Владимир
Пучков

Боярышник

Где пожгли усадьбу адмирала

в девятьсот беспамятном году,

мы росли, душа не обмирала,

пьяно цвёл боярышник в саду.

Здесь водили в прятки, темнолики,

предки, ускользнувшие из рам.

Выводки садовой земляники

густо расселялись по ярам.

Над Психеи треснувшей фигуркой

колыхалась белая луна…

Память, ты сухой змеиной шкуркой

в снадобья давно истолчена!

Адмирала ночкою погожей

утоптали мёртвого в мешок.

Прорастёт у барышни под кожей

пьяного матроса корешок.

Браконьерская баллада

– О чём, рыбак, твои печали,

ответь суду,

чего ты ищешь на причале?

– Я брата жду.

– Забыв поруку и обычай,

кому ты мстил,

мотню с артельною добычей

на дно пустил?..

Он отвернется от вопроса,

сглотнет вражду.

– Погасла, – скажет, – папироса,

я брата жду,

стою над голыми песками,

седая масть,

хмельными левыми кусками

наелся всласть,

ватага срезанные сети

вернёт назад,

а я один на целом свете –

ты слышишь, брат? –

пока я загребал без толку,

родной сынок

в сердцах схватился за двустволку,

деля кусок,

и я сегодня, как заплата,

весь на виду...

– Да у тебя же – нету брата!

– А я всё жду!

Того, чьё горло не осипло

по кабакам,

одно лишь солнце щедро липло

к его рукам.

Того, кто видел в лютой качке

кефали свет,

того, которому рыбачки

смотрели вслед –

был ясный парус на лимане

его добром...

Того, что сгинул на Тамани

в сорок втором.

...Луна на волнах – будто дырка:

черна, кругла.

Неужто брата бескозырка

к нему всплыла?

Из глубины восстала глыба,

открылась дверь:

«Я столько лет молчал как рыба –

спрошу теперь!

Слепая сытость ваши лица

в узлы сплела –

недаром скумбрия-царица

от вас ушла!

Недаром в дедовские днища

вцепился ил –

коль честный парус на горище

без ветра сгнил!..»

Рванулись волны, будто волки! –

водоворот...

Рыбак навскидку из двустволки

по брату бьёт!

Не разумеет он покуда

свою беду!..

«Не подходи, – хрипит, – паскуда,

я брата жду...»

Дочь. Набросок

Не тоскует ни о ком.

Погружённа и пытлива

эта ива над мостком

в отражении залива.

Смят подола мокрый край,

на меже глубокой глади

преломляются у свай

перехваченные пряди.

На тревожных берегах

небо кажется с овчинку,

как лазутчики в бегах –

дышим через камышинку.

Но в кувшинках не раскис

и хранит свои наивы

хлорофилловый эскиз,

акварельный профиль ивы.

Перед ней – окно без дна,

все в аквариумных тенях…

Как русалка склонена –

с ноутбуком на коленях.

* * *

Есть стихи – антикварная лавка,

где на полках – холодные бюсты.

Не узнать их – пожалуй, неловко,

но потом отвернулся, и баста!..

Эта рифма – витая булавка,

коей сколоты Джойсы и Прусты.

Эта фирма – заманка, уловка,

помесь мрамора и пенопласта.

Боги носят пурпурные тоги –

муза треплет базарные джинсы:

ей корсеты убогие туги,

в свитерке предпочтительней шансы.

Ведь стихи – не златые чертоги,

а скорее – контактные линзы.

В них фонарики светят из вьюги,

и осями сверчат дилижансы.

Зима в Черноморке

Катерине

Сверну ненадолго – затейливая блажь! –

и выйду к берегу, по-зимнему неловок,

где в льдистых надолбах заиндевелый пляж

хранит следы твоих кроссовок,

где грудой свалены на мёрзлом хоздворе

стальные пузыри цепных плавучих ядер,

где хрипло тужит вмёрзший в берег в декабре

дощатый летний дебаркадер.

Уже не тот ландшафт... Года, как жернова,

размалывают плоть живого материала!..

Любовь моя! Ты всё-таки жива –

ты просто голос потеряла!

Ты песен заказных не можешь петь с листа...

В пространстве ледяном, в покое одиноком

над берегом родным стоит одна звезда –

и смотрится в меня немым молящим оком.

Лов ставриды в Черноморке

Давно хочу дойти до сути,

отведать соли океана,

но всё топчу полоску суши

на стыке моря и лимана.

Зовя в моря, трубят турбины!

Но как ни рвут они поводья –

темны и сумрачны глубины...

Кипит живое мелководье!

Итак, проста моя планида:

гребу на зорьке, утром рано,

туда, где плещется ставрида

на стыке моря и лимана.

Не дачи, не добычи лёгкой!..

Судьба, храни такую малость,

чтоб над моей смолёной лодкой

звезда намокшая смеялась!

Чтобы душа зашлась от боли

в мешке молочного тумана,

на грани счастья и неволи –

на стыке моря и лимана.

Львовская площадь в Киеве

Я люблю этот город, его снеговые холмы,

тесноту переулков с ванильным настоянным бытом,

и лепнину карнизов, и звон ледяной бахромы,

и парной чернозем, что под вечер густеет, как битум.

В малом сквере треуглом хрустел подмороженный март,

ранний сумрак таился в еловых негнущихся лапах.

Но троллейбусный свист настигал, как ловецкий азарт,

и катился по снегу кофейни тропический запах!

Над каленой жаровней рождался невидимый чад,

нескончаемый вечер был крепок, и сладок, и чёрен...

Ты сидишь, посмуглев, ты молчишь, потерявшая счёт

черепашкам – из чашек ползущих – раздвоенных зёрен.

Ты навстречу спешила, не слыша хулы и молвы,

ускользала из дому, таясь всё хитрей и коварней,

и над нами неслышно парили крылатые львы –

над любовью моей, над возлюбленной нашей кавярней.

Я люблю эту площадь, где сквер, и кофейня, и ты...

Я люблю этот город с его снеговыми холмами,

где горит общепита очаг и, доныне чисты,

два крыла бескорыстных невидимо плещут над нами.

Мичман В.И.Даль в Николаеве (1823)

Гарнизонный ноябрь.

Офицерши страдают мигренями.

Командирские ставни сечёт ледяная крупа.

Выступают в поход

офицерики с брига «Мингрелия»,

им уездные барышни дарят прощальные па.

По песчаным колдобинам

с дач, заколоченных загодя,

интендантские фуры везут с барахлом сундуки –

мимо Спасских купален,

где листья притоплены в заводях,

где у свай под мостками в засаде стоят судаки.

От любви и простуды

перцовой горилкой подлечишься,

и окажется, мичман, тебе этот город – родней:

тут в матросских харчевнях

евреи толкуют по-гречески,

и чубатые хлопцы заморенных поят коней.

В юном городе, мичман,

Николиным именем названном,

продувном, просквожённом насквозь, от макушки до пят –

завезённые розаны

тырсой укутаны на зиму,

даже в церкви слыхать, как сосновые мачты скрипят.

Здесь исполненным долгом

имперское сердце утешится,

подрастив мастеров во главе корабельных ватаг.

Государственный город,

где дальнему дыму Отечества

не дает застояться крестатый андреевский флаг!

Одиссей

Дмитру Креминю

Потерявшему родину-мать –

долго плыть на осклизлой доске,

и доплыть, и блаженно дремать

на зернистом ольвийском песке,

и пока фитилёк не погас,

мотыльковому бризу внимать…

Неприлично скорбеть напоказ

потерявшему родину-мать.

Время стешет зубцы и рубцы

в синусоиду волн и холмов.

Не нектар из цветочной пыльцы –

пей вино из козлиных мехов!

И, вперясь в сыромятную муть,

корешок, непривитый побег, –

пожалей свою родину-мать,

потерявшую сына навек!

Замеси на землянку саман,

приголубь молодицу в соку,

не жалея элитных семян,

истолки её ступу в муку!

И когда подрумянится край

горизонта в плавильной печи, –

на спасённой кифаре играй

и спасённое слово шепчи.

Чтобы вспомнить фамильную мощь, –

потерявшему родину-мать

наважденье оливковых рощ

надо парусной жменей поймать!

И в запале застольных бесед –

выйти вон, наклонясь у дверей,

чтобы здешний счастливый сосед

злой слезы не заметил твоей.

Перед светом

В темноте проступает ограда.

Я не сплю:

я откину брезент –

и в тиши осторожного сада

различу говорок винограда

и акации южный акцент,

хлопотливой петунии лепет,

босоножек по гравию скрип,

всхлипы шлюпок,

и звяканье цепи,

и бессонное шлёпанье рыб.

Сквозь живую беседку увижу

невесомое тело луны,

и тумана молочную жижу,

и лимана глубокие сны.

И в ночной огородной пустыне,

где светясь разрежается дым, –

инфракрасное марево дыни,

перечёркнутой стеблем сухим.

Письмо

В меру оснащён и независим,

незаметно убыстряя шаг,

я живу, не получая писем –

частных, не по службе, просто так.

Мир со мной общителен и ласков:

ломятся за тридевять земель

деловые отпечатки факсов,

виртуальные шрифты Е-mail.

Но живое слово человечье

просится с душой побыть в ладу –

лугом, спотыкаясь о наречья,

речь вести, как лошадь в поводу.

Сопричастным вздохом заплетая

мысли нарождающийся путь,

в паузе, где дремлет запятая,

перышко в чернильницу макнуть.

И судьба аукнется, поверьте! -

задохнувшись, прилетит само

в рукописном розовом конверте

женское душистое письмо.

Плач по казацким люлькам

Ночью шторм лютовал – утром блики гуляют, как тюльки.

На зализанной отмели дремлют казацкие люльки.

Их лиман отдает после каждого шторма как плату,

их придонные струи выносят под каждую хату –

носогрейная глина, черепье, пустышки, бирюльки...

Я иду по воде, собираю казацкие люльки.

По сыпучей лагуне, по дну, что пружинит, как сито,

по жаровне шипучей, в которую влаги налито,

по Кинбурнской косе, по её мелководному краю –

после шторма обломки погасших веков собираю.

Слепки вздохов глубинных, чудные сопелки-кривульки –

на лоснящейся отмели млеют казацкие люльки.

Сколько было по свету сражений, и сечей, и рубок –

тут осело оно, перемётное кладбище трубок.

Может, выше: в излучинах Буга, Днепра да Ингула –

дым прокуренных лёгких воронка столетий втянула?

Водяной мертвовод, чье туннельное вёрткое тело

сквозь эпохи прошло – вырываясь из рук, просвистело!..

Омут штопорной тяги. Бегущий виток мясорубки:

раз! – и нет никого. Только ил набивается в трубки.

Нескончаемый брод... Примеряю на ощупь следы,

из которых растут родники преисподней воды.

Где ты, время взрывное? Твой выброс песками притушен.

Мёртвой зыбью стоит безголосый эоловый вой...

Лишь торчат чубуки – перископы, свистульки отдушин,

и прилив набухает над кромкою береговой.

Покровская Ожина

(Ожина – по-украински так зовут ежевику.

Впрочем, в Словаре Даля есть и русское слово «ожина»)

В фокусных переплётах

окон, как в фотораме,

пчёлы в небесных сотах –

звёзды над хуторами.

Ноет в калитке тихо

сорванная пружина,

боком шуршит ежиха –

там, где живёт Ожина.

Кто на подворье ступит –

брови Ожина супит,

ловит она на слове,

любит она – до крови.

Было б сполна в коморе

рыбы, вина и хлеба!

Там, где верста до моря,

дальше – верста до неба.

Трудно в шаланде зыбкой,

даже в мечте ребячьей,

плыть не заветной рыбкой,

а сиротой рыбачьей,

с нежностью притаённой

раннего ждать заката

дочерна прокалённой

дочери интерната.

Круто моряна солит,

ловко Ожина ранит:

не подпускает – колет,

вцепится – не отстанет.

Плети навскидку мечет,

когти в засаде точит –

болью Ожина лечит,

счастья Ожина хочет.

Может, в избытке

сладкой

ягоды навязалось?

Тот отпускник с палаткой:

что-то в нём – показалось...

Дивным косила оком,

шагом дразнила шатким,

щедро поила соком –

черным, дремучим, сладким.

Нежностью тяжелела,

встречным теплом живилась,

жалила – и жалела,

жалилась - и журилась:

«Было б сполна в коморе

рыбы, вина и хлеба!

Если верста до моря –

значит, верста до неба…»

Утром смыкала створки,

разом смывала в море –

от интернатской хлорки

до инфернальной хвори!

И в низовой ветрянке

как-то отсохло сдуру

всё, что привил по пьянке

нежный залётный гуру.

Волосы в узел стянет,

губы до слёз кусая,

выйдет к лиману,

станет

в мокрый песок босая.

Дышит тепло овечье,

ноги в щекотке дафний…

Оспинка на предплечье –

след от прививки давней.

Ракушка

Я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и тысяч –

там, где моряна, солёными космами тычась,

будто старьевщица, вялым круженьем руки

перебирает пустые свои черепки,

там, где на солнце искрит перламутровой крошкой

хрусткий мысок за дощатой артельной сторожкой

и, желтоват, как медовый налив кураги,

катится к вечеру край курая и куги.

Я тебя выбрал из тысяч и тысяч ракушек -

хрупких ледышек, витушек, румяных простушек,

смуглых ладошек, сложённых играть в перстенек…

В сонмище томных красавиц – тебя подстерёг.

В солнечной пустоши, где, воспалённые солью,

крепко взялись в хоровод ставниковые колья,

я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и ты –

взвихренным кружевом окаменелого танца

кажешь бесстыдный испод розоватого глянца...

Кануло лето. Пусты твои недра, пусты.

Река Мертвовод

Крытый замшей гранит

и чумацкого утра рассол,

край ущелья кренит

валуна ледниковый мосол

и разлуку таит

не толящая жажду вода…

По верёвке – в аид…

Я тебя не найду никогда.

Веет ветер высокий,

и слабое сердце болит,

зуммерит над осокой

опухший от спячки нуклид,

и из каменных сот

неотрывно глядит за тобой –

то обглоданный глод,

то убойный цветок зверобой.

По равнине, в рванине –

влекло эти воды весло,

чтобы в стрёмной теснине

их корчем падучим свело.

Что мне хлеб на меду,

родника искряная слюда! –

в преисподнем саду

я тебя не найду никогда.

На откосе крутом

в тощем русле шуршат будяки,

перевиты жгутом

сухожилия мёртвой реки,

но клокочет поток,

рваный норов по норам тая, –

как плетёный батог,

как змеиного тела струя.

На железную клямку

ущелье замкнет вертолёт.

Как аптечную склянку –

храню в рукаве Мертвовод.

И шиповника след –

поцелуя отравленный грош –

рдеет эхом в ответ:

ты меня никогда не найдёшь.

Царское Село

Глянул с воды – и уже оторваться не в силах:

после бетонных берлог и жилкопов казенных –

сколько изящества в этих окраинных виллах,

где вечерком подстригают траву на газонах.

Что, показуха, кураж бутафорский? Так нет же:

губы в малине, и тучные грядки в укропе.

Пряничные теремки,

расписные коттеджи –

братский привет вожделенной и сытой Европе!

Сколько величья в спокойных лощёных мужчинах,

чей аппетит осмотрительно уравновешен...

Но не хватает на чистых подворьях мощёных

будок собачьих

                   и рукодельных скворешен.

Ягорлык

Сизое взморье, соль да колючки,

над островами – тучки, как вата.

На заповедной птичьей толкучке

замаскирован пункт перехвата.

Будто антенки скрытной расцветки –

в роще маслиновой сизые сетки.

Под камуфляжем – приборы и папки.

Хочешь – лети!

Но – с колечком на лапке.

Вас до сих пор лаборанты не трогали,

от ежевики грудка в рубинах,

но и до вас добрались орнитологи,

птицы из племени воробьиных.

В ситцевом небе – черные латочки,

а пилотаж – сумасшедшей огранки,

кто же донёс, деревенские ласточки,

будто и вы по натуре – мигрантки?

Татуированные махаонища

в этом сезоне – вне номинации.

Будто униженная дюймовочка,

восьмиграммовая мухоловочка

бьётся в тенетах – ждёт нумерации.

Не раболепна, не габаритна –

пулей сквозь пальцы – будь ты неладна!

Но избавленье из лабиринта –

в ласковых лапищах лаборанта.

Взвесит в кульке целлулоидном ловко,

птичку поставит – лети, мухоловка!

Визу отметят в пункте конечном.

Вольному – воля... Только – с колечком.

Сорокопуды, гаги и лыски –

в пункте транзитном, морем разморенном, -

нас миновали пайки и миски.

Вольному – воля. Штампик прописки.

Вольному – Volvo. С четким госномером.

Пусть не гулаги и не шпицрутены,

но, как положено певчим натурам,

гнёздышки наши и наши маршруты,

милая, всё – под прицельным прищуром!

Косы, озёрца, ходы осетровые...

Что ж меня гложет вина без вины?

Голову вскину – сети шатровые

в выцветшем небе еле видны.