30 шекелей
так, как ветер вздымает новые паруса,
так, как воздухом наполняется парашют –
он стремился ворваться в сказочный райский сад,
забывая о том, что сначала положен суд.
а когда над каналом свешивалась луна,
ему снился тот, кто однажды его спасёт…
убиенных своих нашёптывал имена,
забывая о том, что за это представят счёт.
только утро всегда приносило такую муть,
что простить себя никаких не хватало сил…
день за днём проходил он тот же порочный путь,
забывая, о чём недавно ещё просил.
день за днем, постигая суть своего стыда,
он скитался по миру, прячась от пустоты…
правда, даже самые мудрые города
забывали о нём, не успев от шагов остыть.
и когда, наконец, случился тот самый суд
и спаситель ему представил тот самый счёт,
тридцать шекелей – знал он – точно его спасут,
тридцать шекелей – это мелочь, Искариот.
Истина
прозрачные слова меняются местами,
а истина лежит, незыблема, на дне…
лежит себе и ждёт: ну кто ж меня достанет,
не век же мне торчать на этой глубине.
поднимется песок, закрутятся воронки,
и, кажется, вот-вот начнётся путь на свет…
но истина лежит по-прежнему в сторонке,
и горечи её конца и края нет.
проносятся года, муссоны и пассаты,
и тысячи комет, и сотни тысяч дней,
и мы с тобой, увы, совсем не виноваты,
что истина никак не станет нам видней.
в кромешной темноте, под тоннами иллюзий
не слышно ничего, здесь только тишина.
познавшему её нельзя вернуться к людям,
он больше никогда не сдвинется со дна.
Бонни и Клайд
ты сидишь в темноте и размеренно крутишь глобус.
я закуриваю сигарету, включаю свет.
это просто такая игра, чтоб развеять злобу…
говоришь: «доигрались, мы снова летим в европу.
ну поехали зарабатывать на билет».
на часах половина восьмого, уже светает,
очень холодно в тоненьких курточках на ветру.
я стараюсь не думать вообще о горячем чае,
ты – забыть обо всех судимостях за плечами
и уверенно так расстёгиваешь кобуру.
через пару часов в терминале мелькают в штатском
мы сжимаемся в точку и смешиваемся с толпой.
и пока мы всё ещё вертимся в этом танце,
никакие боги не вынудят нас расстаться,
никакие пули не вынудят нас расстаться…
я с тобой, мой любимый,
с тобой я,
с тобой,
с тобой…
* * *
серебристой тонкой вязью, извиваясь и зверея,
как в безудержном потоке, как на лезвии ножа,
я вращаюсь по орбите, я сворачиваю шею,
пламенею, леденею – но не смею возражать
проводи меня до двери, проведи меня по краю,
раскрои меня на ленты, как изысканный ажур.
я по-прежнему на сцене, я по-прежнему играю –
твой сценарий бесконечен, мой прекрасный драматург.
* * *
он говорит: «останься, прошу, останься!»
а про себя нашёптывает – «уйди…»
в этом нелепом, непостижимом танце
вертится сердце в тесной его груди.
время ползёт плющом по щербатым стенам.
воздух сжимается, давит со всех сторон…
он умоляет господа снизить цену –
все ведь торгуются с богом, не только он.
дождь заливает город вторые сутки,
небо – чернее самых ужасных снов.
он обращается к господу ради шутки –
старец-то вряд ли способен спасти любовь.
но, онемев под утро от этой пляски,
он понимает, что получил ответ –
чистое небо новые дарит краски
и никакого выбора больше нет.
Без
этот город пуст, словно ржавый чан, –
я пинаю в гневе его ногой.
я теперь всё время хочу кричать –
не спасает ни скорая, ни запой.
не спасает ни библия, ни коран,
не спасает ни тора и ни талмуд…
вытекает время из рваных ран
и слова, которые не поймут.
вытекает мир из моей души:
я одной ногой на тропе войны.
не пиши, пожалуйста, напиши…
не звони, пожалуйста, позвони…
этот город пуст, словно ржавый чан,
у которого насквозь прогнило дно…
ты не смей за мной никогда скучать,
но не смей никогда не скучать за мной.
Кардиофея
в каком-нибудь дурацком кимоно
(последняя новинка с распродажи),
закинув ногу на ногу и даже
потягивая терпкое вино,
она сидит в предсердии моем,
домашняя, нелепая такая…
сидит и левым тапочком болтает,
как самый настоящий метроном,
ежесекундно ритм отбивая.
и только лишь поэтому – жива я.
* * *
расскажи мне о счастье, внезапно попавшем в кровь,
обернувшемся ядом, сжигающем изнутри…
как случилось так, что, пройдя миллион дорог,
я застыл истуканом в проёме твоей двери?
расскажи мне о боли, которая вяжет трос
из оборванных нервов в жерле моей груди…
как случилось так, что, пройдя миллион костров,
я сумел в это пламя адское угодить?
расскажи мне о жизни в свинцовом твоём плену,
где на завтрак потчуют лезвием под ребро…
как случилось так, что, убив миллион минут,
лишь теперь получаю я самый жестокий срок?
расскажи мне о смерти. в прохладной её тени
танцевал я бездумно свою вековую жизнь…
как случилось, что именно здесь оборвётся нить?
объясни мне хоть что-нибудь, господи, объясни.
* * *
на расстоянии вытянутой руки,
на поводу у расширенного зрачка,
неразделимы и варварски далеки,
будем с тобой вот так коротать века.
будто бы нас казнил бесноватый царь,
только постигший пыточные азы.
будто бы в горло влили тебе свинца,
мне же скормили собственный мой язык.
вот и лежим, раздавлены и тихи,
каждый теперь в своём ледяном гробу,
лишь по ночам оттуда слышны стихи,
благодарящие и проклинающие судьбу.
* * *
я могу показать тебе рай и ад,
провести по канату к вершине фудзи,
но лежу неподвижно, как тот солдат,
подыхая от множественных контузий.
я могу открывать для тебя портал
в те места, где ступала нога шамана,
если ты досчитаешь со мной до ста,
если ты мне покажешься из тумана.
я могу написать тебе сотни книг,
миллионы пустых бесполезных строчек,
но любые слова заведут в тупик,
из которого выбраться ты не хочешь.
я могу непрерывно в тебя смотреть,
как другие глядят на огонь и воду…
продолжай же пожаром во мне гореть,
вытекай же из памяти на свободу.
* * *
перспектива потопа – страшней самого потопа,
потому что, когда ты стоишь на краю обрыва,
вспоминается весь твой скупой, бесполезный опыт:
от рождения и до сегодняшнего прилива.
перспектива потопа – страшней самого потопа,
потому что, когда ты спускаешься к океану,
из глубин его слышится древний, манящий шепот,
приглашающий то ли в пекло, то ли в нирвану…
перспектива потопа – страшней самого потопа,
потому что, когда потоп набирает темпы,
ты ложишься спиной на поверхность его потока
и легко утопаешь в пучине его контемпа…
* * *
меж бесконечных тавтологий
и бесполезных биохимий –
ты луч во тьме любой дороги,
ты штиль в груди любой стихии.
своей не понимая силы,
ты излучаешь столько света –
что мог спасти бы хиросиму,
родись ты раньше на полвека…
но, вторгнись ты в клубок событий –
наперекор скупому небу, –
его запутанные нити
не привели тебя ко мне бы.
и в мире, всё равно паршивом
(пусть малость просветлевшем внешне),
меня бы тихо удушила
тебе не отданная нежность.
* * *
новое утро стягивает одеяло, как будто скальп.
плещет тебе, ещё сонному, в лицо ледяной водой.
нужно подняться на ноги, нужно идти искать
то, что и так всю жизнь волочится за тобой.
и пока ты вот так вот гоняешься за хвостом,
наступаешь себе на горло, расплющивая кадык,
твой хранитель кладёт на коленку двойной листок
и старательным почерком записывает ходы.
и когда ты собьёшься с ног и лишишься сил,
но поймёшь, что по всем подсчётам прошёл лишь треть,
подойди к нему спящему и тихонечко попроси,
чтоб он дал тебе на своё творение посмотреть.
а когда ты начнёшь возмущаться и возражать,
мол, куда подевался его знаменитый слог, –
хорошенько задумайся и рискни ему доказать,
что твоя история интереснее, чем колобок.
* * *
остудить бы сердца, отвести войска,
привести бы в порядок свою страну…
и не следует правых в войне искать
(это тоже ведь способ вести войну).
поедает купюры голодный мир,
но когда-то приблизится «время Ч»…
и тогда не поможет ни фунт, ни лир,
ни кредитная карта, ни тревелчек.
не помогут подземные города,
не помогут воздушные корабли,
если с неба исчезнет одна Звезда
оттого, что с ней справиться не смогли,
оттого, что в спирали прозрачных дней,
заслонившись от света других планет,
разукрашенным стадом ползли по ней
почитатели блеска чужих монет.
но однажды обрушится звёздный шлейф,
и когда ты увидишь его вдали –
не жалей, человечество, не жалей
положить пятаки на глаза Земли.
* * *
воображаемому сыну
всё начнется со света и им же кончится…
и пока твоя матушка в родах корчится,
ты впервые поступишь не так, как хочется,
покидая уютный мир.
из него выползаешь, как будто из лесу
(оторвавшись от самой надежной привязи),
в ледяные тиски мирового кризиса,
дикарём – на роскошный пир.
поначалу ты нем и не знаешь правил, но
не бойся, тебе объяснят, как правильно
нужно жить, чтоб тебя подключили к кабелю,
раздающему барыши.
с реверансами будет намного проще, но
когда ты поймёшь, что везде непрошеный –
обнаружишь внезапно себя на площади,
среди груды горящих шин.
можно делать что хочешь, и жить по совести,
пребывая в тактической невесомости.
не просить и не спорить, ни с кем не ссориться,
посадить свой контрольный бук.
всё, что ты в этот мир принесёшь хорошего, –
обернётся в итоге троянской лошадью,
и ты вновь очутишься на той же площади,
проклиная свою судьбу.
расширяется космос, планета вертится,
продолжает надежда оттуда черпаться,
и я знаю, родной, как тебе не терпится
доказать мне, что неправа.
твоя матушка просто трусиха, нытик и,
переевшая этики да политики,
на сегодняшний день может стать родителем
лишь красивым своим словам.
* * *
в сплошное полотно сливаются пути,
срывается состав с последнего маршрута.
не спрашивай меня, хочу ли я спастись…
пролистываю жизнь минута за минутой:
пытала тишиной, свистела соловьём,
то улыбаясь нам, то пробегая мимо,
мы грелись, как в мехах, в дыхании её
и верили всерьёз, что мы неуязвимы.
нам даже удалось не выжить из ума
под сапогами тех, кого пустили в душу…
но ветер остывал, и близилась зима,
и мы в своих домах не знали, что снаружи.
сквозь горы и леса, поля и города,
сквозь суету витрин и тротуаров кротость –
по рельсам ледяным несутся поезда,
и чёрная звезда им освещает пропасть.
© Владислава Ильинская, 2014-2015.
© 45-я параллель, 2015.