Владимир Таблер

Владимир Таблер

Все стихи Владимира Таблера

* * *

 

Благодарю твой промысел, Создатель!

По жизни, им устроенной, теку,

как капля в токе миллионов капель

стекает в дождь по мокрому стеклу,

 

не то ль витаю точкой пылевою

по темноту рассекшему лучу.

Благодарю твою господню волю,

что жив пока, теку ещё, лечу,

 

за каверзы судьбы и за кривизны,

за смех и грех, и лыко не в строку,

за все, что есть и будет в этой жизни,

за все, что смог и все, что не смогу.

 

И за восторг спасибо, и за дёготь

слепой непроницаемой тоски,

когда готов себя за сердце дёргать

и рвать его на чёрные куски,

 

За женщину, проснувшуюся рядом,

за побежалость сонных её глаз,

за то, Господь, что, в ласке нашей спрятан,

ты возносил над грешным миром нас...

 

Что дальше? Там, за разрушеньем плоти?

И как насчёт бессмертия души?..

Пройду свой путь и растворюсь в природе.

А что с душой моей – ты сам реши...

 

* * *

 

Весна наступила!

Растаяло зло.

Мы вырвались, выжили, нам повезло!

Забилось, запело, завыло вокруг,

заворкoвало. Мы поняли звук.

И твари земные, и божьи рабы,

услышали зовы весенней трубы!

И вняли, узнали и приняли знак

для вешних, для вечных, для брачных атак.

Рванулись друг к другу сквозь бред и репьё

Венерино зеркальце, Марса копьё.

И – шерстью по шерсти, по перышкам – пух

и – скрещены шеи, и – выдохнут дух.

И – бегом оленьим, и – страстью горбуш,

всей силою плоти, всей волею душ.

– Люблю! – шепчет в поле убогий инсект.

– Люблю! – разливается в просеках свет.

– Люблю! – воет волк и роняет слюну,

впиваясь клыками в густую луну.

И мы с тобой тоже, обнявшись, плывём,

вращаясь, как щепочки за кораблём...

По ложам измятым, над ложью и ржой

по мяте, сливаясь душою с душой...

По жилкам, ложбинкам, по родинкам всем.

Как раньше я жил-то, и был-то я чем?

Под пение птичьих альтов и виол –

по бархату дёсен, холмам альвеол.

По крови, раздевшись до самых сердец.

Над прахом империй и злых королевств.

И – сердцем по сердцу,

И – нервом о нерв,

по свету, по ветру, по кончикам верб...

Омытые потом, как росами, мы

рассветами синими, розовыми,

лежим, утомлённые счастьем своим...

 

Красивого сына мы скоро родим!

 

 

Виолончель

 

Звучи, виолончель!

От музыки родятся

бушующий апрель,

стихи, протуберанцы.

Пусть ночью будет пар,

пусть будет бег оленей,

и будет звездопад

плыть по щекам Вселенной.

В прозрачности воды

пусть будет свет спирален,

в покое детских спален

пусть будут сны чисты.

Поверить разреши,

уняв моё безверье,

что можно жить вне лжи,

дружить без лицемерья,

любить вразлет, навзрыд

до умопомраченья,

чтоб души – словно взрыв,

чтобы из тел – свеченье,

за щедрость добрых дел

не ожидать получки.

Среди небесных тел

Земля пусть будет лучшим.

Пусть будет свет с небес

густ и виолончелен,

все живы будут без

шаманств, столоверчений.

Не спрашивай – зачем...

Скользи, смычок, по нерву.

Звучи, виолончель!

Пока звучишь, я верю.

 

1980/2003

 

* * *

 

Вот что я, убогий, думать смею –

и о том поведаю тебе, –

землю Бог придумал перед смертью.

Он её придумал в октябре.

 

Чтобы в этом гибнущем чертоге,

в этом шелушенье золотом,

человеки думали о Боге,

и смотрели на небо при том.

 

Чтоб слеза им зрение травила,

как родник – накапавшая нефть,

когда стаи птиц непоправимо

из небес вытягивают нерв.

 

Чтобы рвали души эти люди,

глядя на безумный листопад,

на его стекающие слюни

меж зубов-балясин балюстрад.

 

Чтобы знали – кончиться придется

(не придумать им от горя зонт),

вот и охладившееся солнце

падает, как лист, за горизонт...

 

Бог с кончиной всех провел, как шулер,

помирать-то Богу не к лицу...

А октябрь по-прежнему бушует,

словно скорбь по мёртвому творцу.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Голоса за дверью – мама, папа, сестры.

Детство. Я проснулся. Слюнка натекла...

Вспомню – будто возвращусь на укромный остров.

Там тепло. До смерти хватит мне тепла.

 

Яблоки с айвою, с ноткою тумана –

запах. Так, наверное, должен пахнуть рай...

Принеси мне яблочко, мама... мама... мама...

Посиди со мною.

И не умирай.

 

Многое известно мне – что, кому и сколько.

Я до дней сегодняшних пролистал судьбу.

А тем утром мне светло. И немножко больно.

Словно бы до крови прикусил губу.

 

2003

 

Март

 

Лес ещё молчит и спит.

Но учуй – в полянах чистых

марта, слабый в первых числах,

испаряющийся спирт.

Cок уже толкнулся вверх

по древесным по волокнам,

В небе ясно – лишь волок там

лёгких облачных помех.

Скоро – гибкие ростки,

выброс их мгновенный, зримый,

скоро – крик любви звериной,

птичьи зовы и свистки.

И в тебе самом, дружок –

человек слегка разумный, –

зазвучат синичий зуммер

или ангела рожок...

То есть, ты не умер – жив,

воздух густ и наст проломлен,

март, как истина, промолвлен

и влечёт, как миражи...

То есть, всё-таки весна

в сферах внутренних и внешних...

Хмель воздушных токов вешних...

Хорошо-то – мать честна!..

 

* * *

 

Не ной, моё сердце...

Тужи – не тужи.

Проиграно.

Мизер наш ловлен.

Орешник червовые мечет тузы,

и ветер их носит над полем.

Я тоже разбрасывал сердце своё

кусками жалельных заплаток.

Не время ль тебе, дорогое рваньё,

слегка успокоить остаток.

До сукровиц розовых, чёрных костей

мир лиственных рощ измочален,

до крови рябиновых стылых кистей

и серых наркозных печалей.

Всё было не так и не в такт, и не в масть.

Ставь птички в расходные графки.

Уносятся птицы к теплу басурманств,

к покою и шёлковой травке.

А нам оставаться, а нам пропадать,

цедить нашу горечь солово,

лакать этот солод, cвободу глотать

в краю, где едома солома.

А нам, от последней любви замерев,

(не смолкни, тик-такай в запястьи)

учиться у этих осенних дерев

последствиям искренней страсти.

Пусть чьи-то сердца вроде снулых медуз,

но ты не страшись истереться.

Стучи, забубённый влюблённый мой туз!

Не бойся любви, моё сердце!

 

Песня пешки

 

Начавший резво некогда с е2,

легко перелетавший через клетку,

теперь я тело двигаю едва

на заданную новую отметку.

 

Игрок меня, ничуть не тяготясь,

кидал под бой, зевая ненароком.

Я не роптал, поскольку наша связь

являлась связью меж рабом и Богом.

 

Собратьев рвали чёрные слоны,

утюжил ферзь подошвою давящей.

Для нас, солдат игрушечной войны,

она была большой и настоящей.

 

Мы шли вперёд, врастали в этот ад.

А правила игры нам обещали

покой ничьей, победы благодать,

и чудеса восьмой горизонтали.

 

Не знаю, сколько душ я истребил...

как пёс, устал на скорбной этой тверди.

И в эндшпиль переходит миттельшпиль.

И жизнь моя наполовину в смерти.

 

Игра – модель. Но ведь и жизнь сама –

модель, игра, только ступенью выше.

И мой владелец главного ума

есть пешка в соответствующей нише.

 

Знать, правила придумали врали.

Напрасно мы мечтали об итоге.

Нет королев. И голы короли.

И пешки бесконечно одиноки...

 

* * *

 

Поранюсь, порежусь

о сонный осот,

о раннюю свежесть,

о сини высот,

о сирый осинник,

о крылышки птах.

И вовсе не сильно,

но больно-то как...

Как будто на росстань

пора повернуть,

Как колет мне острым

под левую грудь.

Поранюсь, покаюсь –

вина есть вина –

тебе, белый аист,

тебе, тишина.

Я жил и транжирил

казну своих дней,

я плавился в жире,

каких-то идей.

Какие-то числа,

химеры во мгле...

Но я разучился

ходить по земле.

Ломался я в позах,

запутывал след...

Вернись в меня, воздух,

вернись в меня, свет.

И вспомню до рези

в усталых зрачках

туманные взвеси

и солнце в ручьях.

Ты, жимолость, жалость

и нежность моя,

чтоб сердце разжалось –

впусти острия.

О воды, о стрежни,

о хвою в бору

поранюсь, порежусь...

запомню...

замру...

Порежь меня, поле

заросшей межой.

И больно...

И воля...

Живой я.

Живой.

 

 

После шторма

 

Всё, отштормило море.

Ветер дрожит слегка,

как трепыханье моли

в воздухе у виска.

 

Шторма восторг и ужас

море не помнит уж.

Спит, пристегнувшись к суше

пуговицами медуз.

 

Прощёное воскресенье

 

Я виноват. Я что-то повредил.

Своим телодвиженьем неуклюжим

я что-то поломал или нарушил –

баланс, ранжир, соотношенье сил.

Я виноват в убийстве муравьев.

Из-за несоразмерности огромной

я их давлю с привычкой многотонной,

не замечая гибнущих миров.

Я виноват, что даже запятой

передаю волненье по цепочке,

которое в определенной точке

становится конкретною бедой.

Я виноват. Я виноват. Я виноват

в том, что кого-то мог спасти от стаи,

но, испугавшись, спрятался за ставни...

Как твои руки, братец мой Пилат?

Я виноват как индивид. Ещё

я виноват как представитель вида,

что этим видом столькое убито,

что вряд ли будет этот вид прощён.

Я виноват и сто, и сотни крат

в том, что убог, труслив, несовершенен.

Ещё до совершения движенья

я знаю, что в нём буду виноват.

 

Простите – таково уж естество –

кого уже, кого ещё уважу –

обижу, оттолкну или измажу,

убью нечаянно, не ощутив того.

Господь, что ты затеял надо мной?

Зачем в вину уводишь, словно в топи?

Скажи, Господь, коль я – твоё подобье,

то как ты сам-то с этакой виной?

Не отвечай. Я для ответа мал.

И с каждым мигом жизни убываю.

Прости меня! Молю и уповаю.

Чтоб ты на мой вопрос не отвечал.

 

2003

 

Спас

 

милая кто мы где мы

в дыме воде эдеме

в демоновы ль пределы

перелетели мы

это волна лимана

это во льне поляна

тема из телеманна

топкая пыль луны

 

явор я твой омела

якорь твой каравелла

если бы и хотела

не убежишь держу

ежели и изрежусь

глупой душой о нежность

радостна принадлежность

сладостному ножу

 

вместе с тобой летаю

выше всех алатау

к альфам и вегам тау

астровым берегам

словом привязан самым

шёпотом прикасаньем

сказанным несказанным

прожитым по слогам

 

ноют горбы горбатых

реки шумят в карпатах

тень на твоих лопатках

свет на твоих щеках

радость моя истома

яблочная оскома

первые струи шторма

в перистых облаках

 

милая где мы кто мы

кем мы с тобой искомы

солнцем ли что из комы

приоткрывает глаз...

птичьим колоратурьем

поезда рёвом турьим

августа неразумьем

что никого не спас

 

божье преображенье

в мире несовершенном

в щедрость плодоношенья

и хоть немножко в нас

альфа моя омега

мекка моя онега

небо моё и нега

будто в последний раз

 

* * *

 

Ты не верь, что из праха – в прах.

Верь, что смертию смерть поправ...

 

Живы те, кто ушли навек,

у излучин небесных рек,

возле тех заревых озёр,

где лазоревый белозор,

средь сияющих тех долин,

где ни веса, ни дат, ни длин.

Нам – года суеты, докук,

а у них – только краткий звук.

У нас дрязги и лязг мечей,

а у них – лишь звезда в ручей.

Наших рук невелик растяг,

а у них там – миры в горстях...

 

Им доступна такая вещь –

к нам прийти, долететь, протечь,

речкой, дождиком ли, травой...

Но уже никогда – собой.

 

* * *

 

Зое

 

Ты не корми меня этой лапшой –

«ещё повезет» и про «небо в алмазах».

Я всё понимаю. Я мальчик большой.

Я самая грустная лошадь в пампасах.

Где-то какие-то звёздочки есть,

но, в основном, всё бетонно и серо –

гири, безмены, стандарты и меры.

И не прорваться. И не перелезть.

Воли чужие, чужая корысть

Крутят меня в этом маетном круге.

Дергают нитки умелые руки.

Не оторваться...

Не перегрызть...

Или не лошадь? –

Плешивый кoйот...

Птица линялая с гузкой обвислой...

Знаешь сама ведь, что не повезёт.

Бобик издох – и вся аста ла виста...

Надо с добычей тащиться в нору.

Надо кидать в эти клювы личинки.

Кран починить...

Сапоги из починки...

Я починю...

забегу...

заберу...

 

Но про лапшу –

так не будет лапши...

Ты от всего упасёшь и избавишь

Чаем, молчаньем, струеньем души.

И не предашь меня,

и не оставишь.

Спят спиногрызики.

Долог наш чай.

Ты мои волосы гладишь ладонью.

Возле Тебя я как возле ручья

с самой живою и доброй водою.

 

Как меня любят и как я люблю...

Спрятались раки тоски под коряги.

Завтра посмотрим.

Сегодня я сплю –

самый счастливый карась в Титикаке.

 

* * *

 

Эту книжечку прочтя,

понимаешь в эпилоге –

сослагательна мечта,

изъявительны итоги...

Если б, если б, если бы

нас поменьше бы качали

волны озера судьбы

и причалы привечали,

если б, если б поезда

не несли по рельсам длинным

от любимых к нелюбимым,

от «всегда» до «никогда»,

если б крепче руки свить,

если бы теснее слиться,

может быть, могло бы сбыться

то, чего не может быть.

Если б нас не тасовал

то ли Бог, а то ли шулер,

если б лучший друг не умер...

лучше б мне отпасовал...

Если б вовремя успеть...

Если бы остановиться...

Если б заглянуть суметь

в строчку ниже по странице.

Но, в уменье том слабы,

копим память поражений.

Изъязвительность судьбы –

горечь всяких наклонений...