Повести и рассказы

Четвёртое измерение № 6 (246) от 21 февраля 2013 года

* * *

Мужчина глядит на женщину
которая смотрит в зеркало
ребёнок гладит собаку
и смотрит «В мире животных»
собака глядит на Бога
который ей гладит брюхо.

Курчавая чёрная маска
вися на цветных обоях
таращится с диким восторгом
на С. Есенина с трубкой
который взирает с красивой
усмешкой или печалью.

А тысячеглазый Аргус
заглядывает в окошко
на этот ясный оазис
среди ужасного мрака
и веет прохладой август
который уже проходит.

Приключение

Эгоров с работы пришел усталый.
Супруга читала, потомство играло,
Мамаша готовила ужин.
Ему почему-то досадно стало:
Никому я на хрен не нужен!
Закурил папиросу, спустился во двор.
Доминошников полный кворум.
С Ближнецовым завел пустой разговор.
Незаметно за разговором...

казалось в углях непотушенных
чужих миров сгорали отблески
касаясь заревом нетутошним
живьём сжигаемого облака
туда где небо в муках корчилось
неслись вороны-вдовы-плакальщицы
с безумным смехом вот и кончилось
и можно вдоволь скорбью лакомиться
казалось всё распалось умерло
золу развеял ветер по свету
и птицы растворились в сумерках
с посмертно догоревшим отсветом

Вечер кончился. Наступила ночь.
Зажглись фонари и светила.
Где-то плакали тёща, жена и дочь.
А его Тоска посетила.
Она была высока и тонка.
Она была, как одиночество.
Бросила горстью сухого песка.
И он заплакал, как в отрочестве.
И очнулся от запаха чёрной реки.
И глазами глядел закрытыми,
Как в холодной воде горят огоньки

И масло, из лунной лампады разлитое...

казалось ночь напоминание
великой тайны дуновение
нечеловеческого знания
холодное прикосновение
природа думалось вместилище
понятий идеалистических
ведь если в храме нет святилища
зачем тогда он так величествен
мгновение сморгнув с галактики
последний представитель разума
глядел ночной душой заплаканной
на звёздное многообразие

Докурил папиросу. Бросил в пространство: пока!
Посмотрел на часы. Половина седьмого вечера.
До хоккея минут пятьдесят. Или больше. Тоска.
Делать нечего.
Чувство странное. Будто бы что-то такое в душе.
Словно время сыграло с ним злую какую-то шутку.
Словом, что-то нелепое. Ужинать время уже.
Чувство голода чувствуется в желудке

Милочка

У меня день рождения

а настроение вовсе не праздничное
боже мой я опять на работу опаздываю
просто кошмар а вчера начальник ругался
он жуткий зануда и носит сиреневый галстук
я на него ноль внимания поэтому он придирается
второпях не успела накраситься и настроение дурацкое
говорят что в этом пальто я неотразима
обошлось страшно дорого а нужно еще зимнее
боже мой уже осень как время летит кошмар
этим летом по мне все посходили с ума
даже надоело всё время одно и то же
мне однажды сказал один знакомый художник
что я похожа на церковь Покрова на Нерли
а мне послышалось девка покрывала не рви
как я тогда смеялась а сейчас мне хочется плакать
разве можно носить туфли в такую ужасную слякоть.

* * *

О юности рассказ, о чём ещё,
о тихо окликающей в потемках
по имени, и взгляд через плечо
бросающей, верней рассказ о том, как
три сосенки, три тоненьких сестры
вокруг костра танцуют на пуантах,
и голова кружится от игры
огня и от предчувствий непонятных,
ознобом пробирает ветерок,
неопытное раздувая пламя,
о том, как прикасаются плечами,
подбрасывая ветки в костерок,
о нём, о заплутавшимся в трёх соснах,
запутавшемся в тёмном и пустом,
глядящим в небо, в гороскопах звёздных
не смыслящем, верней, рассказ о том,
как вспыхнувший шарахнется костёр,
захваченный врасплох за разговором,
выстреливая искрами в простор,
трепещущим заполыхает взором,
выхватывая то кошачий глаз,
то искорку на пальце безымянном,
рассказ о том, как серая зола
остынет утром, как всегда, туманным.

Повесть о старике Людовике

Состарился некто Людовик Зубыкин,
вздохнул и подумал: такие дела,
вот жил я и жизнь мне почти что с избытком,
почти что задаром все блага дала,
я силой телесною и нутряною
с лихвой одарён был с младенческих лет,
и денежки были и всё остальное,
а вроде бы как бы чего-то и нет.

Вздохнул он и к другу пошёл за советом,
чтоб, значит, спросить: не хватает чего ж?
а тот, рассердившись, ответил на это,
мол, совести нет у тебя ни на грош,
ты в масле катался и с жиру бесился,
да я бы тебе бы, конечно помог,
но в данном случАе наука бессильна,
хотя я и дОцент, но всёж-ки не Бог.

Вздохнул он и к Богу пошёл за советом,
чтоб выяснить этот вопрос до конца,
а тот, разъярившись, страдальцу ответил,
мол, совести нет у тебя подлеца,
расстроил меня ты и даже обидел,
не я ли сверх меры давал тебе всё,
изыди, чтоб больше тебя я не видел,
а ну тебя к чёрту, катись колбасой.

Вздохнул он и к чёрту пошел за советом,
чтоб, как говорится, проблему решить,
а тот улыбается: совести нету,
ну что же, мы рады клиенту служить,
но чтобы всё сделано было на совесть,
сперва заключим типовой договор
о том, что платить обязуемся, то есть
распишемся кровью, и весь разговор.

В пивную пошел он и плакал на людях,
вздыхал и стучал себя в грудь кулаком,
и официантка Собакина Люда
смеялась над совестливым стариком,
прощенья просил у кого-то бедняжка
и смылся, когда его кто-то простил,
и официантке оставил бумажку
с чернилами красными: всё оплатил...

Баллада о девах прежних дней

Юрию Ковалю

Когда я был совсем молодым,
случалось, стучался в дверь,
и мне отворяла дева одна,
а может, их было две.

Одна была темна, как тоска,
вторая светлее дня,
то не хотела та отпускать,
то к этой тянуло меня.

Ни разу не довелось мне
их увидать вдвоём,
одна была не в своём уме,
другая с детским умом.

Носил пистолет я в кармане брюк,
кнут в рукаве таскал,
то хотел застрелиться вдруг,
то воевать скакал.

Был я для первой опасный зверь,
прячущийся во мгле,
когда уходил от неё, то дверь
взвизгивала в петле.

А для второй суровый герой
с добрым и честным лицом,
дверь за моей прямой спиной
звякала бубенцом.

В то время легко я сходил с ума,
теперь-то не то совсем,
бывало, ходил и в другие дома,
в которых я был никем.

Было это в таком-то году
в славном городе С,
в котором уже никого не найду,
да и не тот интерес.

Милые ведьмы давным-давно
стали каргой одной.
Юные дурни, им всё равно
не столковаться со мной.

Я их на чистую воду всех
выведу, до одного.
Этот один, и смех и грех,
так и не смог ничего.

Ни застрелиться, ни ускакать,
так оно всё и прошло...
Эх, какая была тоска!
Ах, как было светло!

Сон об одиноком вахтёре

Когда я в тесной проходной,
злой, непроспавшийся, больной,
совал в стеклянную клетушку
за полминуты до восьми
жетон вахтёру, – на, возьми, –
толкнув другой рукой вертушку,
лица его я не видал,
он нажимал свою педаль
всегда без лишних разговоров,
так, на мгновение одно
в окошке смутное пятно,
да кто же смотрит на вахтёров!

И вот мне снится, что я сижу за стеклом
и демонстрирую совершенство отлаженного механизма,
вижу пропуск, нажимаю педаль, вижу и нажимаю педаль,
а они так торопятся прошмыгнуть побыстрей,
будто предчувствуют, что это может случиться,
вижу пропуск, нажимаю педаль, вижу, – не нажимаю,
а они так оторопевают и скапливаются в толпу,
и я вижу приплюснутые к стеклу лица передних,
и у них есть лица, которые сливаются в одно пятно,
и я куда-то проваливаюсь со страшною мыслью:
а может быть они все живые?

Мне снится пропасть, я ключник тот,
который пропуск при входе рвёт,
служитель права не видит лиц,
что прут оравой с глазами ниц,
мне имя камень, а им песок,
без счёта к яме всех гонит рок,
но я ведь тоже, как все, глядел
за что же, боже, мне сей удел,
когда навек ты в душе умолк,
стал человек человеку долг,
предстала мнимость добром и злом,
друг другу снимся мы за стеклом,
скрипят вертушки, кружат во сне,
где друг для дружки вахтёры все.

Обыкновенная история

Воробьёв над землёй воспарил,
заслонил он светило собою,
исполинскою тенью покрыл
всё земное.

Ничего не простил, не забыл,
сатанинской исполнен обиды,
он слезу уронив, утопил
Атлантиду.

Диким образом захохотал,
в небесах раскатав грохотанье,
грозным взором он гору взорвал,
Кракатау.

И остыв, прошептал в тишине:
ты меня никогда не ценила,
а Она и внимания не
обратила.

Жара у моря

Жара у моря градусов под сорок
стояла, и стоял на берегу
пивной ларёк, уже давно за сорок,
я всё еще зачем-то берегу
в душе воспоминание о том,
как две стихии слизывали пену
прохладную проворным язычком,
и были обе необыкновенны.

Одна из них, как томная матрона,
пресыщенная, но еще в соку,
разгорячённых принимала в лоно,
всех раскоряченных на берегу,
и слиться с нею мне хотелось тоже,
с утра я утешения искал,
но пиво было все-таки дороже,
поэтому за пивом и стоял.

Другая, там ещё была другая,
кудрява, как барашек и глупа,
на парапете ножками болтая,
ладошкой утирая пот со лба,
сидела с кружкой пива тяжеленной,
и мне казалась столь же вожделенной,
как пиво, за которым я стоял
минут пятнадцать в очереди плотной.

Зачем стоял я, раздражённый, потный,
когда мне взгляд прелестницы сиял,
зачем она свои девчачьи глазки
мне строила, русалочкой смеясь,
зачем сандалий греческих завязки
ползли по ножкам бронзовым, змеясь,
зачем на ней была такой короткой
туника на бретельках, вот вопрос.

Я на неё глядел прямой наводкой,
и молод был, как молодой матрос,
тогда я был практически невинный,
и слишком близко к сердцу принимал
тот факт, что тряпочка была недлинной,
но как-то невменяемо внимал,
как студень, что-то стыдное лежало
в душе моей суровой, и дрожало.

Меня знобило, было между нами
всего-то ничего, но сделать шаг
гудящими, как пароход, ногами
казалось невозможным, ну никак,
в том полуобморочном состояньи,
казалось между нами расстоянье,
как между теплоходами в порту,
стоящими почти что друг на друге.

Служила на одном из них в обслуге,
подумал почему-то я, в поту,
со свежефиолетовым фингалом,
я выглядел, наверно, славным малым,
симпатии внушающим таким
девицам простодушным, круглолицым,
взывающим своим коротким ситцем
к таким же чувствам милым и простым.

Но было слишком жарко, и похмелье
меня впервые колотило так,
какого омерзительного зелья
вчера я нахлебался, как дурак,
с такою швалью выпил столько дряни
и подцепил в портовом ресторане
такую, что хотелось от стыда
бежать с утра неведомо куда.

И я бежал, как сукин сын побитый,
куда глаза глядят, поджавши хвост,
пока не встретил очереди хвост,
и стал, как скот несытый у корыта,
из коего ещё другие псы
лакают, вот тогда-то мизантропом
я стал, и всех возненавидел скопом,
минуты проползали как часы.

Вот только море в это время суток
и дурочка мне утешали взгляд,
в то время, как по-рубенсовски жуток
и тесен, как мясной колбасный ряд,
был берег, освежёванные туши
теснили душу тёплой тошнотой,
и я отвел глаза от грязной суши
к стихии восхитительно пустой.

К моей другой, которую наполнил
всем совершенством глупости моей,
она была гречанкою, верней
обычной нереидой, так запомнил,
а мог бы проводить ее домой,
пока глаза я отводил стыдливо,
она ушла с плечистым и плешивым,
а пиво кончилось передо мной.

Я сел на поезд и поехал дальше,
на полке боковой трясти бока,
однажды море повидал, но даже
не искупался, не попил пивка,
под стук колес и туалетной двери
вагон храпел, гундосил, голосил,
а я мои прекрасные потери
в свою Гиперборею увозил.

* * *

Над столом кружатся осы,
привлекаемые сливовым вареньем
и дымок от папиросы,
увлекаемый ленивым дуновеньем.

Облака неторопливо
проплывают в беспечальном этом мире,
пташка мелкая на сливе
пианиссимо пощипывает лиру.

Миша курит, Маша вяжет
что-то розовое розовенькой дочке,
Лялечка вареньем мажет
маечку и абрикосовые щёчки.

Во саду ли, в огороде,
спички чиркают, пощёлкивают спицы,
ничего не происходит,
птичку слушает двухлетняя певица.

Полустёртые растенья
пририсованы для пущей благостыни,
и отчётливые тени
расползаются, как змеи, по картине.