,
когда узнает он, что время – бег,
что Время – Бог, что время – торжество,
не ведает живое существо.
 
Чирикает пичужка во дворе,
и держит переливчатое «ре»
в мажоре, как положено весной.
И я, влюблённый в юг, влюблённый в зной,
ей как бы подпеваю невзначай,
похлёбывая свой остывший чай.
 
II
 
Зима, как наказанье за грехи,
закончится восстанием реки,
когда та разобьёт оковы льда.
Ведь это правда, госпожа Вода.
 
Ты ведаешь о смысле бытия
гораздо больше, чем способен я
вообразить. Поэтому скажи,
зачем существованью рубежи.
 
Скажи, покуда лёд ещё стоит
на полюсах, античен как Аид.
 
Увидеть оный иногда во сне
случается тому, кто по весне
бывает рад явлению грачей
до слёз, которых нету горячей.
 
Они зажгут искристые снега
затем, чтобы скорее шла шуга,
менялись очертания земли
и нежные подснежники цвели.
 
Подобное желание тепла
смешно по эту сторону стекла,
в квартире с электрическим огнём,
который добывая спину гнём.
 
Мечта колонизировать Тартар
осуществилась. Ядерный удар
придатку сырьевому не грозит.
И так напьётся нефти паразит.
Туземцы покричат ещё слегка
и выберут себе большевика, –
такого, чтобы родину любил
да казнокрадам головы рубил.
 
Бить или бить – вот нынче в чём вопрос.
И снова на ветру шумит рогоз,
деревья гнутся. Только холода
стоят и в небе – тусклая балда.
 
По ходу, зря старался Прометей.
Внизу должно быть всё как у людей.
Однако снедь, добытая в поту
лица, не побеждает темноту
за шторами. В окно бросая взгляд,
точно бадью в колодец, ты навряд
ли что-нибудь оттуда почерпнёшь,
кроме бессонницы. Строку черкнёшь
и снова погружаешься во мглу
раздумья, как паук в своем углу.
 
Воистину, скорее бы зима
закончилась. Или сошла с ума:
растаяла, размякла, потекла
ручьями по ту сторону стекла.
 
III
 
Я время никуда не тороплю.
Я не курю ночами коноплю.
 
Бессонница не мучает меня:
я восхищён возможностями дня.
 
Не призрак, не поэт и не бунтарь,
я человек, я вам не инвентарь.
 
Верните же мне летнюю жару:
мне ваши холода не по нутру.
 
Да и снега не блещут новизной.
Если на то пошло, то лучше зной,
 
чем эти сопли, слякоть и грачи
на старых тополях, как басмачи.
 
* * *
 
Отпушил одуванчик и тополь.
Лета каждому хочется вдоволь.
Только надо вставать очень рано,
как советует автор Корана.
Когда в поле полно коноплянок.
Я люблю дребезжанье жестянок
и дождя по горячему слежу
я педали кручу, то бишь еду
к шести соткам отпраздновать труса
под укусами жалкого гнуса.
 
В дачном облике местности, в этом
заповеднике станешь поэтом
поневоле, копая картошку
понемножку.
 
Конец лета в предместье
 
Вот уже в подворотнях не слышно кошек
и серебрятся первые паутинки.
Время бежит, расталкивая прохожих.
Кончились соловьиные поединки.
 
Слева пустырь с объектами постмодерна,
справа кирпич, зигзаги пожарных лестниц.
В городе пахнет вещью неимоверно,
пахнет передовицами старых сплетниц.
 
Словно посуда в поисках пьяной влаги,
тело пытается делать отсюда ноги.
Пурпурные лохмотья лежат в овраге.
Выпивка не валяется на дороге.
 
* * *
 
Наступая то на разрезанную жестянку,
то на коровью лепешку, ругаясь матом,
я встретил однажды барышню, похожую на крестьянку.
Мы с ней ещё долго спорили на косматом
 
языке мудрецов о смысле существованья.
Солнце пекло макушку, томило жаждой
долгого как дорога повествованья.
Каждый из нас при своём остаётся, каждый
 
в меру своей отчаянности смеётся
в морду реальности, лезущей в объективы,
благодаря которым и создаётся
общее направление перспективы
 
оказаться в конце тупика, где ни зги не видно.
Может быть, это просто шутка, уловка чья-то,
кто выныривает из заводи, словно выдра,
посмотреть как пасутся на берегу козлята.
 
* * *
 
Лопотало бельё, сорваться грозя с верёвки,
но прищепки за ткань зубами держались крепко.
Тараторили две сороки насчёт обновки,
дабы лестничная была в курсе дела клетка.
 
Пока мальчики на гражданской войне мужали,
девочки стали женственными до жути.
Деньги исчезли, товары подорожали.
Обыкновенное дело. Спокойно жуйте.
 
Ваше первое, заедая вторым и третьим.
В этом смысле я вам желаю пищеваренья.
Не придавайте значенья подробным бредням.
Если вы так считаете, не напрягайте зренья.
 
* * *
 
Когда вас уже не волнует, о чём и речь-то,
когда медленнее разлуки любая почта,
тем не менее в голове происходит нечто,
позволяющее найти, что согрета почва
 
для занятия земледелием, но в любое
время выбито может быть из-под ног, не так ли?
Ведь известно, что небо временно голубое
к лицам обоего пола, действующим в спектакле.
 
* * *
 
Запиши меня в книгу памяти. Запечатай
сургучом разгневанной тучи. Швырни подальше.
Всё равно ведь я не смогу завести с зубчатой
башни хвалебную речь: отвращенье к фальши.
 
Да и страх высоты, судя по слогу песен,
исполняемых от души под сердечный бубен.
Отведи своё наваждение, будь любезен,
если смысл подобной просьбы Тебе доступен.
 
Пасмурным утром
 
Снова снег и стекло запотело.
То зима наступить захотела.
Из-за мглы не видать дальних сопок.
Неуютно в небесных высотах.
Человек представлен себе
самому, как эпиграф – судьбе.
 
Кое-где ещё зелень на ветках
не успел оборвать листодёр.
Ещё несколько выстрелов метких –
и земной обнажится простор.
Осень явится местному люду,
если даже подхватит простуду.
 
На прощанье блеснут небеса
синевою: хотелось бы верить,
что бывают ещё чудеса, –
те, что нашей тоской не измерить.
И что золото стройных берёз
заиграет на чистой лазури.
Что зима это так, не всерьёз:
демонстрация чьей-нибудь хмури.
 
Ветер
 
Дул порывистый ветер,
заставлял твоё платье
пламенеть вокруг бёдер,
избежавших объятья.
 
Невидимка, волшебник
в износившихся ризах,
разговоров, как призрак.
 
Но, как жаркий любовник,
он лобзал твои ноги.
Городской уголовник,
поднят как по тревоге,
 
он обжарил углы все,
прежде чем тебя встретил.
Но куда же он скрылся,
твой порывистый ветер?
 
Завтрак
 
Жуть яйца, разбитого всмятку,
сигаретный дымок над кружкой
с кофе. Склонные к беспорядку,
мысли бегают друг за дружкой.
Эти салки под звон посуды –
настоящая пытка бредом.
Эти вечные пересуды
с существом, чей язык не ведом.
 
* * *
 

Но, может быть, поэзия сама
Одна великолепная цитата.

Анна Ахматова
 
Никто не напишет твоих стихов,
не бойся. Закон естества таков.
 
Возможно, мы все говорили одно
и то же свободное слово. Но
проглядывает иногда двойник
из зеркала за тобою, книг
 
твоих начитавшись и, выпасть из
одной из них головою вниз
грозя, будто некая дама пик,
язвит, игрока заводя в тупик.
 
Реклама симметрии? Чёрта с два!
Всю выдавит кровь из тебя вдова,
как только нащупает твой тайник.
Однако не каждому дан двойник.
А страхи напрасные – лжи родня.
Живи наугад, как транжира дня.
 
Ночами не жги своё масло зря.
Вставай с петухами, пока заря
ещё прихорашивается. Пой
сердечную думу судьбе слепой.
 
И, круговорот наблюдая звёзд,
не думай, что мир в идеале прост.
Он сложен из атомов и велик
настолько, что ты в нём всего лишь блик,
 
осколок разбитого божества.
Поэтом скомканная листва
 
в тебе вызывает желанье свить
от осени повествованья нить.
 
О том, как с дерев опадал наряд
как фонари по ночам горят.
 
Огней ожерелье. Предместье. Мгла.
Ах, если бы только душа смогла
 
воскреснуть однажды на городской
волне задержаться, махнуть рукой
 
оркестру вечерних эстрад: «Играй
серебряный джаз!», улетая в рай.
 
© Вячеслав Тюрин, 1996–2009.
© 45-я параллель, 2009.