Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез, –
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив «Ахиллес».
Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные рёбра каркаса
Мёртво схвачены слоем цемента, –
Только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью –
Нате смерьте! –
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти, –
Но в обычные рамки я всажен –
На спор вбили,
А косую неровную сажень –
Распрямили.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи, –
И не знаю, кто их надоумил, –
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мёртвых мертвей, –
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной –
Опасались, –
Но по снятии маски посмертной –
Тут же в ванной –
Гробовщик подошёл ко мне с меркой
Деревянной...
А потом, по прошествии года, –
Как венец моего исправленья –
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье, –
Под моё – с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась –
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет, –
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывало упрятан, –
Все там будем! –
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдернули – как я обужен, –
Нате смерьте! –
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!
Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном –
Не пройтись ли, по плитам звеня?-
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Накренился я – гол, безобразен, –
Но и падая – вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой, –
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров всё же
Прохрипел я похоже: «Живой!»
И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно –
Шито-крыто.
Я, напротив, – ушёл всенародно
Из гранита.
1973
(Первая песня Высоцкого)
Не делили мы тебя и не ласкали,
А что любили – так это позади, –
Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,
А Лёшка выколол твой образ на груди.
И в этот день, когда прощались на вокзале
Я тебя до гроба помнить обещал, –
Я сказал: «Я не забуду в жизни Вали!»
«А я тем более!» – мне Лёшка отвечал.
И теперь реши, кому из нас с ним хуже,
И кому трудней – попробуй разбери:
У него – твой профиль выколот снаружи,
А у меня душа исколота снутри.
И когда мне так тошно, хоть на плаху, –
Пусть слова мои тебя не оскорбят, –
Я прошу, чтоб Лёша расстегнул рубаху,
И гляжу, гляжу часами на тебя.
Но недавно мой товарищ новый, друг хороший,
Он беду мою искусством поборол.
Он скопировал тебя с груди у Лёши
И на грудь мою твой профиль наколол.
Знаю я, своих друзей чернить не ловко,
Но ты мне ближе и роднее оттого,
Что моя – верней, твоя татуировка
Много лучше и красившее, чем его.
1961
Я рос как вся дворовая шпана –
Мы пили водку, пели песни ночью, –
И не любили мы Серёжку Фомина
За то, что он всегда сосредоточен.
Сидим раз у Серёжки Фомина –
Мы у него справляли наши встречи, –
И вот о том, что началась война,
Сказал нам Молотов в своей известной речи.
В военкомате мне сказали: «Старина,
Тебе броню даёт родной завод «Компрессор»!»
Я отказался, – а Серёжку Фомина
Спасал от армии отец его, профессор.
Кровь лью я за тебя, моя страна,
И всё же моё сердце негодует:
Кровь лью я за Серёжку Фомина –
А он сидит и в ус себе не дует!
Теперь небось он ходит по кинам –
Там хроника про нас перед сеансом, –
Сюда б сейчас Серёжку Фомина –
Чтоб побыл он на фронте на германском!
...Но наконец закончилась война –
С плеч сбросили мы словно тонны груза, –
Встречаю я Серёжку Фомина –
А он Герой Советского Союза...
1964
Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, –
Значит, скоро и нам уходить и прощаться без слов.
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.
Наше время – иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи!
И в погоню за ним мы летим, убегающим, вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей,
На скаку не заметив, что рядом товарищей нет.
И ещё будем долго огни принимать за пожары мы,
Будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов,
Про войну будут детские игры с названьями старыми,
И людей будем долго делить на своих и врагов.
А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
И когда наши кони устанут под нами скакать,
И когда наши девушки сменят шинели на платьица, –
Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!
1966
---
*Из кинофильма «Война под крышами»
Полчаса до атаки.
Скоро снова под танки,
Снова слышать разрывов концерт.
А бойцу молодому
Передали из дома
Небольшой голубой треугольный конверт.
И как будто не здесь ты,
Если почерк невесты,
Или пишут отец или мать...
Но случилось другое,
Видно, зря перед боем
Поспешили солдату письмо передать.
Там стояло сначала:
«Извини, что молчала.
Ждать устала...». И всё, весь листок.
Только снизу приписка:
«Уезжаю не близко,
Ты ж спокойно воюй и прости, если что!»
Вместе с первым разрывом
Парень крикнул тоскливо:
«Почтальон, что ты мне притащил?
За минуту до смерти
В треугольном конверте
Пулевое ранение я получил!»
Он шагнул из траншеи
С автоматом на шее,
От осколков беречься не стал.
И в бою под Сурою
Он обнялся с землёю,
Только ветер обрывки письма разметал.
1967
---
*Написана для фильма «Иван Макарович» (Беларусьфильм, 1968), но в него не вошла. Исполнялась Высоцким на пробе к кинофильму «Вторая попытка Виктора Крохина».
Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей,
Только помню, что стены с обоями.
Помню, Клавка была и подруга при ней,
Целовался на кухне с обоими.
А наутро я встал,
Мне давай сообщать:
Что хозяйку ругал,
Всех хотел застращать,
Будто голым скакал,
Будто песни орал,
А отец, говорил,
У меня генерал.
А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,
Говорил, будто все меня продали,
И гостям, говорят, не давал продохнуть –
Всё донимал их блатными аккордами.
А потом кончил пить,
Потому что устал,
Начал об пол крушить
Благородный хрусталь,
Лил на стены вино,
А кофейный сервиз,
Растворивши окно,
Взял да выбросил вниз.
И никто мне не мог даже слова сказать,
Но потом потихоньку оправились,
Навалились гурьбой, стали руки вязать,
И в конце уже все позабавились.
Кто плевал мне в лицо,
А кто водку лил в рот,
А какой-то танцор
Бил ногами в живот,
Молодая вдова,
Верность мужу храня,
(Ведь живём однова)
Пожалела меня.
И бледнел я на кухне с разбитым лицом,
Сделал вид, что пошёл на попятную –
«Развяжите! – кричал, – …да и дело с концом!» –
Развязали, но вилки попрятали.
Тут вообще началось –
Не опишешь в словах,
И откуда взялось
Столько силы в руках?
Я, как раненный зверь,
Напоследок чудил,
Выбил окна и дверь,
И балкон уронил.
Ой, где был я вчера – не найду днём с огнем,
Только помню, что стены с обоями...
И осталось лицо, и побои на нём.
Ну куда теперь выйти с побоями?
Если правда оно,
Ну хотя бы на треть,
Остаётся одно:
Только лечь, помереть,
Хорошо, что вдова
Всё смогла пережить,
Мол, живём однова –
И взяла к себе жить.
1967
Мне каждый вечер зажигают свечи*,
И образ твой окуривает дым, –
И не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.
Я больше не избавлюсь от покоя:
Ведь всё, что было на душе на год вперёд,
Не ведая, она взяла с собою –
Сначала в порт, а после – в самолёт.
Мне каждый вечер зажигают свечи,
И образ твой окуривает дым, –
И не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.
В душе моей – пустынная пустыня, –
Так что ж стоите над пустой моей душой!
Обрывки песен там и паутина, –
А остальное всё она взяла с собой.
Теперь мне вечер зажигает свечи,
И образ твой окуривает дым, –
И не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.
В душе моей – все цели без дороги, –
Поройтесь в ней – и вы найдете лишь
Две полуфразы, полудиалоги, –
А остальное – Франция, Париж...
И пусть мне вечер зажигает свечи,
И образ твой окуривает дым, –
Но не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.
---
*«...1968 год. Я покидаю Москву, прожив здесь около года. Мне пора уезжать, работа закончена.
В аэропорт мы приезжаем в полном отчаянии. Мы оба просто убиты. У тебя нет никакой надежды приехать ко мне.
...Как только я возвращаюсь к себе в Мэзон-Лаффит, звонит телефон. Это ты. Ты провёл эти несколько часов на почте и, ожидая, пока тебя соединят с Парижем, написал стихотворение и читаешь его мне...»
Марина Влади, «Владимир, или Прерванный полёт»
1967, ред. 1968
Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.
Разомлею я до неприличности,
Ковш холодный – и всё позади.
И наколка времён культа личности
Засинеет на левой груди.
Протопи ты мне баньку по-белому –
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс,
А на левой груди – профиль Сталина,
А на правой – Маринка анфас.
Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
Протопи ты мне баньку по-белому –
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!»
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Протопи ты мне баньку по-белому –
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Ох, знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.
Застучали мне мысли под темечком,
Получилось – я зря им клеймён,
И хлещу я берёзовым веничком
По наследию мрачных времён.
Протопи ты мне баньку по-белому –
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
1968
Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера,–
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.
Из-за елей хлопочут двустволки –
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.
Идёт охота на волков, идёт охота!
На серых хищников – матёрых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
Не на равных играют с волками
Егеря, но не дрогнет рука!
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.
Волк не может нарушить традиций.
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали – «Нельзя за флажки!»
Идёт охота на волков, идёт охота!
На серых хищников – матёрых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же – вожак, дай ответ –
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем через запрет?
Волк не должен, не может иначе!
Вот кончается время моё.
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружье.
Идёт охота на волков, идёт охота!
На серых хищников – матёрых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
Я из повиновения вышел
За флажки – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивлённые крики людей.
Рвусь из сил, изо всех сухожилий,
Но сегодня – не так, как вчера!
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря!
Идёт охота на волков, идёт охота!
На серых хищников – матёрых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
---
*Написана после появления в советской печати статей с резкой критикой песен Владимира Высоцкого. Окончательный вариант песни был использован в спектакле Театра на Таганке «Берегите ваши лица».
Два комментария автора:
«...Вот ты работаешь, сидишь ночью. Кто-то пошепчет тебе… написал строку… вымучиваешь. Потом песня с тобой – иногда она мучает месяца по два. Когда «Охоту на волков» писал – она меня замучила. Мне ночью снился – один припев. Я не знал, что буду писать. Два месяца звучало только: "Идет охота на волков, идет охота…"»
«...Вот я сажусь за письменный стол с магнитофончиком и гитарой и ищу строчку. Сидишь ночью, работаешь, подманиваешь вдохновение. Кто-то спускается… пошепчет тебе чего-то такое на ухо или напрямую в мозги – записал строчку, вымучиваешь дальше. Творчество – это такая таинственная вещь, что-то вертится где-то там, в подсознании, может быть, это и вызывает разные ассоциации. И если получается удачно, тогда песня попадает к вам сразу в душу и западает в неё.
Потом песня всё время живёт с тобой, не дает тебе покоя, вымучивает тебя, выжимает, как белье, – иногда она мучает тебя месяца по два. Когда я писал "Охоту на волков", мне ночью снился этот припев. Я не знал ещё, что я буду писать, была только строчка "Идёт охота на волков, идёт охота…" Через два месяца – это было в Сибири, в селе Выезжий Лог, мы снимали там картину "Хозяин тайги" – я сидел в пустом доме под гигантской лампочкой, свечей на пятьсот, у какого-то фотографа мы её достали. Золотухин спал выпимши, потому что был праздник. Я сел за белый лист и думаю: что я буду писать? В это время встал Золотухин и сказал мне: "Не сиди под светом, тебя застрелют!" Я спрашиваю: "С чего ты взял, Валерий? " – "Мне Паустовский сказал, что в Лермонтова стрелял пьяный прапорщик", – и уснул.
Я всё понял и потом, на следующий день, спрашиваю: "А почему это вдруг тебе сказал Паустовский?" Он говорит: "Ну, я имел в виду, что "как нам говорил Паустовский". На самом-то деле, я тебе честно признаюсь, мне ребятишки вчера принесли из дворов медовухи, а я им за это разрешил залечь в кювете и на тебя живого смотреть". Вот так, значит, под дулами глаз я и написал эту песню, которая называется "Охота на волков". Вот так проходит работа над песней, и авторской она называется именно потому, что ты всё делаешь сам – от "а" до "зет"».
ВВ 1968 1969 1970 ВВ 12.11.79. 1970 Поэтам и прочим, но больше – поэтам 1971 1971 1972 1973 --- 1973 1973 1973 1973 Песня Попугая 1973 ВВ 1976 1977 1977 1979 или 1980 11 июня 1980 года © 45-я параллель, 2008.
Почему всё не так? Вроде всё как всегда:
То же небо – опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя.
Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
В наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас,
Когда он не вернулся из боя.
Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
А вчера не вернулся из боя.
То, что пусто теперь, – не про то разговор,
Вдруг заметил я – нас было двое.
Для меня будто ветром задуло костёр,
Когда он не вернулся из боя.
Нынче вырвалась, будто из плена, весна,
По ошибке окликнул его я:
– Друг, оставь покурить! – А в ответ – тишина:
Он вчера не вернулся из боя.
Наши мёртвые нас не оставят в беде,
Наши павшие – как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые.
Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время текло для обоих.
Всё теперь одному. Только кажется мне,
Это я не вернулся из боя.
Нет меня, я покинул Рассею*!
Мои девочки ходят в соплях.
Я теперь свои семечки сею
На чужих Елисейских полях.
Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
«Нет его, умотал, наконец!
Вот и пусть свои чуждые песни
Пишет там про Версальский дворец!»
Слышу сзади обмен новостями:
«Да не тот, тот уехал – спроси!»
«Ах, не тот?» – и толкают локтями,
И сидят на коленях в такси.
А тот, с которым сидел в Магадане, –
Мой дружок ещё по гражданской войне, –
Говорит, что пишу ему: «Ваня,
Скучно, Ваня, давай, брат, ко мне!»
Я уже попросился обратно,
Унижался, юлил, умолял...
Ерунда! Не вернусь, вероятно,
Потому что и не уезжал.
Кто поверил – тому по подарку,
Чтоб хороший конец, как в кино, –
Забирай Триумфальную арку!
Налетай на заводы Рено!
Я смеюсь, умираю от смеха.
Как поверили этому бреду?
Не волнуйтесь, я не уехал.
И не надейтесь – не уеду!
---
*Комментарий автора:
«С этой песней тоже была история любопытная. Написал я её очень давно, когда был очередной всплеск сплетен. А совсем недавно мне рассказали, что один лектор, кем-то уважаемый человек – в чинах он, – читал лекции тоже очень высокопоставленным военным людям и просто на полном серьёзе рассказывал, что за меня... заплатили. И что сюда я, в общем-то, летаю играть "Гамлета" время от времени. А так, в принципе, – в общем-то, уже давно – "там". На полном серьёзе он это делал неоднократно. Я с ним разговаривал, – говорю: "Откуда вы это взяли? " – он говорит: "Мне сказали"... Я надеюсь, что он больше не работает. Хотя – кто его знает...»
Капитана в тот день называли на «ты»,
Шкипер с юнгой сравнялись в талантах;
Распрямляя хребты и срывая бинты,
Бесновались матросы на вантах.
Двери наших мозгов
Посрывало с петель
В миражи берегов,
В покрывала земель,
Этих обетованных, желанных –
И колумбовых, и магелланных.
Только мне берегов
Не видать и земель –
С хода в девять узлов
Сел по горло на мель!
А у всех молодцов –
Благородная цель...
И в конце-то концов –
Я ведь сам сел на мель.
И ушли корабли – мои братья, мой флот, –
Кто чувствительней – брызги сглотнули.
Без меня продолжался великий поход,
На меня ж парусами махнули.
И погоду и случай
Безбожно кляня,
Мои пасынки кучей
Бросали меня.
Вот со шлюпок два залпа – и ладно!-
От Колумба и от Магеллана.
Я пью пену – волна
Не доходит до рта,
И от палуб до дна
Обнажились борта,
А бока мои грязны –
Таи не таи, –
Так любуйтесь на язвы
И раны мои!
Вот дыра у ребра – это след от ядра,
Вот рубцы от тарана, и даже
Видны шрамы от крючьев – какой-то пират
Мне хребет перебил в абордаже.
Киль – как старый неровный
Гитаровый гриф:
Это брюхо вспорол мне
Коралловый риф.
Задыхаюсь, гнию – так бывает:
И просоленное загнивает.
Ветры кровь мою пьют
И сквозь щели снуют
Прямо с бака на ют, –
Меня ветры добьют:
Я под ними стою
От утра до утра, –
Гвозди в душу мою
Забивают ветра.
И гулякой шальным всё швыряют вверх дном
Эти ветры – незваные гости, –
Захлебнуться бы им в моих трюмах вином
Или – с мели сорвать меня в злости!
Я уверовал в это,
Как загнанный зверь,
Но не злобные ветры
Нужны мне теперь.
Мои мачты – как дряблые руки,
Паруса – словно груди старухи.
Будет чудо восьмое –
И добрый прибой
Моё тело омоет
Живою водой,
Моря божья роса
С меня снимет табу –
Вздует мне паруса,
Словно жилы на лбу.
Догоню я своих, догоню и прощу
Позабывшую помнить армаду.
И команду свою я обратно пущу:
Я ведь зла не держу на команду.
Только, кажется, нет
Больше места в строю.
Плохо шутишь, корвет,
Потеснись – раскрою!
Как же так – я ваш брат,
Я ушёл от беды...
Полевее, фрегат, –
Всем нам хватит воды!
До чего ж вы дошли:
Значит, что – мне уйти?!
Если был на мели –
Дальше нету пути?!
Разомкните ряды,
Всё же мы – корабли, –
Всем нам хватит воды,
Всем нам хватит земли,
Этой обетованной, желанной –
И колумбовой, и магелланной!
Кто кончил жизнь трагически – тот истинный поэт,
А если в точный срок – так в полной мере.
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же – в петлю слазил в «Англетере».
А в тридцать три Христу... (Он был поэт, он говорил:
«Да не убий!» Убьёшь – везде найду, мол.)
Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и ни о чём не думал.
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.
Вот и сейчас как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37. Коварен бог –
Ребром вопрос поставил: или – или.
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.
Дуэль не состоялась или перенесена,
А в тридцать три распяли, но не сильно.
А в тридцать семь – не кровь, да что там кровь – и седина
Испачкала виски не так обильно.
Слабо стреляться? В пятки, мол, давно ушла душа?
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души.
На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е».
Укоротить поэта! – вывод ясен.
И нож в него – но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен.
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр!
Томитесь, как наложницы в гареме:
Срок жизни увеличился, и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!
---
*Варианты названий: «К поэтам», «О фатальных датах и цифрах»
Считай по-нашему, мы выпили немного, –
Не вру, ей-богу, – скажи, Серёга!
И если б водку гнать не из опилок,
То что б нам было с пяти бутылок!
...Вторую пили близ прилавка в закуточке, –
Но это были ещё цветочки, –
Потом – в скверу, где детские грибочки,
Потом – не помню,– дошёл до точки.
Я пил из горлышка, с устатку и не евши,
Но – как стекло был,– остекленевший.
А уж когда коляска подкатила,
Тогда в нас было – семьсот на рыло!
Мы, правда, третьего насильно затащили, –
Ну, тут промашка – переборщили.
А что очки товарищу разбили –
Так то портвейном усугубили.
Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,
Что – не буяньте, что – разойдитесь.
На «разойтись» я тут же согласился –
И разошёлся,– и расходился!
Но если я кого ругал – карайте строго!
Но это вряд ли,– скажи, Серёга!
А что упал – так то от помутненья,
Орал не с горя – от отупенья.
...Теперь дозвольте пару слов без протокола.
Чему нас учит семья и школа? –
Что жизнь сама таких накажет строго.
Тут мы согласны, – скажи, Серёга!
Вот он проснётся утром – протрезвеет – скажет:
Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет!
Так отпустите – вам же легче будет:
Чего возиться, раз жизнь осудит!
Вы не глядите, что Серёжа все кивает, –
Он соображает, всё понимает!
А что молчит – так это от волненья,
От осознанья и просветленья.
Не запирайте, люди,– плачут дома детки, –
Ему же – в Химки, а мне – в Медведки!..
Да, всё равно: автобусы не ходят,
Метро закрыто, в такси не содят.
Приятно всё-таки, что нас здесь уважают:
Гляди – подвозят, гляди – сажают!
Разбудит утром не петух, прокукарекав, –
Сержант подымет – как человеков!
Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.
Я рупь заначил, – опохмелимся!
И всё же, брат, трудна у нас дорога!
Эх, бедолага! Ну спи, Серёга!
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому краю
Я коней своих нагайкою стегаю, – погоняю, –
Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,
Чую, с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить не успел, мне допеть не успеть!
Я коней напою,
Я куплет допою, –
Хоть немного ещё постою на краю!..
Сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони!
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить я не смог, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
Я куплет допою, –
Хоть немного ещё постою на краю!..
Мы успели – в гости к богу не бывает опозданий.
Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?
Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?
Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые,
Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!
Я коней напою,
Я куплет допою, –
Хоть мгновенье ещё постою на краю!..
Я бодрствую, но вещий сон мне снится.
Пилюли пью – надеюсь, что усну.
Не привыкать глотать мне горькую слюну –
Организации, инстанции и лица
Мне объявили явную войну
За то, что я нарушил тишину,
За то, что я хриплю на всю страну,
Чтоб доказать – я в колесе не спица,
За то, что мне неймётся и не спится,
За то, что в передачах заграница
Передает мою блатную старину,
Считая своим долгом извиниться:
– Мы сами, без согласья...
Ну и ну!
За что ещё? Быть может, за жену –
Что, мол, не мог на нашей подданной жениться?!
Что, мол, упрямо лезу в капстрану
И очень не хочу идти ко дну,
Что песню написал, и не одну,
Про то, как мы когда-то били фрица,
Про рядового, что на дзот валится,
А сам – ни сном ни духом про войну.
Кричат, что я у них украл луну
И что-нибудь ещё украсть не премину.
И небылицу догоняет небылица.
Не спится мне... Ну, как же мне не спиться?!
Нет! Не сопьюсь! Я руку протяну
И завещание крестом перечеркну,
И сам я не забуду осениться,
И песню напишу, и не одну,
И в песне той кого-то прокляну,
Но в пояс не забуду поклониться
Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться!
Пусть чаша горькая – я их не обману.
Ожидание длилось,
а проводы были недолги.
Пожелали друзья:
«В добрый путь, чтобы всё без помех».
И четыре страны
предо мной расстелили дороги,
И четыре границы
шлагбаумы подняли вверх.
Тени голых берёз
добровольно легли под колёса,
Залоснилось шоссе
и штыком заострилось вдали.
Вечный смертник-комар
разбивался у самого носа,
Превращая стекло лобовое
в картину Дали.
Сколько смелых мазков
на причудливом мёртвом покрове,
Сколько серых мозгов
и комарьих раздавленных плевр!
Вот взорвался один,
до отвала напившийся крови,
Ярко-красным пятном
завершая дорожный шедевр.
И сумбурные мысли,
лениво стучавшие в темя,
Устремились в пробой –
ну попробуй-ка останови!
И в машину ко мне
постучало просительно время.
Я впустил это время,
замешанное на крови.
И сейчас же в кабину
глаза из бинтов заглянули
И спросили: «Куда ты?
на запад? Вертайся назад!..»
Я ответить не смог:
по обшивке царапнули пули.
Я услышал: «Ложись!
Берегись! Проскочили! Бомбят!»
Этот первый налёт
оказался не так чтобы очень:
Схоронили кого-то,
прикрыв его кипой газет,
Вышли чьи-то фигуры –
назад, на шоссе – из обочин,
Как лет тридцать спустя,
на машину мою поглазеть.
И исчезло шоссе –
мой единственный верный фарватер.
Только – елей стволы
без обрубленных минами крон.
Бестелесный поток
обтекал не спеша радиатор.
Я за сутки пути
не продвинулся ни на микрон.
Я уснул за рулём.
Я давно разомлел до зевоты.
Ущипнуть себя за ухо
или глаза протереть?
В кресле рядом с собой
я увидел сержанта пехоты.
«Ишь, трофейная пакость,– сказал он, –
удобно сидеть».
Мы поели с сержантом
домашних котлет и редиски,
Он опять удивился:
Откуда такое в войну?
«Я, браток, – говорит, –
восемь дней как позавтракал в Минске.
Ну, спасибо, езжай!
будет время, опять загляну...»
Он ушёл на Восток
со своим поредевшим отрядом.
Снова мирное время
в кабину вошло сквозь броню.
Это время глядело
единственной женщиной рядом.
И она мне сказала:
«Устал? Отдохни – я сменю».
Все в порядке, на месте, –
мы едем к границе, нас двое.
Тридцать лет отделяет
от только что виденных встреч.
Вот забегали щётки,
отмыли стекло лобовое, –
Мы увидели знаки,
что призваны предостеречь.
Кроме редких ухабов,
ничто на войну не похоже.
Только лес молодой,
да сквозь снова налипшую грязь
Два огромных штыка
полоснули морозом по коже,
Остриями – по мирному –
кверху, а не накренясь.
Здесь, на трассе прямой,
мне, не знавшему пуль, показалось,
Что и я где-то здесь
довоёвывал невдалеке.
Потому для меня
и шоссе, словно штык, заострялось,
И лохмотия свастик
болтались на этом штыке.
*Первая из трёх песен цикла, написанного во время первой автомобильной поездки с женой, Мариной Влади, во Францию.
Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,
Потрусили за ствол – он упал, упал...
Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,
И что голос имел – не узнал, не узнал.
Может, были с судьбой нелады, нелады,
И со случаем плохи дела, дела,
А тугая струна на лады, на лады
С незаметным изъяном легла.
Он начал робко – с ноты «до»,
Но не допел её не до...
Недозвучал его аккорд, аккорд
И никого не вдохновил...
Собака лаяла, а кот
Мышей ловил...
Смешно! Не правда ли, смешно! Смешно!
А он шутил – недошутил,
Недораспробовал вино
И даже недопригубил.
Он пока лишь затеивал спор, спор
Неуверенно и не спеша,
Словно капельки пота из пор,
Из-под кожи сочилась душа.
Только начал дуэль на ковре,
Еле-еле, едва приступил.
Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре,
И судья ещё счет не открыл.
Он знать хотел всё от и до,
Но не добрался он, не до...
Ни до догадки, ни до дна,
Не докопался до глубин,
И ту, которая одна,
Недолюбил, недолюбил!
Смешно, не правда ли, смешно?
А он спешил – недоспешил.
Осталось недорешено,
Всё то, что он недорешил.
Ни единою буквой не лгу –
Он был чистого слога слуга,
И писал ей стихи на снегу, –
К сожалению, тают снега.
Но тогда ещё был снегопад
И свобода писать на снегу.
И большие снежинки, и град
Он губами хватал на бегу.
Но к ней в серебряном ландо
Он не добрался и не до...
Не добежал, бегун-беглец,
Не долетел, не доскакал,
А звёздный знак его – Телец –
Холодный Млечный Путь лакал.
Смешно, не правда ли, смешно,
Когда секунд недостает, –
Недостающее звено –
И недолёт, недолёт, недолёт...
Смешно, не правда ли? Ну, вот, –
И вам смешно, и даже мне.
Конь на скаку и птица влет, –
По чьей вине, по чьей вине?
– Товарищи учёные! Доценты с кандидатами!
Замучились вы с иксами, запутались в нулях!
Сидите, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.
Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь
И корни извлекаете по десять раз на дню.
Ох, вы там добалуетесь! Ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниет, заплесневет картофель на корню!
Автобусом до Сходни доезжаем,
А там – рысцой, и не стонать!
Небось, картошку все мы уважаем,
Когда с сольцой её намять!
Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль
С лопатами проявите здесь свой патриотизм.
А то вы всем кагалом там набросились на опухоль,
Собак ножами режете, а это – бандитизм.
Товарищи учёные, кончайте поножовщину.
Бросайте ваши опыты, гидрит и ангидрит!
Садитесь вон в полуторки, валяйте к нам, в Тамбовщину,
А гамма-излучение денёк повременит.
Автобусом к Тамбову подъезжаем,
А там – рысцой, и не стонать!
Небось, картошку все мы уважаем,
Когда с сольцой её намять!
К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми.
Мы славно здесь разместимся, и скажете потом,
Что бог, мол, с ними, с генами! Бог с ними, с хромосомами!
Мы славно поработали и славно отдохнём.
Товарищи учёные, эйнштейны драгоценные,
Ньютоны ненаглядные, любимые до слёз!
Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные,
Земле – ей всё едино: апатиты и навоз.
Автобусом до Сходни доезжаем,
А там – рысцой, и не стонать!
Небось, картошку все мы уважаем,
Когда с сольцой её намять!
Так приезжайте, милые, рядами и колоннами.
Хотя вы все там химики и нет на вас креста,
Но вы ж там всё задохнетесь, за синхрофазотронами, –
А здесь места отличные, воздушные места!
Товарищи учёные! Не сумневайтесь, милые:
Коль что у вас не ладится – ну, там, не тот aффект, –
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,
Денечек покумекаем – и выправим дефект.
«Алиса в стране чудес»*
Прошу запомнить многих, кто теперь со мной знаком:
Чеширский Кот – совсем не тот, что чешет языком;
И вовсе не чеширский он от слова «чешуя»,
А просто он – волшебный кот, примерно, как и я.
Чем шире рот –
Тем чешире кот,
Хотя обычные коты имеют древний род,
Но Чеширский Кот –
Совсем не тот,
Его нельзя считать за домашний скот!
Улыбчивы, мурлыбчивы, со многими на ты
И дружески отзывчивы чеширские коты, –
И у других улыбка, но – такая, да не та!..
Ну так чешите за ухом Чеширского Кота!
Я страшно скучаю, я просто без сил.
И мысли приходят – маня, беспокоя, –
Чтоб кто-то куда-то меня пригласил
И там я увидела что-то такое!..
Но что именно – право, не знаю.
Все советуют наперебой:
«Почитай», – я сажусь и читаю,
«Поиграй», – ну, я с кошкой играю, –
Всё равно я ужасно скучаю!
Сэр! Возьмите Алису с собой!
Мне так бы хотелось, хотелось бы мне
Когда-нибудь, как-нибудь выйти из дому –
И вдруг оказаться вверху, в глубине,
Внутри и снаружи, – где всё по-другому!..
Но что именно – право, не знаю.
Все советуют наперебой:
«Почитай», – я сажусь и читаю,
«Поиграй», – ну, я с кошкой играю, –
Всё равно я ужасно скучаю!
Сэр! Возьмите Алису с собой!
Пусть дома поднимется переполох,
И пусть наказанье грозит – я согласна, –
Глаза закрываю, считаю до трёх...
Что будет, что будет! Волнуюсь ужасно!
Но что именно – право, не знаю.
Всё смешалось в полуденный зной:
Почитать? – Я сажусь и играю,
Поиграть? – Ну, я с кошкой читаю, –
Всё равно я скучать ужасаю!
Сэр! Возьмите Алису с собой!
Послушайте все – ого-го! эге-гей!-
Меня, Попугая – пирата морей!
Родился я в тыща каком-то году
В банано-лиановой чаще.
Мой папа был папа-пугай какаду,
Тогда ещё не говорящий.
Но вскоре покинул я девственный лес,
Взял в плен меня страшный Фернандо Кортес, –
Он начал на бедного папу кричать,
А папа Фернанде не мог отвечать.
Не мог, не умел отвечать.
И чтоб отомстить – от зари до зари
Твердил я три слова, всего только три.
Упрямо себя заставлял – повтори:
«Карамба!» «Коррида!!» и «Чёрт побери!!!»
Послушайте все – ого-го! эге-гей! –
Рассказ попугая – пирата морей.
Нас шторм на обратной дороге настиг,
Мне было особенно трудно.
Английский фрегат под названием «бриг»
Взял на абордаж наше судно.
Был бой рукопашный три ночи, два дня,
И злые пираты пленили меня.
Так начал я плавать на разных судах,
В районе Экватора, в северных льдах.
На разных пиратских судах.
Давали мне кофе, какао, еду,
Чтоб я их приветствовал: «Хау ду ю ду!»
Но я повторял от зари до зари:
«Карамба!» «Коррида!» и «Чёрт побери!»
Послушайте все – ого-го! эге-гей! –
Меня, Попугая – пирата морей.
Лет сто я проплавал пиратом, и что ж?
Какой-то матросик пропащий
Продал меня в рабство за ломаный грош,
А я уже был говорящий.
Турецкий паша нож сломал пополам,
Когда я сказал ему: «Паша, салам!»
И просто кондрашка хватила пашу,
Когда он узнал, что ещё я пишу,
Читаю, пишу и пляшу.
Я Индию видел, Иран и Ирак,
Я – индивидуум, не попка-дурак.
(Так думают только одни дикари.)
Карамба! Коррида! И чёрт побери!
---
*Комментарий автора:
«...В детской пластинке "Алиса в стране чудес" есть история попугая, который рассказывает, как он дошёл до жизни такой, как он плавал, пиратом был и так далее. Я там за попугая пою сам. Это в принципе снимает многие вопросы: был ли я тем, от имени кого пою? Попугаем я не был – ни в прямом, ни в переносном смысле. Если говорить серьезно, я на самом деле никогда никому не подражал и считаю это занятие праздным. И вообще призываю всех людей, которые тоже пробуют свои силы в сочинительстве: пытайтесь – как сами видите, как сами понимаете. Интересно и в жизни иметь дело с человеком, который сам личность, со своим мнением и суждением. А не попугай».
Этот день будет первым всегда и везде –
Пробил час, долгожданный серебряный час:
Мы ушли по весенней высокой воде,
Обещанием помнить и ждать заручась.
По горячим следам мореходов живых и экранных,
Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,
Мы под парусом белым идём с океаном на равных
Лишь в упряжке ветров – не терзая винтами воды.
Впереди – чудеса неземные!
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные –
Эту вечную дань кораблей.
Говорят, будто парусу реквием спет,
Чёрный бриг за пиратство в музей заточён,
Бросил якорь в историю стройный корвет,
Многотрубные увальни вышли в почёт.
Но весь род моряков – сколько есть – до седьмого колена
Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей.
И текла за бортом добела раскалённая пена,
И щадила судьба непутёвых своих сыновей.
Впереди – чудеса неземные!
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные –
Эту вечную дань кораблей.
Материк безымянный не встретим вдали,
Островам не присвоим названий своих –
Все открытые земли давно нарекли
Именами великих людей и святых.
Расхватали открытья – мы ложных иллюзий не строим, –
Но стекает вода с якорей, как живая вода.
Повезёт – и тогда мы в себе эти земли откроем, –
И на берег сойдём – и останемся там навсегда.
Не смыкайте же век, рулевые, –
Вдруг расщедрится серая мгла –
На «Летучем Голландце» впервые
Запалят ради нас факела!
Впереди – чудеса неземные!
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные –
Эту вечную дань кораблей.
Мы из породы битых, но живучих,
Мы помним всё, нам память дорога.
Я говорю как МХАТовский лазутчик,
Заброшенный в Таганку – в тыл врага.
Теперь в обнимку, как боксёры в клинче,
И я, когда-то МХАТовский студент,
Олегу Николаевичу нынче
Докладываю данные развед...
Что на Таганке той толпа нахальная,
У кассы давятся – Гоморр, Содом! –
Цыганки с картами, дорога дальняя,
И снова строится казённый дом.
При всех делах таганцы с вами схожи,
Хотя, конечно, разницу найдёшь:
Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,
А те, без ложной скромности, без лож.
В свой полувек Олег на век моложе –
Вторая жизнь взамен семи смертей,
Из-за того, что есть в театре ложи,
Ты можешь смело приглашать гостей.
Таганцы ваших авторов хватают
И тоже научились «брать нутром»,
У них гурьбой Булгакова играют,
И Пушкина – опять же впятером.
Шагают роты в выкладке на марше,
Двум ротным – ордена за марш-бросок!
Всего на десять лет Любимов старше,
Плюс «Десять дней...» – но разве это срок?!
Гадали разное – года в гаданиях:
Мол, доиграются – и грянет гром.
К тому ж кирпичики на новых зданиях
Напоминают всем казенный дом.
В истории искать примеры надо –
Был на Руси такой же человек,
Он щит прибил к воротам Цареграда
И звался тоже, кажется, Олег...
Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,
Влетел на белом княжеском коне.
Ты сталь сварил, теперь все ждут проката –
И изнутри, конечно, и извне.
На МХАТовскую мельницу налили
Расплав горячий – это удалось.
Чуть было «Чайке» крылья не спалили,
Но, слава богу, славой обошлось.
Во многом совпадают интересы:
В Таганке пьют за старый Новый год,
В обоих коллективах «мерседесы»,
Вот только «Чаек» нам недостаёт.
А на Таганке – там возня повальная,
Перед гастролями она бурлит, –
Им предстоит в Париж дорога дальняя,
Но «Птица синяя» не предстоит.
Здесь режиссёр в актере умирает,
Но – вот вам парадокс и перегиб:
Абдулов Сева – Севу каждый знает –
В Ефремове чуть было не погиб.
Нет, право, мы похожи, даже в споре,
Живём и против правды не грешим:
Я тоже чуть не умер в режиссёре
И, кстати, с удовольствием большим...
Идут во МХАТ актёры, и едва ли
Затем, что больше платят за труды.
Но дай Бог счастья тем, кто на бульваре,
Где чище стали Чистые пруды!
Тоскуй, Олег, в минуты дорогие
По вечно и доподлинно живым!
Все понимают эту ностальгию
По бывшим современникам твоим.
Волхвы пророчили концы печальные:
Мол, змеи в черепе коня живут...
А мне вот кажется, дороги дальние,
Глядишь, когда-нибудь и совпадут.
Учёные, конечно, не наврали.
Но ведь страна искусств – страна чудес,
Развитье здесь идёт не по спирали,
A вкривь и вкось, вразрез, наперерез.
Затихла брань, но временны поблажки,
Светла Адмиралтейская игла.
Таганка, МХАТ идут в одной упряжке,
И общая телега тяжела.
Мы – пара тварей с Ноева Ковчега,
Два полушарья мы одной коры.
Не надо в академики Олега!
Бросайте дружно чёрные шары!
И с той поры, как люди слезли с веток,
Сей день – один из главных. Можно встать
И тост поднять за десять пятилеток –
За сто на два, за два по двадцать пять!
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, –
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, –
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок,
И ударит душа на ворованных клячах в галоп.
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом –
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушёл.
И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва,– нас встречают малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, –
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок.
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гнилых и зяблых, –
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя привезу: ты меня и из рая ждала!
Я никогда не верил в миражи,
В грядущий рай не ладил чемодана, –
Учителей сожрало море лжи –
И выплюнуло возле Магадана.
И я не отличался от невежд,
А если отличался – очень мало, –
Занозы не оставил Будапешт,
А Прага сердце мне не разорвала.
А мы шумели в жизни и на сцене:
Мы путаники, мальчики пока, –
Но скоро нас заметят и оценят.
Эй! Против кто?
Намнём ему бока!
Но мы умели чувствовать опасность
Задолго до начала холодов,
С бесстыдством шлюхи приходила ясность –
И души запирала на засов.
И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы, поднять не смея глаз, –
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.
И снизу лёд, и сверху. Маюсь между*.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду,
А там – за дело, в ожиданье виз.
Лёд надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Всё помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека – сорок с лишним,
Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.
---
*Считается последним стихотворением поэта, обращено к Марине Влади.
© Владимир Высоцкий, 1961-1980.